3. Спецкурсы

В те годы среднее образование включало в себя девятиклассное обучение. Последние два года отводились занятиям на Спецкурсах, где преподавались как общеобразовательные дисциплины, так и дисциплины, направленные на подготовку по какой-либо узкой специальности. В высшие учебные заведения могли беспрепятственно поступать только пролетарии, окончившие рабфаки. Из среды интеллигенции дорога была открыта только для потомков профессоров. Остальные выходцы из интеллигенции, окончив Спецкурсы, должны были идти на работу, чтобы в труде обрести про-

летарское сознание. Так была задумана пролетаризация интеллигенции⁸.

Таким образом, студентами в основном становились те, кто не смог в юные (дореволюционные) годы окончить среднюю школу и уже потом, повзрослев, начинал наверстывать упущенное в возрасте 25 — 30, а иногда и 40 лет. Это, конечно, для большинства было трагедией.

Я решил поступить на химические Спецкурсы, которые разместились в когда-то знаменитой Медведниковской гимназии, что в Староконюшенном переулке. Цитадель классического образования, ставшая теперь никому не нужной, была отдана химико-технологической технике. Так началась варваризация цивилизации.

Вступительные экзамены прошли легко. Правда, преподаватель литературы, принадлежащий к старшему поколению, прочитав мое сочинение о поэме А. Блока Двенадцать⁹, с нескрываемым раздражением спросил: «А кто это вас так учил?» Я ответил: «Б. Ю. Айхенвальд». Голос его сразу смягчился, и начался серьезный разговор об этой поэме. Заканчивая, он сказал: «Да, орфографические ошибки есть, но есть и интересные мысли». И я был принят. А вот моего друга И. Шаревского почему-то не приняли, но он легко преодолел экзамены на Спецкурсы химической направленности в бывшей Флеровской гимназии, что в Мерзляковском переулке.

Знакомство с химией, особенно с качественным анализом, поразило меня. Я увидел, как своими руками можно извлекать металлы, казалось бы, из пустой — прозрачной жидкости. Я понял, как легко может человек взаимодействовать с природой, получая от нее то, что ему нужно. Только потом мне стало ясно, что мой интерес к химии был просто реинкарнационным воспо-

минанием: видимо, когда-то в прошлые века я был причастен к алхимии и теперь вспоминаю это.

Из преподавательского состава в памяти запечатлелся Федор Федорович Берешков — учитель литературы. Он был знаток Достоевского — не только знал в деталях его биографию, но и умел и любил толковать его произведения в философском плане. Мало кто понимал сказанное им, но его это не смущало никоим образом. В девятом классе время распределялось так: полгода отдавалось изучению Л. Толстого, один день Тютчеву, другое полугодие — Достоевскому. За год мы писали только два контрольных сочинения: одно посвященное Толстому, другое — Достоевскому. Я не помню точного названия своего сочинения: оно было посвящено образу человека в понимании Достоевского¹⁰. Сочинение получило наивысшую оценку. Оно зачитывалось в смежных классах, и копию его Федор Федорович попросил приготовить для него лично. Это была моя первая философская работа.

Мы все любили Федора Федоровича, чувствуя в нем настоящего мыслителя. Он часто болел, и мы всем классом навещали его.

Вспоминается еще Косьминский — преподаватель обществоведения. И сейчас перед моими глазами стоит пожилой, добродушный человек, очень маленького роста, с большой седой бородой. Его специальностью была история Англии. Нам он преимущественно рассказывал о социальных потрясениях в Англии и о французских революциях, проводя параллели с нашей революцией. С каким интересом мы слушали повествования о величии и безумии Великой французской революции и Парижской Коммуны. А русская история опять оставалась в стороне. В верхах тогда было явно отрицательное отношение к отечественной истории: о чем могла

идти речь — о беспутных царях и о народе, спокойно переносившем рабство, или раньше — о татарском иге, и враждующих князьях. А где же был пролетариат двигатель истории?

