"ПРИДЕТ ЛИ ВРЕМЯ?"

Еще в спецлагере особого назначения, который назывался по лаговской номенклатуре "Песчаным" или "Песчлагом", мне был присвоен личный номер — Б-923.

Отныне я лишился фамилии.

По прибытии в лагерь мне был выдан комплект лагерного обмундирования 77 срока. Заплата на заплате, штопка на штопке и порой трудно было определить, где основной материал и где заплата.

Комплект состоял из бушлата, телогрейки, ватных штанов, спецкуртки, ЧТЗ и шапки-ушанки. Все, за исключением ЧТЗ, было неоднократно стирано и вата там скомкалась, сбилась, а во многих местах совсем ее не было.

Одежда — если это тряпье можно было называть одеждой — выдавалась не по росту и не по размеру, и рослым людям приходилось гораздо хуже, чем малорослым. Частенько маленьким попадались бушлаты и штаны очень большие, а великанам — куцые, маленькие и на плечи не налезали. Когда же зэки обращались к надзирателю в каптерке с просьбой обменить бушлат или штаны на большие размеры, он грубо, с матерной бранью прогонял или насмешливо посылал в ателье мод индивидуального пошива, или велел обменяться между собой. Но малорослый, получив большой бушлат, отказывался обменять его на меньший, так как большим бушлатом он мог лучше запахнуться или укрыться ночью.

Бушлат, который я получил, я не мог даже натянуть на себя и обратился с просьбой обменять его на больший. В это время в

 

каптерке стоял офицер, который, как потом выяснилось, был начальником КВЧ (культурно-воспитательная часть). Он выслушал мою просьбу и спросил:

— Был в плену?

— Нет, - ответил я.

— Был в окружении? - спросил он.

— Нет, не был.

— Может, был в оккупации у немцев?

— Нет, тоже не был.

— За что же ты попал?

— Вот этого сказать не могу.

— Почему? Секрет? - спросил он.

— Секрета нет, просто сам не знаю, за что арестовали.

— Все вы незнайки и неведайки, - сказал офицер. - А покопайся в личном деле и будет, как в архиве Гитлера. А где руку потерял?

— Под Ригой, — ответил я.

— В нашей армии, конечно?

— Ну, конечно же, в нашей.

— А сам откуда родом?

— Я из Одессы, родился и вырос там.

— А где жил? - с интересом спросил он. Я ответил. В это время он достал кожаный портсигар, засунул в рот папиросу, потом, немного поколебавшись, сказал:

— Закури, земляк ведь! - и протянул мне папиросы. Я взял папиросу и закурил. Сильно закашлялся, но спустя минуту уже был в норме. Поблагодарил его. Докурив до половины, я загасил ее и положил в шапку.

— Что же не докуриваешь? - спросил он.

— Оставлю на потом, — ответил я.

— Кто же ты по званию? Я ответил.

— Вот как? Совсем не похож.

— Да, - сказал я, - форма другая и к тому же без знаков различия.

Он долго смотрел на меня. Потом снова достал портсигар, вынул оттуда три папиросы, дал мне и направился к выходу. У самых дверей он остановился и сказал:

— Парамонов, обменяй ему одежду, а то эта ему мала.

И ушел.

 

Сержант Парамонов обменял мне бушлат, телогрейку и ватные штаны, затем оторвал большой кусок фланели на портянки и, разорвав старую рубаху (нательную), дал мне спинку и сказал:

— Нарежешь семь нужных квадратов, пойдешь в режимку, там отпечатают личные номера и пришьешь в положенные места. Понял? Ну, шкандыбай, бывший полковник.

Я выполнил все его указания и вскоре начал щеголять по лагерю, весь обвешанный номерами, как грузовая автомашина: 1 — на шапке, 2 — на груди, 3 - на спине, 4 - на правой штанине и по два номера на телогрейке и спецкуртке. Номера, под которыми были вырезаны куски бушлата, телогрейки и т.д. мне пришили на машине в швальне.

Наш лагерь спецконтингента очень часто (через 6 месяцев и не более одного года) перебрасывали в другие места, чтобы зэки не могли ознакомиться с местностью. Лагерная администрация считала, что таким образом удастся предотвратить возможность побегов.

Сначала перебрасывали, переводили из одного лагпункта на другой, а затем в другие лагеря, в другие области страны. Но куда бы нас, номерников, не переводили, везде мы были под номерами, однажды нам присвоенными.

Я очутился в лагерях в районе Кузбасса, Кемеровской области в поселке Междуречье, и хоть лагерь был другой, назывался "Камышлаг", но мой личный номер был прежний — Б-923.

