ТРАГЕДИЯ НА РЕКЕ ОБЬ
Лютый порывистый ветер раскачивал градусник, привязанный к ветке дерева.
Дежурный по лагерю объявил:
- 38 градусов ниже нуля.
Сколько было в действительности, заключенные знать не могли. По инструкции в такой мороз лагерная администрация могла выводить заключенных на работу. Но по этой же инструкции температура ниже 38 градусов никогда не опускалась. Да как же могла температура опуститься ниже, чем положено по инструкции? Сбиться может термометр, но никак не инструкция. Так и выходило, что в нашем климате температура ниже дозволенных, предельных 38 градусов никогда не опускалась. И полураздетых людей выводили на работу.
Через распахнутые ворота вахты проходили бригады, одна за другой. За вахтой начальник конвоя проверял заключенных по формулярам, на которых были фотокарточки заключенных. А затем зэки переходили для шмона - либо к надзирателям, либо к конвоирам. На открытом месте в лютый мороз под завывающий ветер, зэки должны были заранее распахивать бушлаты; часто приходилось садиться на обледенелый или тающий снег, смотря по погоде, снимать резиновые чуни и разматывать портянки, так как обыскивающий вполне мог предположить, что под портянкой что-то спрятано.
Обыскивали не спеша. Съежившись, пронизанный холодом до костей, зэк должен был безропотно выносить это, ибо даже слабый протест продлял время пыток.
Трагедия, о которой я хочу рассказать людям, вовсе не является из ряда вон выходящей. Она, эта трагедия, не только не единственная в своем роде, она - типичная. Просто запомнилась она мне крепче многих других, да и многие ее жертвы были друзьями или знакомыми моими еще на воле...
Стоял февраль 1951 года.
В один из таких черных февральских дней бригаду вывели на прокладку новой дороги. Эта работа производилась не в общей зоне оцепления, а под отдельной конвойной точкой.
После обычного получасового обыска с раздеванием и разуванием на морозе бригаду (было в ней 22 зэка) принял спецконвой, состоявший из десяти конвоиров и четырех овчарок.
Три конвоира — по сторонам, один — впереди, два — сзади, и начальник конвоя.
По такому же боевому распорядку были распределены и собаки: с каждой стороны — по одной, и две — сзади.
По всей заранее намеченной трассе надо было расчистить снег до самой земли, кирками и клиньями срезать бугры, заполнить и выровнять впадины, уложить поперек трассы жерди и продольно их закрепить.
Пригнав зэков к месту работ, начальник конвоя расставил конвоиров. Каждому крайнему по периметру придавалась овчарка. Был дан приказ - перед каждым из конвоиров разложить костер. Не мерзнуть же им, пусть даже не на сорока, а всего на тридцати восьми градусном морозе! А были на конвоирах добротные полушубки, меховые шапки и валенки. Сам начальник конвоя переходил от одного поста к другому и грелся у каждого костра...
К полудню разыгралась непогода. Поднялась метель. Ветер, все крепчая, усилился до ураганного.
Место было открытое, работать стало невозможно. А те места, где только что расчистили, тут же опять заносило снегом...
Ветер валил с ног. Зэки повернулись спинами к ветру, и вскоре на них выросли снеговые горбы... Бригадир зэков, в недавнем прошлом защитник Сталинграда, майор Самохвалов обратился к начальнику конвоя с просьбой - разрешить разложить костер. Тот наотрез отказал и потребовал продолжать работу. Напрасно убеждал его Самохвалов, что работа сейчас бессмысленна — не успеваешь расчистить, как все тут же опять заносится снегом, потому - никакой пользы.
- Польза от вас не нужна, - ухмыльнулся ему в лицо начальник конвоя старший сержант Зосименко. - От вас надо, чтобы вы гнулись в бычий хвост.
Конечно, не только от себя лично произнес эти слова Зосименко. Но и от имени высшего лагерного начальства. Много раз мы слышали это и подобное этому от начальника лагеря подполковника Киреева.
