2. Приезд жены

 

Но время шло своим чередом. Осенью 1944 года по моему вызову приезжает из Москвы Ирина Владимировна Усова. Она становится первой моей женой. Наши романтические отношения начали складываться еще до ареста. В вечер ареста я вернулся из Консерватории, где мы были вместе, и билет еще до сих пор сохранился — такова ирония судьбы. Позднее она мне писала в лагерь, посылала посылки. Это согревало душу. Ниточка не порвалась окончательно. Кто-то был дорог мне, кому-то был дорог я. Все остальные близкие мне люди погибли — кто-то был расстрелян, кто-то погиб в лагере или тюрьме, кто-то убит на войне. Ураган прошел по стране, все разметал и уничтожил — не только людей, но и культуру, в которой я вырос.

Ирина Владимировна оказалась обломком от кораблекрушения, как, впрочем, и я. Правда, затонувшие корабли изначально были разными.

Она происходила из небогатого помещичьего дома Курской губернии. Ее отец, агроном-энтузиаст, пытавшийся ввести западный стиль хозяйствования, умер, не выдержав разрушения всего того, что он создавал с любовью. Ее брат был расстрелян при сдаче колчаковской армии. Остались в живых: ее сестра-переводчица

 

и мать, окончившая Институт благородных девиц и позднее — Брюсовские курсы поэтического перевода.

Ирина Владимировна не получила высшего образования: ее упорно не принимали в университет — не то происхождение. Работала она то библиотекарем, то лаборантом-микологом и, наконец, после окончания соответствующих курсов — лесопатологом. Эта специальность давала ей возможность работать в лесах всей нашей страны. И война ее застала у закарпатской границы: она бежала из-под бомбежки.

Но настоящим ее призванием была все же поэзия.

Она знала ее, любила и сама писала стихи. Вскоре после моего ареста ее семья познакомилась с поэтом Даниилом Андреевым⁵. Какое это было счастье быть близко знакомым с последним, кажется, русским поэтом, наследником поэтического духа Гумилева, Блока и Волошина. И каким несчастьем обернулось знакомство с последним поэтом почти для всех, читавших его произведения. Но об этом потом.

Наше совместное проживание превратилось в отдельный островок, отколовшийся от прошлого, ушедшего навсегда. И язык нам пришлось изменить на французский — нас подслушивали. Она не принимала абсолютно ничего большевистского. Отказалась иметь детей!

— Родить раба для партии — никогда! Может быть, из-за этого позднее испортились наши отношения. Перед смертью она сказала, что глубоко раскаивается в этом решении. Но решение было принято. Подспудно, может быть, оно диктовалось еще и страхом перед будущим. Второй арест предчувствовался, хотя верить в это не хотелось. Но время шло.

Вдруг меня вызывают.

— Получены сведения о том, что в США проектируется локомотив, который будет двигаться без обычного топлива. Что это такое?

 

— Урановый реактор.

— Опять все знаешь, а ведь строго секретное сообщение. Так вот приказано организовать геологическую разведку на уран. А у нас и образца нет, и никто не умеет работать с урановым материалом.

— Есть урановый препарат во всех фотолабораториях.

— Опять знаешь. Сейчас с нарочным все соберут. Итак, меня переводят в Магадан, в лабораторию Главного геологоразведывательного управления. Надо срочно Готовить оборудование, обучать геологов. Все срочно. Геологоразведочные партии надо было высадить до таяния снегов.

И тут очередное чисто колымское событие: пропадают с секретного склада секундомеры, предназначенные для счетчиков Гейгера. Вызывают:

— Пропали секундомеры. Знали о них только ты и кладовщик. Политическая диверсия.

— Не диверсия, а обычное воровство.

— У тебя нет политического чутья.

— Нет и не было. Искать надо, а не политизировать простое воровство.

Посылаю вечером своих ребят пойти посмотреть, что делается в конструкторских бюро. Сообщают: в массовом масштабе вычерчивают циферблаты для стандартных карманных часов. Ясно — украденные секундомеры решили переделать в часы, очень дефицитные по тому времени. Дело с «диверсией» было погашено без огласки.

Здесь хочется сказать несколько слов о Магадане. Его океанский климат поразил меня. Зима сравнительно мягкая, а лето суровое. На лиственницах зелень появляется только в конце мая. В солнечный весенний день утром выходишь тепло одетым. Пройдешь немного, и вдруг тебе навстречу движется полоса густого холодного тумана. Когда разыграются порывы ветра, то женщины на улице стоят на четвереньках, держась за невысокие ограды газонов.

Жизнь носила островной характер, В мае все ждали

 

с нетерпением начала навигации — прихода первого корабля: это письма, посылки, новые люди, новости. Если что случалось в пути, то в тревоге были все. О приходе и отходе парохода радио сообщает на весь город.

Весной все ждут, когда начнется лов сельдей, охота на нерпу. Наступает, наконец, день, когда все готовят селедку. Весь город погружается в запах рыбы. Через несколько дней этот запах становится невыносимым. А уж что говорить о нерпе! Кто-то, правда, ухитрялся есть ее толстое сало.

А на берегу холодного моря далекие отливы. Под ногами все богатство морского дна. Когда идешь по нему, оно реагирует на каждый шаг — брызжет, щелкает — как-то особенно на морском языке говорит это живое сообщество... И стаи громадных черных птиц, высматривающих добычу.

Отмечу здесь, что этот край после окончания войны готовился к экономическому расцвету. Нас, умеющих думать, вызывали в Магадан на ночные совещания. Мы готовили проекты, в которых большое участие отводилось США. И вот неожиданность — знаменитая речь Уинстона Черчилля в Фултоне в 1946 году, и все остановилось, отменилось. Так было положено начало «холодной войне».

И все же летом 1947 года нам удалось получить разрешение на выезд с Колымы. Официальным поводом было то, что у жены начала угрожающе развиваться базедова болезнь. Однако этого еще было недостаточно. Я выбрал момент, когда властителя Колымы Никишева замещал Цареградский — главный геолог этих мест и генерал по Министерству внутренних дел. У меня с ним были хорошие отношения. Он проявил интеллигентность, отпустив меня, хотя я ему был явно нужен.

Стоя на палубе, я прощался со скалистыми берегами бухты Нагаевой Охотского моря. Это были ворота, за которыми я прожил почти десять лет. Здесь я созрел, окреп в борьбе за право жить. Здесь я оставил навсегда близких мне друзей.

 

Предстояло новое, непредсказуемое. Где будет протянут канат? Какой танец я буду исполнять теперь? К чему готовит меня моя карма?

 

Литература

Фейерабенд П. Избранные труды по методологии науки. М.: Прогресс, 1986, 544 с.