Глава XVI

АНАЛИЗ РЕПРЕССИВНОЙ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ

 

1. Следствие

 

Как бы странно это ни звучало, но нужно признать, что в те годы в советской репрессивной системе не было следствия.

В Советском энциклопедическом словаре (1987 г.) дается такое определение термину следствие:

Следствие, в уголовном процессе — собирание и проверка доказательств по уголовному делу. Различаются следствие предварительное и судебное (1223 с.).

Предварительного следствия не было потому, что следователь не был озабочен сбором и проверкой доказательств. Ему нужно было только добиться признания от обвиняемого. Для достижения этого следователь имел право обращаться к принуждению¹, запугивая подследственного, а в период разгара репрессий даже допускались физические формы принуждения (избиение, многосуточный непрерывный допрос и пр.). Эти насильственные методы допроса были официально введены уже после окончания нашего дела. Признание об-

 

виняемого было достаточным для его осуждения, а также и для осуждения тех, кого он связал с собой. Следователь старался добиться как можно более серьезных признаний с тем, чтобы выстроить возможно более зловещую картину.

Итак, шло не предварительное следствие как расследование, а борьба следователя с обвиняемым. Следователю нужно было во что бы то ни стало получить хоть какое-нибудь признание. Минимальное требование — признание в антисоветском разговоре, хотя бы в одном. Пусть это будет не более чем рассказ политического анекдота — этого достаточно для осуждения. Серьезнее — признание в принадлежности к антисоветской организации или контрреволюционной группе. Но это все мелкий улов. Следователю всегда хотелось получить признание в подготовке к террору или хотя бы в шпионаже. А еще лучше, если «раскрывались» оба эти злодеяния. Тогда следователь становился героем-победителем, что и оценивалось соответствующим образом.

Следствия Судебного также не было. В большинстве случаев срок наказания определялся заочно — Особым совещанием. В моем случае даже не было предъявлено обвинение, которое должно было быть сформулировано и подписано прокурором. (Прокурора я ни разу не видел — может быть, он и не принимал участия в этой псевдосудебной процедуре.) А Суд — если кто-либо и удостаивался чести проходить через него — носил явно фарсовый характер. Военный трибунал, по которому проходила часть моих содельцев, длился считанные минуты — без участия свидетелей, без защитников. Отказ от ранее данных показаний (со стороны части обвиняемых) не принимался во внимание. Высшая мера наказания — расстрел — исполнялась немедленно, в день вынесения приговора.

Апогеем был 1937 год: в этом году, насколько я знаю, не было ни одного случая оправдания обвиняемого. Сам факт ареста был уже осуждением. Судебным органам оставалось только выбирать меру наказания.

 

Преследование обретало характер демонической фанатичности.

Следствие, переставшее быть юридической процедурой, становилось индустриальной деятельностью. На тюремном конвейере шла массовая обработка сознания человека некими заранее отработанными, стандартными приемами. Протоколы велись с использованием особого допросного жаргона. Все встречи назывались «сборищами», вольные философские разговоры — «антисоветской деятельностью», малейшая критика — «антисоветской пропагандой», всякое содружество людей — «контрреволюционной организацией» или «антисоветской группой». Важны были не факты сами по себе: они обычно ничего особенного собой не представляли. Существенно было другое — их политическое толкование. К этому, как правило, и сводилось признание.

Мало кто мог сопротивляться. Техника была отработана с учетом природы человека. В напряженной, трагической обстановке человек всегда на что-то надеется. Надеется даже в самой безнадежной ситуации. А на допросах — многодневные, многочасовые бесконечно повторяемые² запугивания и внушения того, что есть только один путь, который может облегчить «вашу участь и участь вашей семьи».

По-видимому, долгое и настойчивое повторение одного и того же, поддерживаемое удручающими угрозами, действует как внушение. Своеобразная форма гипноза. Признающийся теряет чувство реальности. Не понимает того, что самооговаривание и оговаривание других ведет только к углублению виновности. Я не знаю случая, когда бы за признание кто-либо получил смягчение приговора. Другое дело штатные «сексоты» — они могли на очных ставках наговаривать и на себя, ничем не рискуя. Это были свои люди³.