Еще несколько слов о преподавателе биологии Назарове. Он был не только учитель, но и научный работник. Нам он рассказывал об изменчивости и наследственности. Вместо школьных учебников предлагал читать книги Филиппченко. Далеко не все было понятно, но весьма интересно.

В школе режим был мягкий. Можно было не приходить — тогда в журнале ставили «abs», и этим все ограничивалось. Отметки за успеваемость уже ставили три (раньше разрешалось только две: «уд.» и «неуд.», что рассматривалось как одно из достижений революции — учиться надо было не ради похвал; да и дети интеллигенции не должны были выделяться).

Я продолжал поддерживать дружеские отношения с Ионом Шаревским (он жил почти напротив моей школы). Помню, как-то раз он подходит ко мне очень возбужденный и говорит: «Вася, я нашел анархистов, они легально читают лекции на философские темы в Музее Кропоткина: пойдем послушаем». И мы пошли (мне было тогда лет 16 или 17). Пришли — и были зачарованы силой мысли Алексея Александровича Солоновича — лидера движения, получившего название Мистический анархизм. Мы стали посещать лекции регулярно. В дальнейшем этим определялся наш путь в кровавые дни постреволюционного похмелья. К этой теме я вернусь позднее.

А в школе тем временем уже возник конфликт политического звучания. У нас был «старостат», выбираемый из учеников. Задачи старостата были нечеткими, он существовал для видимости. И вдруг пришел приказ — придать старостату особую, большевистскую власть. Зачем? Никто этого не понимал. Все ученики возмутились, желая сохранить свою свободу. Потребовали общего собрания. Этой вольности нам не разрешили без всякой мотивировки. Но тут подоспели Пасхальные дни. Назначено было общешкольное собрание

для доклада антирелигиозной направленности. В президиуме заседало начальство из РАЙОНО и комсомолец — единственный в нашей школе. Мы, ученики, потребовали, чтобы сначала нам дали возможность обсудить вопрос о статусе старостата, и только после этого мы были готовы слушать антирелигиозную пропаганду.

Нам отказали. Тогда мгновенно, словно по команде, все вышли из зала — на трибуне остался наш единственный комсомолец. Все в возбужденном состоянии стали толпиться в коридоре. Кто-то выкрикивал революционные лозунги прошлых лет, кто-то поднялся на подоконник и стал произносить проникновенную речь о свободе в школе. Собрание не состоялось, и мы обошлись без прослушивания антирелигиозной проповеди.

В верхних слоях началась паника — бунт в советской школе! Как это возможно? Кто зачинщик? Была назначена специальная комиссия для расследования. Комиссия установила единственный подозрительный факт: в нашей школе издавался в 4-х экземплярах журнал под названием «Лучи и тени», а в школе Иона Шаревского выпускался журнал «Луч». Журналы были похожи не только по названиям, но еще и по вольномыслию. Вот пример: в нашем журнале я написал рецензию на постановку пьесы «Гамлет» во Втором МХАТе с участием Михаила Чехова. Это была не просто пьеса, а настоящая мистерия. Сцену смерти принца Гамлета с ритуально-ритмической скорбью флагов, опускающихся над ним, я запомнил на всю жизнь. Это была сцена смерти рыцаря Чести. Сама пьеса шла в театре легально, но рецензия на нее в школьном журнале уже была вызовом. То, что было позволено одним, было непозволительно другим.

Во всей этой истории сказывалось, конечно, влияние Кропоткинского музея, но комиссия этого не знала. Ее решение было таким — для острастки старосту перевести в другую школу.

Итак, в 1928 году я окончил школу и получил первое свое звание — химика-лаборанта. В последний день Косьминский — он был нашим классным руководителем — собрал нас во дворе и произнес примерно такие слова: «Сорок лет я проработал в школе, вашей группой завершается моя деятельность. Я буду считать ее не напрасной, если хоть один из вас будет бороться за свободу». Мне хочется думать, что он не ошибся в своей надежде.