- Нам, - приговаривал Киреев, - нужна не ваша работа, а — мученья, чтобы и внукам вашим неповадно было сдаваться в плен.
Непогода разыгрывалась все сильнее.
Между майором Самохваловым и начальником конвоя старшим сержантом Зосименко разгорался спор...
Сбившиеся в кучу зэки требовали увести их в зону...
В ответ на них направили автоматы.
- Носишь советскую форму, а поступаешь хуже фашиста, — не сдержался Самохвалов.
Грянул выстрел. Потом еще два. И майор Самохвалов, недавний воин, боевой офицер, как подкошенный, упал в снег.
Вы обязаны знать все. Сколько бы об этом ни писали, сколько об этом еще не будет написано после меня - все мало! И до тех пор будет все еще мало, пока останутся недосказанными хоть какие-то страницы, утаены хоть какие-то свидетельства этой страшной и непонятной человеческому рассудку правды.
Последовала команда: "Ложись!"
Все легли.
Кого-то из конвоиров послали в лагерь. Более двух часов бригада пролежала на снегу — пока прибыл оперуполномоченный с двумя десятками солдат.
- Бунтовать вздумали?! — гаркнул опер. Затем он подошел к тому месту, где лежал мертвый Самохвалов и пнул его тело ногой. Снег вокруг был багровым. Убедившись, что Самохвалов мертв, опер повернулся к начальнику конвоя.
- А этих почему пощадил? Надо было всех заодно, чтоб не бунтовали.
Ноги у всех окоченели, пальцы рук не разгибались. Носы, щеки, подбородки — все было покрыто инеем. Многие не могли встать на ноги. Никто не был в силах помочь другому. — Встать! - заорал оперуполномоченный. Но встать попытались лишь некоторые.
Опер отдал приказ солдатам — поднимать остальных. Солдаты принялись его исполнять: били прикладами, пинали ногами...
Однако поставить на ноги не смогли. Тогда подкатили розвальни — на них и приехал опер с солдатами — и заключенных вповалку стали бросать в сани (там же поместились и солдаты), и розвальни покатились в лагерь...
Счастливцы, брошенные вповалку в сани!..
Остальным, сумевшим подняться, пришлось идти пешком. Было их десять человек. Их подгоняли приклады и собаки. Иные падали, подымались, делали несколько шагов и опять падали... До лагеря было не более трех километров, но одолеть эти километры замерзшим людям было невмоготу...
Один упал и больше уже не подымался. Ни пинки, ни угрозы быть расстрелянным немедля не могли помочь. Упавший не двигался. Солдаты рывком поставили его на ноги, но лишь только он остался без поддержки, как опять рухнул в снег.
— Встать! - гаркнул опер, капитан Вахромеев. Упавший не двигался.
— Встать! — с перекошенным лицом заорал Вахромеев. — Застрелю как гада!
Упавший не двигался.
Вахромеев извлек из-под тулупа пистолет и трижды выстрелил в упавшего. Тот даже не вздрогнул, только через пару секунд подогнул под себя ноги и мгновенно вытянулся.
Труп оставили на дороге, остальных погнали дальше.
Но не прошли и двухсот метров, как упал еще один зэк, пожилой, изможденный, сгорбленный.
— Встать! — приказал ему Вахромеев. И в ответ на страшный приказ зэк сделал усилие, чтобы сесть. Упираясь одною рукою в снег, он приподнялся чуть и сказал, глядя в остекленевшие глаза опера:
— Я прошел царскую каторгу, а такого жандарма, как ты, не видел. Был я и в лапах фашистов, но в свирепости уступают тебе... даже гестаповцы. Стреляй же в меня. Стреляй! Я заслужил эту кару. Я помогал породить такое... таких... Он не договорил. Несколько выстрелов в упор оборвали его речь навсегда.
Труп оставили на дороге.
Но вот из-за поворота показались сани-розвальни, посланные из лагеря для опера и для солдат. Кинули туда и несколько оставшихся в живых зэков...