Большинство заключенных работало в шахтах и, надо сказать, что все были довольны, несмотря на то, что работа оказалась каторжной, особенно для изнуренных и обессиленных заключенных. Но зато вольные шахтеры, в отличие от лагерной администрации, относились к заключенным сочувственно и даже добросердечно. Видя, что зэки обессилены, доведены голодом и нечеловеческим отношением до полного истощения и выполнять тяжелые физические работы не в состоянии, они ставили зэка на более легкие работы: коногонами, на заточку инструмента и так далее...

Коренные шахтеры очень хорошо зарабатывали, по 2 и даже 2, 5 тысячи рублей в месяц и жили гораздо лучше, чем другие рабочие. По своей природе они добрые, хлебосольные и подельчивые. Они делились с заключенными принесенным из дома завтраком, приносили из столовой или рабочего буфета булочки, бутерброды, кашу, махорку. Рядовые шахтеры — забойщики, крепиль-

 

щики отправляли письма заключенных и получали ответы для них на свой домашний адрес. Это были сколь неоценимые услуги, столь и безвозмездные.

Вскоре и инвалидов начали гнать на работу. Какой-то генерал из ГУЛАГа приехал инспектировать лагерь. Всех инвалидов построили возле надзирательской. Генерала сопровождала целая свита офицеров во главе с начальником лагеря майором Громовым. Нас, инвалидов, было человек двести: безрукие, безногие, слепые, глухонемые... Генерал посмотрел на нас и, обращаясь к майору Громову, громко, чтобы мы все слышали, сказал:

— Всех этих дармоедов заставить работать. Кто не захочет работать, даром не кормить и немедленно отправить, куда я приказал.

Майор Громов приложил руку к козырьку, щелкнул по-немецки каблуками. Для этого мы должны были простоять более часа в ожидании его выхода. Вслед за его уходом распустили и нас, но через пару часов нас начали вызывать группами в нарядную.

Мне было приказано немедленно переселиться в 21-й барак, в 180 бригаду и вечернюю поверку проходить там. Утром я должен был с бригадой выйти на работу.

25 человек направили на обогатительную фабрику, где они разогревали смолу, делали брикеты из угольной пыли.

Еще одну бригаду — из безногих — ставили сколачивать ящики.

Остались в зоне только слепые, туберкулезники и те, которые не могли передвигаться.

Через неделю их отправили неизвестно куда.

Когда я с 160-й бригадой вышел на работу в шахту 18-18 бис, я очень развеселил вольных шахтеров. Сам я оказался предметом насмешки и развлечения.

— Вот это пополнение! — смеясь, говорили шахтеры, глядя на мой пустой рукав. — Вот с этим мы план выполним-перевыполним.

— Братцы! Теперь нам прогрессивка обеспечена! — говорили другие, а один какой-то пожилой шахтер измерил меня взглядом с головы до ног, поднял мой пустой рукав и сказал:

— Что план, что прогрессивка, с ним мы догоним и обязательно перегоним Америку.

Раздался гомерический хохот. Все шутили и смеялись от души, а я стоял, покачивал головой и молчал. Пожилой шахтер, очевид-

 

но, заметил мою обиду, перестал смеяться, подошел ко мне и сказал:

- Браток, не обижайся. Не о тебе речь и не в тебе обида, давай-ка лучше закурим, чтоб жинка дома не журилась. - Он достал пачку папирос "Шахтерские" и протянул мне ее. Я взял папироску, поблагодарил, прикурил и отошел в сторонку. Бригадир и несколько бригадников остались разговаривать. Долго говорили. Наконец меня позвали и пожилой серьезно меня спросил, что я могу делать. Я ответил, что теперь меня не спрашивают, что я могу, а говорят, что я обязан делать. Я человек подневольный и обязан выполнять то, что мне прикажут.

- А если без обиды? — спросил он. Я молчал.

- Ну ладно, - сказал он, - будешь учетчиком. - Вот Архип покажет место и расскажет, что будешь делать. Работа не пыльная, хотя и не денежная.

Он показал на детину саженного роста (косая сажень в плечах!) с копной рыжих волос. Архип подошел ко мне и, по-детски улыбаясь, сказал:

- Не тушуйся. Служил в гвардейских частях? Я ответил утвердительно.

- Вот и лады. Будет гвардейский порядок.

Затем он повел меня в самый конец штольни. Там стоял большой ящик, заменяющий стол, и ящик поменьше вместо стула. Он отсчитал мне 300 железных жетонов и объяснил, что за прогон каждой вагонетки с углем я должен дать один жетон и отметить на фанерной дощечке номер вагонетки. По окончании смены я должен составить рапортичку по номерам вагонеток, фамилии коногона и количество прогонов.