И все же кто-то сопротивлялся. Тогда начиналась

 

настоящая борьба допрашиваемого со следователем. Война с обеих сторон. Только один из противников безоружен и за решеткой. Таким в наши дни был рыцарский турнир. Помните у Д. Андреева в стихотворении о Н. Гумилеве: «белой шпагой скрестить свою честь с черным дулом бесчестного века».

Рассмотрим сейчас основные формы поведения на допросах.

1. Допрашиваемый отказывается давать какие-либо показания, или иной вариант — на любой вопрос дает один и тот же негативный ответ: «Нет, не знаю, показаний давать не буду». На первый взгляд кажется, что это наиболее безопасная форма поведения — допрашиваемый не рискует проговориться, сказать что-либо лишнее или попасться в какую-нибудь ловушку, подстроенную следователем. Но на самом деле это путь крайне опасный. В этой ситуации следователь может дать любую интерпретацию обыденному, ничем не выделяющемуся поведению. Все остается без опровержения. Повторяю, важны были, как правило, не сами факты, а их интерпретация. И здесь нужно было сопротивляться, а не просто отказываться от дачи показаний.

2. Признавать только нейтральные факты: «да, знакомы были», «встречались», «да, обсуждали», «читали», но «организации не было». Не было ни «программы», ни «устава», ни «каких-либо конкретных политических устремлений». Следователь добивался другого — признания наличия «политической организации» или хотя бы «политической группы» (что это такое, оставалось неясным), чтобы таким образом развивать дальше свой демонический сценарий.

3. Признать существование «антисоветской организации», если уж так хотелось следователю. Но встав на такой путь, допрашиваемый уже попадал в ловушку. Признав одно, надо было идти дальше — объявлять кого-то главой организации, ставя его под тяжелый удар. Под ударом оказывались и участники воображаемой организации. А дальше открывалась возможность для необузданной фантазии следователя,

 

которую допрашиваемый мог и поддержать, тщетно надеясь на какое-то смягчение приговора. Теперь уже для обороняющихся борьба переносилась на новую арену — нужно было доказывать умеренность ранее признанной организации. Так разжигался костер современной инквизиции.

4. Иначе разыгрывалась ситуация при втором аресте по тому же самому делу. Здесь борьба уже становилась бессмысленной. Нет ни новых обвинений, ни очных ставок (если не было новых доносов). Надо было только еще раз ответить на те вопросы, которые задавались при первом аресте. Зачем? До сих пор я этого не понимаю. Может быть, надо было проверить — сдастся ли обвиняемый? Тюремная «радиопараша» сообщила, что меня ждет один из двух вариантов: «вечная ссылка»⁴ или снова лагерь. Мне казалось, что в этой ситуации лучше было быть осторожным и сделать вид, что я сдаюсь. Это уже не могло никому повредить: тех, кого они объявили лидерами движения, уже не было в живых. Может быть, я был не прав: может быть, нужно было проявить героизм перед «ними» и идти навстречу новому лагерю? Но эта жертва не казалась оправданной.

Выше я рассказал о том, как получил вечную ссылку в промышленный город Темиртау, где мне удалось найти работу (даже творческую) в Центральной заводской лаборатории металлургического завода. Там я подготовил свою первую диссертацию.

Но вечность оказалась конечной! Бессмертный Отец народов взял да и помер. И я как «пятилетник» получил свободу по амнистии. Несмотря на вечность ссылки, за мною официально числились только пять лет лагерей. Второй арест посчитали просто юридически неправомочным. Может быть, юристы все это и понимают, но мне невдомек — ведь в обоих случаях действовало Особое совещание, а не суд. Почему-то один раз его решение посчитали правомочным, а другой — нет. Непонятная логика. Вот только мертвые не воскресают от признания неправомочности решений.