Через десять минут мы оказались в лагере. Там все распределилось по своим местам: солдаты — на вахту, Вахромеев — в штаб, мы, полуживые — в предбанник (запертый, разумеется).
В больничном стационаре койки все были заняты, так что предбанник был для нас "больницей", и спустя час или около этого к нам внесли еще шесть заключенных. Были у них, как и у всех нас отморожены щеки, носы, уши. Но самое страшное показалось, когда размотали дубленые, обледенелые портянки: ноги у всех были мертвенно-белого цвета. Были у многих отморожены и кисти рук.
Мы лежали на голом цементном полу, без всякой подстилки, подушками служили нам банные тазики.
Через час-полтора нам принесли бачок остывшей баланды и пять алюминиевых мисок, хотя и знали, что в предбаннике лежат 13 человек.
Баланду мы разливали в миски — терпеливо, кружкой, сделанной из консервной банки. И ели — терпеливо, по очереди...
Однако некоторые зэки не поднялись и к баланде. Стыли на цементном полу, коченели. Холод пересиливал все — даже голод.
Ложек у нас не было, хлебать приходилось через край. Слабые наши пальцы не могли удержать миску, и баланда расплескивалась...
Наши обмороженные лица пылали. Разумеется, не было послано ни врача, ни медсестры, ни даже санитара...
Лишь на следующий день после развода пришел начальник санчасти и обнаружил, что двое мертвы.
Вот тогда пришли и санитары — унести носилки с трупами. Пришел и фельдшер, стал осматривать лежащих на полу, еще живых. У всех были гипсово-белые уши, носы, щеки и подбородки. Руки и ноги у многих были также совсем белые, потерявшие чувствительность.
Врач велела смазывать обмороженные места вазелином.
Фельдшер пошел в санчасть - раз, другой, все ж вазелина не хватало на всех: не только тут, в предбаннике, но и в стационаре, в санизоляторе - лежали десятки обмороженных зэков. На койках по два человека — валетом: гипсовые ноги одного касались гипсового лица другого.
Спустя неделю, в лагерь приехала комиссия ГУЛАГа.
Несмотря на инструкцию, метеорологическая станция на этот раз дала осечку: на протяжении всей недели температура воздуха выше сорока шести градусов не поднималась.
И пришлось близлежащий к санчастям барак превратить в больничный, а живущих там зэков переселить в другие жилые бараки, переуплотнив их доотказа.
Смертность в лагере и до того была большая, а в эти дни — удвоилась и даже утроилась. Если прежде МОРТВАГЕН вывозил из лагеря трупы по два раза в сутки, то в эти дни он проделывал в сутки по четыре, по пять, а то и по шесть рейсов.
"Лечили" радикально: ампутировали кисти рук, стопы ног, уши. Перевязки делали бинтами, уже бывшими в употреблении, стиранными в растворе хлорной извести.
Обе раны после ампутации ушей перевязывали одним бинтом, через голову и подбородок.
У иных были отморожены щеки, лоб, нос, подбородок... Им накладывали сплошные маски на лицо (хоть и сами-то лица их были ничто, как маски), с прорезями для глаз и рта. Эти страшные призраки блуждали по лагерю, так как более недели в санчасти их не держали. Коек в стационаре дожидались десятки и даже сотни обмороженных, лежащих в грязном, наспех сколоченном санбараке.
Ежесуточно из стационара, санизолятора и санбарака выносили десятки трупов — с фанерными бирками, привязанными к ногам. На бирках черной тушью был нанесен личный лагерный номер бывшего заключенного, а отныне — и навсегда — свободного, благодаря смерти, спасшей его от нечеловеческих мук, глумления и издевательств.
Резко увеличилось и количество "самоизбавителей". И до этого нередки были случаи, когда зэки, испив чашу отчаяния, бросались на колючую проволоку с криком — "Я убегаю!" — тем самым привлекая внимание двух караульщиков сразу. И с обеих вышек моментально - треск автоматов, мгновенно сражающих '"беглеца", задумавшего и осуществившего свой единственный и последний побег - побег в смерть.