- Сдюжишь? - спросил он.

- Да, - ответил я.

- Вот и лады. А обиды не май. Мы не обидчики. Курить есть?

Я покачал головой.

Тогда он достал неполную пачку "Шахтерских", разделил поровну, положил свою руку на мое плечо и ушел. Вскоре начали двигаться вагонетки, и я принялся за порученное мне нехитрое дело.

Я успел записать пару десятков вагонеток и выдать жетончики, как вдруг возле меня остановилась вагонетка и высокий, сухой, как жердь, парень подошел ко мне за жетоном. Он внима-

 

тельно меня оглядел, уставился на навешенный на груди номер и протянул:

— У, поработал ты, видать, крепко. Чуть ли не тысяча. Он укоризненно покачал головой, взял жетончик и пошел к вагонетке. В следующий раз он от вагонетки не отходил. Уперся в нее и молчал. Вдруг он как заорет:

— Ну, чего сидишь, как директор? Поднеси жетон. Не все к тебе подходить. Небось не у фрицев.

Я подошел и подал ему жетон. Он вырвал его из моей руки и укатил. Во всех остальных случаях я подносил ему жетон и каждый раз он, глядя на меня, злобно говорил:

- То-то же.

Я не понимал, почему он так злится.

В полдень загудела сирена, пришел рыжий Архип. Он принес мне ломоть (грамм 200) хлеба, кусочек свиного сала и половину луковицы.

- Подкрепляйся, - сказал он.

Я поблагодарил и принялся с жадностью уплетать принесенное.

Сало было твердое и, когда я откусил, то остальной кусок окрасился кровью, - цынга давала себя знать. Десны кровоточили. Еще минут через 10-15 Архип принес мне около 1/3 бутылки молока.

Так было каждый день.

Свой хлеб я оставлял в зоне и съедал его за ужином. Больше всего я был благодарен ему за лук, который он приносил почти каждый день. От бригадира и бригадников он и другие узнали обо мне более подробно, о моем воинском звании, и о том, что с фашистами я сражался, а не якшался и что № Б-923 — это номер, как у всех заключенных.

Оказалось, посылая нас на работу на шахту, офицеры лагеря пришли на рабочее собрание и говорили, что мы "самый опасный контингент" и "самые страшные преступники", что номера наши говорят о том, сколько загублено каждым из нас человеческих душ и предупреждали не иметь с нами связи, не выполнять наши просьбы и следить за каждым из нас, чтобы не брали с шахты железные предметы. Вот почему высокий парень и решил, что я загубил 923 души, отсюда его замечания: "У, поработал крепко". Когда и он узнал истинное значение номеров и что мы не таковы, как нас расписывают "друзья народа", все шахтеры без исключе-

 

ния начали к нам относиться по-братски. Я чуть позже расскажу, как они помогали готовить мне побег.

В один из дней "Рыжий", как и до того дня, принес мне хлеб, кусочек сала, луковицу и велел скушать, чтобы никто не видел, а если кто увидит и спросит - откуда, то не называть его фамилию. Он рассказал, что вчера вечером было открытое партийное собрание, на котором секретарь парторганизации обвинял некоторых шахтеров в контактах с заключенными и предупредил о возможных последствиях. Рыжий назвал двух известных ему доносчиков и советовал остерегаться их.

— Значит, не только на земле, но и под землей есть стукачи? — спросил я.

— А где их нет? - со вздохом сказал он.

Как-то я составлял декадные рапортички. Возле меня все время крутился Рыжий и мы разговорились. Он рассказал мне, что отец его убит в 1941 году, а брат пропал без вести. После окончания войны мать и все они ждали, что брат вернется из плена. Прошло уже более пяти лет, но он не возвращается. В разговоре с заключенным, бывшим в плену, один из них ему сказал: "Лучше ему, твоему братеннику, там погибнуть, чем вернуться на муки и страдания на Родину".

— Скажи-ка, браток, не встречал ли ты где-нибудь в лагере похожего на меня, по фамилии Черных? — спросил он.

В глазах у него светилась надежда услышать утвердительный ответ. Мне было жаль лишать его этой надежды, но я такую фамилию не слышал и покачал головой.

— А верно ли, что Сталина сын тоже был в плену, но Сталин не хотел его вызволить из плена и он там погиб? - шепотом спросил он.

Я ответил утвердительно.

— Скорпион! — сказал он уже громче. — Своим же хвостом бьет себя по голове.