Не всякому могло посчастливиться найти смерть быструю, смерть легкую. А только тем, кто был еще в состоянии на своих ногах приблизиться к запретной зоне и броситься на забор, опутанный колючей проволокой.
Увы, были лишенные и такой возможности!.. Те, кому ноги отказывались служить. Беспомощные в передвижении, они вскрывали себе вены на руках и ногах, перерезали сонную артерию, травились хлорной известью.
Приведу один из многих примеров самоизбавления.
Доктор медицинских наук профессор Илларион Павлович Забелин, отбыв семидневный срок в карцере за "пререкание с начальством" - младшим сержантом Хвостиковым, вернулся в барак, выпил кружку горячей воды и лег на нары. Лежал молча, повернувшись к стене, весь остаток дня, до вечерней поверки. После нее снова лег — спать, как полагали. Весь барак уснул... А ночью кто-то проснулся и увидел, что Илларион Павлович лежит почему-то поперек нар, а ноги свисают с нар и опущены в лохань (лоханью дневальный барака пользовался для мытья пола). Лохань была наполовину наполнена водой, и можно было подумать, что Илларион Павлович моет ноги (явление довольно необычное). Подойдя поближе, зэк увидел, что вода в лохани красного цвета.
Оказалось: выждав до поры, пока все в бараке уснули, профессор Забелин перерезал себе на ногах вены и опустил ноги в лохань. Сколько времени прошло с этой минуты до той, как проснулся зэк, заметивший это, сказать было трудно — ведь какое-то время все спали. А теперь, когда проснувшийся зэк всех разбудил, разумеется, было поздно — Илларион Павлович был мертв. Тем не менее, вызвали дежурного по лагерю, старшего лейтенанта Куроедова и потребовали отправить Иллариона Павловича в санчасть. Самые отчаявшиеся все-таки не хотели смириться с этой смертью!
- В санчасть! В санчасть! - требовали они от Куроедова. Напрасные хлопоты...
— Перебьется до подъема, - с насмешкой сказал Куроедов. И ушел.
Во время утренней поверки труп Иллариона Павловича вынесли из барака и положили у входа. Только после развода пришли санитары с носилками и унесли труп профессора Забелина, сумевшего удачно совершить свой побег.
... Для дезинфекции параш давали хлорную известь. Но, как говорится, хрен редьки не слаще. Неизвестно, что лучше: если без дезинфекции задыхаешься от зловония параш, то с нею (с дезинфекцией) задыхаешься от паров хлорной извести...
Тем не менее, самоизбавителям хлорная известь пришлась весьма кстати.
Растворив в кружке добрую порцию хлорки, они залпом выпивали ее, как говорится, без закуски, и после недолгих мучительных судорог успокаивались навсегда.
Иные пользовались отравой для крыс и мышей — мышьяком. Дело в том, что в бараках было множество крыс, а кошек держать в лагере запрещали. Санчасть хитроумно раскладывала возле каждой крысиной норки колобочки, протравленные мышьяком, которые зэки прозвали "крысиными тефтелями", так как они и вправду были мясными. Проглотив пару таких колобочков, самоизбавитель некоторое время корчился в последних муках (на сей раз — в самом деле — в последних!) и, наконец, освобождался навсегда. Этому способу многие зэки отдавали предпочтение, так как напоследок можно было ощутить вкус мяса.
-И мясца поешь, и покой обретешь, — шутили они перед тем, как испробовать колобочек.
Как-то раз утром, когда из барака выносили трупы двух очередных самоизбавителей, из дальнего угла барака вдруг послышалось:
Вы жертвою пали в борьбе роковой ... — Прекратить! — заорал вбежавший в барак оперуполномоченный капитан Вахромеев. Следом за ним вбежали два надзирателя.
Все стихло. И вдруг — небывалое дело! раздался на весь барак чей-то зычный голос:
...По берегам Оби,
Над каторгой туман.