Я предостерег его: подобные разговоры могут, мол, его привести в мое положение и посоветовал, как можно меньше, а еще лучше - совсем не делиться с кем-либо своим настроением.

Он махнул рукой чисто по-русски, выругался и ушел.

Однажды он принес мне еду и курево, но вместо папирос, которые он обычно приносил, в этот раз была махорка. Как бы извиняясь, он объяснил, что "глядачи" (так он называл стукачей) подсматривают, кто из заключенных курит папиросы и делают

 

выводы, что папиросами заключенных снабжают вольные шахтеры, что уже нескольких рабочих вызвали и допрашивали по этому поводу. Лучше кури закрутки или "козьи ножки", это не так бросается в глаза.

От него я узнал все, что делается на воле, какое настроение у рабочих; узнал, что на какой-то шахте вспыхнул чуть ли не бунт из-за того, что в лавках шахтерского поселка совсем нет продуктов и что за ними надо ездить либо в город Прокопьевск, либо в Сталинск, но и там не густо.

Утихло (вернее, было придушено) недовольство рабочих лишь после того, как привезли солонину (соленое мясо), пшено и перловую крупу, но ни растительных, ни животных жиров до сего дня нет.

Через пару недель с мятежной шахты начали выдергивать рабочих. Уже многих поарестовали.

На нашей шахте коногонами работали также и заключенные. Они отвозили в вагонетках "породу", но выполнить норму не могли, так как были очень слабые и истощенные. Работа их учитывалась по жетонам, которые я им выдавал на каждую отвезенную вагонетку.

Как-то перед самым съемом Рыжий принес мне ящик с жетонами и просил их надежно спрятать, а на следующий день велел каждому не выполняющему норму добавлять жетоны и таким образом дотягивать их "до нормы".

Часто он приходил с пожилым рабочим, которого называл "дядя Степа", с тем самым, который в первый день нашего прихода на шахту с насмешкой заверял других, что "с такими, как я, догоним и перегоним Америку". Дядя Степа меня расспрашивал, за что я получил 25 лет, за что осуждены другие, почему мы не протестуем против незаконного осуждения и многое другое.

— Как ты думаешь? — спросил он однажды меня. — Знает ли сам Сталин, что вытворяют его опричники?

- Конечно, знает, - сказал я. - Ведь он же "великий и мудрый" и должен знать, что делают с народом, а если допустить, что он не знает, то какой же он великий и мудрый?

На ряде примеров я им доказал, что Сталину не только все известно, но именно он является инициатором и главным виновником злодеяний, жертвами которых становимся мы.

 

С большим риском (в это время уже снова была восстановлена смертная казнь) я им рассказал, что коллективизация сельского хозяйства была ни что иное как массовое ограбление крестьян, а лозунг "ликвидация кулака как класса" — узаконенное массовое убийство лучших тружеников села. Я рассказал им то, что сам знал. В частности, как по инициативе "великого" было совершено злодейское убийство популярного среди ленинградских рабочих Кирова, и как в связи с этим убийством была создана провокация с целью уничтожения Зиновьева, Каменева и многих других руководителей коммунистической партии.

В свою очередь они мне рассказывали все, что слышали в передачах иностранных радиостанций, в частности, что на одном из ленинградских заводов, на заводе красителей "ВЕГА", утром, придя на работу и переодеваясь в спецовку, рабочие обнаружили в карманах листовки призывающие к свержению сталинской тирании. Некоторые рабочие относили эти листовки в партком.

А после окончания смены рабочие находили такие же листовки в карманах своей одежды. В проходной всех обыскивали, и того, у кого находили листовку, сразу же сажали в "черные вороны", которые стояли наготове у ворот завода.

Десятки рабочих поплатились жизнью, а сотни были отправлены в концлагеря, из которых немногие вернулись к своим семьям.

Я слушал их взволнованные рассказы, полные возмущения и гнева, и думал: какая демоническая сила удерживает их от решительных действий? Как удалось превратить целый народ, такой героический народ, в покорных, бессловесных ягнят, не смеющих даже блеять? И почему эти "ягнята", совсем еще недавно сумевшие разгромить немецкие полчища, оснащенные самой передовой техникой, теперь объяты страхом перед голубыми мундирами?..

Я смотрел на этих любознательных людей, жадно ловивших каждое правдивое слово. Я вглядывался в их суровые лица и видел их добрые, отзывчивые души, из которых пытались вытравить человечность, доброту, натравливая на несчастных, обездоленных заключенных.

О многом приходилось тогда размышлять, но о чем бы я ни думал, одна мысль никогда меня не оставляла в покое. Передо мной всегда стоял и стоит один вопрос: придет ли время, времечко?..