Там живут рабы,
Желтые, как банан.
Лица угрюмые,
Ноги свела цинга,
И над головами их
Вечно поет пурга.
Сталин издал закон,
Суровый, как дракон,
Миллионы жертв пожрал он,
Но ненасытен он...
Растерявшийся опер отступил к дверям, словно теснимый этой нежданною песней. Срывающимся голосом он прокричал просипел, вернее:
— Прекратить!..
Его писк потонул в крепнущей лагерной песне, которую подхватили все обитатели барака. Зэки слезали с верхних нар направлялись к выходу...
Вахромеев и два надзирателя покинули барак и бросились на вахту.
Через пару минут со всех вышек открыли огонь.
Те зэки, что находились в зоне, поспешили в свои бараки, Надзиратели метались по зоне и закрывали бараки на замки.
В лагерь ввели роту автоматчиков.
Под их охраной Вахромеев, выпятив грудь, промаршировал к мятежному бараку. Отдал приказ: выходить по одному.
Как только несколько человек вышло, раздался крик, от которого содрогнулись оставшиеся в бараке. Прильнувшие к окнам увидели, как на вышедших из барака навалились солдаты, опрокинули на землю, избивая прикладами, топча ногами.
— Не выходите, убивают! - крикнул кто-то в бараке. Вслед за этим криком зэки хлынули в дальний конец, сгрудились в один угол.
Вахромеев, вместе с группой автоматчиков, ворвался в барак. Зэки стали взбираться на нары, под нары. Напрасно! Их настигали повсюду. Стаскивали с нар, вытаскивали из-под нар... Били автоматами, топтали ногами и — уже бесчувственных — выволакивали из барака.
Сам Вахромеев орудовал еще более свирепо, чем автоматчики.
— Я покажу вам дракона! - орал он, сатанея. - Я покажу вам, как великого Сталина называть драконом!
Тех, кого уже выволокли за пределы барака, так же волоком тащили в штрафизолятор. Нескольких поволокли в следственный изолятор. Оставшихся в бараке заперли на замок.
Весь барак был объявлен на карцерном положении.
Ночью из следственного изолятора вынесли трех забитых до смерти зэков и одного - из штрафного.
Из уцелевших (тех, что остались в бараке) многие были искалечены. Одному выбили глаз, у другого были сломаны ребра... Были и с проломом черепа, и с переломами рук...
Поскольку я пишу повесть документальную, то хочу в порядке справки добавить: в течение всего карцерного срока к искалеченным людям никого из медработников не допускали. А приносили им по утрам надзиратели карцерный паек: 300 граммов хлеба и два ведра кипятка.
На третий день зэки отказались принимать такой паек и объявили голодовку.
Старое, испытанное, в нашу эпоху слишком слабо действующее средство. Меня потрясает даже и по нынешний день этакая светлая наивность отчаявшихся людей: как будто бы на тех, кто избивал прикладами, кто топтал ногами, кто забивал и забил многих до смерти, может повлиять такой "знак протеста", как голодовка!..
Само собой разумеется, что надзиратели продолжали приносить все тот же паек, который и оставляли в тамбуре барака, так как зэки отказывались брать его в руки.
На четвертые сутки скончался капитан первого ранга Геннадий Васильевич Завенягин, все эти дни - с переломом черепа! - остававшийся без медицинской помощи.
За ним последовал другой зэк — бывший майор, герой сталинградской битвы, кавалер одиннадцати боевых наград Талгат Искандеров.
После всего происшедшего зэки потребовали прокурора. Это требование осталось не только безрезультатным, но даже и без ответа.
Через семь дней кончился карцерный срок.
На восьмой день принесли "нормальные" пайки хлеба, сахар и суррогатный чай для заварки.
Никто ни к чему не прикоснулся.
В полдень явился замначальника лагеря подполковник Степаненко.
Излагать причину голодовки зэки отказались, а потребовали только прокурора и врача.
- Ни прокурора, ни врача вам не будет, - сказал Степаненко.— Не будет, пока не прекратите антисоветский акт голодовки. Даже если вы все здесь передохнете. - И приказал вынести трупы. ( В бараке опять было несколько умерших).
В качестве справки: по общему положению, в спецлагерях бараки были тюремного типа. На окнах - решетки. Двери - окованы железом, снаружи - висячие замки.
Открывались бараки в 5 часов утра, по сигналу "подъем" запирались сразу же после сигнала "отбой".
Так обстояло дело с обычными бараками спецлагерей.
Что же касается нашего "мятежного" барака, так он заперт был круглосуточно в течение почти двух недель, и снимали замок только по специальному разрешению начальства.
С двух сторон, по углам, стояли надзиратели - ночью и днем и никому из лагерных зэков не разрешалось ни на шаг приблизиться к нашему бараку. Попросту говоря, нас, и без того отрезанных от мира, отрезали даже и от лагерной зоны, изолировали даже и от зэков.
Дни шли. И вот однажды загремел замок, и в барак наш ввалился целый табун откормленных служак всех рангов во главе с генералом. Это было уже не местное, лагерное, а более высокое начальство.
— Встать! - приказал один из вошедших, с офицерскими погонами.
Никто не пошевельнулся.
— Встать! — истерически громко повторил офицер, выкатывая глаза.
Ответом ему была все та же неподвижность.
Плотный генерал слегка отстранил рукой офицера, сделал несколько шагов вперед и, остановившись перед нижними нарами, на которых лежал бывший полковник Серебровский, спросил:
— Почему не выполняете лагерные правила! Серебровский ничего не ответил. Генерал повторил свой вопрос.
— Вы прокурор? — спросил Серебровский.
— Я начальник Управления северных лагерей, — отчеканил генерал.
— А мы требовали прокурора и разговаривать будем только с прокурором, - чуть слышно (так он был слаб) возразил Серебровский.
— Требовать вы не можете, — приосанился генерал. - Можете только просить и только от себя лично. "Мы" в лагере запрещено. И он победоносно посмотрел на лежащего Серебровского.
И вдруг полковник Серебровский привстал. С трудом, опираясь рукой о нары, он подался вперед, и в его изможденных, только что безучастных глазах вдруг загорелась живая боль-
и сила. Глядя в упор в мутно-неподвижные зрачки генерала, он вдруг порывисто заговорил:
- А убивать людей у вас не запрещено? А выбивать людям глаза, ломать ребра, переламывать руки и ноги у вас не запрещено? А применять зверства, которые устыдили бы даже самого лютого гестаповца, не запрещено? Да знаете ли вы, начальник северных: лагерей, что представляет собой оперуполномоченный, а вернее, оберпалач Вахромеев? Конечно, знаете! Не уверяйте нас, что вам это неведомо. Не уверяйте! Более того: все, совершаемое над нами, делается не только с вашего ведома, но и по вашему указанию! По вашему прямому указанию, начальник северных лагерей!
По мере того как полковник Серебровский говорил, его слабый голос все более креп, и все более крепла живая, страстная сила его неотрывно-нацеленного взгляда.
— Однако хочу довести до вашего сведения: не только Вахромеев, не только все эти... но и вы, вы лично понесете заслуженную кару. Да, понесете. И ничуть не меньшую, чем понесли немецкие фашисты. Еще не просохли чернила на приговоре Нюрнбергского международного трибунала! Память свежа! Память будет мстить! Да, мстить! И не только им, немецким фашистам, вам - еще больше! Потому, что преступления, совершаемые вами, неизмеримо более тяжкие! Потому что немцы зверствовали над чужими народами, а вы зверствуете над своим, над защитниками России, над воинами, которым вы обязаны спасением своих подленьких жизней. Да, вы зверствуете над теми, кто вас, к своему ужасу, отстоял от ваших единокровных братьев - ваших немецких коллег, гестаповцев. Не тешьте себя надеждой, что вас как-нибудь обойдет стороной заслуженная кара! Вы запрещаете нам протестовать против гнуснейших садистов и палачей? Вы — нам — запрещаете? Я, полагаете вы, имею право только просить? И только - за себя лично? "Мы", заявляете вы, - запрещено?! Прекрасно. В таком случае я, лично я могу пообещать тебе, начальник северных лагерей, что ты ответишь за все, и ни за какое "мы" тебе не спрятаться! Так будет с тобой и с каждым из вас, с каждым... Это я тебе обещаю, я — полковник Серебровский, от имени тех, кто защищал от немцев Россию. От них защитили — защитим и от тебя. И напрасно ты будешь тогда просить о пощаде, и напрасно будешь говорить "мы" или "они" — нет, начальник северных лагерей, тебе придется говорить "я",
и ты понесешь кару — точно так же, как и все остальные, подобные тебе. Все вы... все... понесете!.. Настанет день!.. Серебровский откинулся на нары. Он задыхался. Мутные глаза генерала прояснялись. Он багровел. Не отводя глаз от нар, на которые откинулся Серебровский, он трудно, с присвистом дышал (колыхался весь его тучный торс).
Мертвая тишина нависла над бараком, нарушаемая только шумным вдыханием и выдыханием воздуха из раздувающихся ноздрей генерала.
— Так вот кто организатор антисоветских вылазок? — наконец произнес он, отдышавшись немного. — Это ты подстрекаешь к бунту? Ну, ничего. Мы найдем на тебя управу. - Он повернулся к стоящим позади него чинам и, все еще не в силах побороть шумный присвист, бросил отрывисто: - Уберите его. Мы с ним поговорим особо.
Четверо дюжих тыловиков бросились на Серебровского и выволокли его из барака.
О дальнейшей судьбе полковника Серебровского нам ничего не известно.
Однако легко догадаться о ней.
Глядя все тем же мутным взглядом на опустевшие нары Серебровского, генерал спросил нас:
— Какие есть жалобы? Или претензии? Все молчали.
— Какие есть жалобы? Или претензии? — все еще не осилив присвист, переспросил генерал.
Все продолжали молчать...
Генерал развернулся и вышел прочь из барака. За ним последовала свита.
А еще через пару дней, ночью, в барак вошло десятка полтора солдат, во главе с Вахромеевым и еще несколькими - в офицерских погонах.
Был нам отдан приказ: всем подняться, собрать свои вещи и выйти из барака...
Куда? Ведь на нашей памяти стольких уже выводили из барака! Вахромеев отдал солдатам приказ - выносить. Те немедленно взялись за выполнение: полуживых, раздетых зэков выволакивали за ноги и за руки из барака. Набитые доотказа "черные вороны" двинулись по заснеженному пути...
Ехали мы не менее полутора часов, наконец, "ворон" остановился в какой-то тесной зоне, где было всего два барака с одноэтажными нарами.
Лежали на нарах матрацы, набитые соломой, такие же подушки и одеяла. В проходе между нарами стояли две круглые голландские печки, потрескивали горящие дрова. Тепло! На столе — две стопки алюминиевых мисок и несколько кружек. На другом столе — два бака с водой. На одном из них надпись: "кипяченая".
Ну, не чудо ли?
Однако все были так измождены, что радоваться признакам жизни, явившейся вдруг перед нами в виде двух печурок, двух стопок мисок, двух баков с водой, уже не было сил...
Зэки старались занять места поближе к печке. Ладони тянулись к зыбкому пламени, все будто оттаивали, слушая, как потрескивают дрова.
На другой день, к утру, "черный ворон" привез вторую группу зэков. В том же "вороне" прибыли врач, медсестра и два санитара. А к полудню привезли остальных ззков. Всего 68 человек, однако, не было среди них тех, у кого был выбит глаз, или сломаны ребра, или переломаны руки и ноги.
На следующий день из Ханта-Мансийска прибыли три прокурора: один из них был рангом повыше, два других - пониже. Прибыл вместе с ними и грозный генерал и еще несколько, в погонах.
— Вот, — произнес генерал, — вы просили (слово "просили" он подчеркнул особенно), — прокурора, и он приехал. Все в бараке молчали. Один из трех прокуроров спросил:
— Что ж вы молчите?
Ответом было опять то же молчание. Может, не один из нас вспомнил в этот миг Серебровского?
— У вас нет никаких претензий, никаких жалоб? Вы всем довольны? Зачем же вы просили меня приехать? — произнес старший из прокуроров.
С нар приподнялся бывший полковник Щербинин и, кое-как справившись с долгим, трудным, душащим его кашлем, сказал:
— Гражданин прокурор! Мы просили вас приехать в лагерь смерти, где находились еще два дня назад. А вы приехали —
в потемкинскую деревню! Думаю, вы помните историю, мне не надо вам объяснять, что такое потемкинская деревня...
Он опять задохнулся от кашля, потом, наконец, пересилив его опять продолжал:
— И еще! Мы просили вас приехать, а не их! - вытянул руку Щербинин в сторону генерала и его свиты.
Кашель опять стал сотрясать Щербинина, но он не мог молчать:
— Жалоб у нас... много... Но мы не станем... излагать их в присутствии тех, кто и без того причиняет нам...учиняет над нами... Если вы согласны... выслушать нас в их отсутствии... А нет — мы подождем... пока приедет прокурор Республики.
— Вы, наверно, думаете, что у прокурора Республики нет других дел, как только выслушивать ваши жалобы? — терпеливо дослушав сотрясающегося кашлем Щербинина, будто бы даже удивился прокурор.
— Мы думаем, что нет дела более важного, чем пресечь фашистские методы в советском учреждении, — совсем уже оправился от кашля Щербинин и продолжил окрепшим голосом:
— Мы требуем, чтобы в советском, как вы называете, "исправительно-трудовом" учреждении были - советские порядки, а не фашистские.
(Ах, наивность, наивность наша тех лет!..)
— Не так ли, гражданин прокурор? - продолжал Щербинин. - Разве вы не считаете, что должен соблюдаться закон? Закон, а не произвол и не беззаконие. Назовите мне, гражданин прокурор, такой закон, который позволяет выбить человеку глаза, переломать ему руки, ноги, ребра, и — после всего этого - лишить к тому же медицинской помощи. Да видано ли такое, чтобы палачи (если не считать немецких преступников) носили воинскую форму?! Чтобы преступники "исправляли" невинных людей, из которых многие еще к тому же - недавние защитники России, воины, не щадившие жизней своих, а теперь всего-навсего распластанные на нарах зэки?! Видано ли такое? И после всего этого вы говорите мне, что у прокурора республики слишком много слишком важных дел, чтобы еще выслушивать наши "жалобы"… Нет, не жаловаться хотим мы, а правосудия. Да спросите хотя бы вот этого генерала, - протянул руку Щербинин, - пусть он скажет вам, скольких он и его подчиненные загубили. Пусть скажет этот генерал... Не знаю, впрочем, какого он рода войск и с кем он сражался... Пусть ответит, куда девал, куда
запрятал он тех людей, которых подчиненные ему заплечных дел мастера истязали и забивали до смерти. Пусть этот генерал подсчитает количество загубленных жизней!.. Пусть подсчитает он и число тех, кто, не вынеся этой жизни, сам ушел из нее, лишь бы избавиться от его "опеки", от лап опричников. А ведь закон не приговаривал их к высшей мере! Они сами приговорили себя, потому что жизнь, уготованная им, была много хуже смерти...
- За что вы осуждены? - спросил прокурор. Щербинин рассмеялся коротким сухим смешком.
— За что? Да ведь вы спрашиваете меня о том, о чем я сам бы хотел спросить вас, гражданин прокурор! Вот уже три года как бросили меня в эту преисподнюю, и никто ни разу еще мне не сказал - за что? Я не знаю, кто меня судил. Во всяком случае, ни перед каким судом я ни разу не предстал и никаких судей ни разу не видел.