2. Насилие против ненасилия

Прогноз всего свершившегося в Русской революции прозвучал у Достоевского в словах Великого Инквизитора. Тайна углубляется увиденным и пережитым нами.

В те ранние революционные годы, когда был крепок еще дух бунтовщиков, слово анархизм, впитавшее в себя в своих лучших проявлениях и идею ненасилия, звучало романтически. Теперь оно в нашей стране поругано, оплевано. На Западе оно у многих вызывает чувство паники. Кажется, что кто-то из услышавших это слово готов немедленно позвонить в полицию с просьбой отыскать бомбу.

Во многих публикациях звучат слова о том, что анархизм теперь изжил себя. Но так ли это?

Думаю, что скорее всего произошло не изживание, а трансформация. Из движения преимущественно революционного анархизм превратился в мягкое мировоззренческое движение. Философский анархизм, конечно, существовал и раньше — вспомним хотя бы таких мыслителей, как Торо, Ганди, Толстой, Достоевский, Кропоткин, Бердяев, Бубер, Швейцер, Карелин, Солонович. Вспомним и то, что канонические Евангелия проникнуты противостоянием власти и насилию. Теперь мы стали обращать на это внимание. Анархизм становится синонимом ненасилия. Может быть, следуя Солоновичу, надо изменить терминологию и пользоваться такими словами, как Акратия или Синакратия.

Тема ненасилия приобретает особое звучание. Мы

начинаем понимать, что проблема синакратии в наши дни обостряется.

Попробуем рассмотреть эту тему в деталях.

1. Угроза нарастающего огосударствления жизни. На это обратил внимание еще А. Швейцер в первой четверти нашего века [Швейцер, 1992]:

Какие еще кризисы и катастрофы предстоит пережить современному государству, трудно сказать. Его положение особенно опасно еще и потому, что оно далеко перешагнуло границы своей естественной власти. Оно стало чрезвычайно сложным организмом, вмешивающимся во все дела, стремящимся все регулировать и ставшим вследствие этого уже нецелесообразно функционирующим учреждением. Оно стремится подчинить себе как экономическую, так и духовную жизнь. Для деятельности в таких широких масштабах оно содержит аппарат, который сам по себе уже представляет опасность...

Трагичным является, следовательно, то, что мы должны жить в этом несимпатичном и нездоровом современном государстве и надеяться преобразовать его в культурное государство. От нас требуется почти невозможная способность к вере в силу духа. Но миро- и жизнеутверждение дает нам эту силу (с. 236).

Прошло почти три четверти века с того момента, как были опубликованы приведенные выше слова Швейцера, и тучи огосударствления сгустились. Этому способствовали следующие обстоятельства: (А) сращивание государства с промышленными монополиями; (Б) появление страшного, угрожающего всей Планете оружия: возникла необходимость цивилизованным государствам контролировать малые бунтующие страны, появилась тенденция к созданию сверхгосударственных структур; (В) ранее расслоение на богатых и бедных происходило на уровне отдельных стран, и это порождало только локальные конфликты (включая революции); в наши дни отчетливо выкристаллизовывается противостояние богатых и бедных стран (теперь уже вооруженных); возникающие на этой почве конфликты обретают международный характер, и противостояние ему опять-таки требует создания трансгосударственных структур, что может повести к возникновению сверхдиктатур.

2. Борьба с монополизмом¹. Теперь мы начинаем понимать, что насилие может порождаться не только государством, как это раньше полагали теоретики анархизма, но и самим обществом в таких его проявлениях, как коммерческие монополии, как рынок, могущий отторгать новаторскую деятельность, или таких, как групповая агрессивность разной направленности, хорошо организованная и вооруженная.

То, что делается в нашей стране, мы хорошо знаем — вряд ли все это надо описывать еще раз. Но вот что существенно: там, в странах с давно укрепившейся демократией, также ощущается напряженность в связи с нарастающим насилием. Это я особенно почувствовал в последние пять лет в Европе и США. Там мне неоднократно приходилось принимать участие в конференциях гуманистической направленности и беседовать с серьезными, думающими людьми, озабоченными будущим нашей культуры.

Бюрократизация общества и вытекающий отсюда рост насилия над личностью — это естественный для культуры наших дней процесс. Усложнение техники с необходимостью ведет к созданию крупных фирм. Они всегда имеют нужные финансы, всегда способны идти на риск, могущий обернуться разорением для малых фирм, легко расходуют деньги на навязчивую рекламу, и рынок легко привыкает к ним. И сам технологический процесс на громадных предприятиях подчас оказывается организованным экономичнее. Но в таких фирмах-гигантах теряется личность. Не находит отклика индивидуальная инициатива. Творческое начало замирает — все, как это было в наших министерствах и ведомствах.

А свободный рынок на самом деле не свободен: он подчинен определенной настроенности общества — моде, всегда негибкой, часто крайне консервативной.

Это я мог наблюдать в США, вглядываясь в книжный рынок. Там есть как очень крупные, так и совсем мелкие издательства. Деятельность издательств протекает, как правило, в строго заданных рамках, ориентированных на определенные группы читателей. Издательства не хотят быть скомпрометированными перед лицом покупателей и не хотят рисковать, прокладывая новые пути. Недавно я получил от одного крупного книгоиздательства международного масштаба сообщение, в котором говорится, что они не могут опубликовать на английском языке мою книгу Спонтанность сознания, изданную у нас, так как она выходит за границы дозволенного. В качестве образца дозволенного была приложена изданная у них книга, близкая по теме к моей. И это в стране, где нет официально признанной идеологии.

На Международном конгрессе «Сознание и Природа» (Ганновер, Германия, 1988) я обратил внимание на доклад американского социолога, посвященный демонополизации экономики. Мне вспомнились забытые теперь высказывания Кропоткина из его книги Поля, Фабрики и мастерские (1918 г.). На относящийся сюда вопрос я получил ответ: «Мы знаем и ценим этого мыслителя».

3. Борьба с терроризмом, бандитизмом и грабежами. Это тоже пороки, растущие с развитием нашей культуры. Она сняла морально-этические ограничения, с одной стороны, а с другой — вооружила бандитов современной техникой. Государственным насилием эти формы воинствующего насилия преодолеть не удается. Возможно ли будет преодолеть их безнасильственным методом? Такой вопрос ставит перед нами история. От его решения зависит будущее нашей культуры.

4. Борьба с разрушением природы. Экологическая проблема возникла как отклик на насилие над природой, нарастающее с ростом техники. Еще совсем недавно в нашей стране звучал лозунг: «Мы не можем ждать милостей от природы; взять их у нее — наша задача». Еще раньше, у истоков нашей культуры — в Книге Бытия — нам, людям, было дано право владеть природой.

Но именно безграничное развитие техники довело эту устремленность до крайней черты. И опять история ставит перед нами вопрос: сможем ли мы преодолеть себя и подойти к Природе с позиций содружества? И снова мы должны признать приоритет предвидения за Кропоткиным, издавшим еще в начале века свою чарующую книгу Взаимная помощь как фактор эволюции (1907 г.).

5. Борьба с методологическим принуждением в науке. Наука становится ареной столкновения двух начал. Одним из них оказывается свободный, революционный порыв мысли. Другим — длительный период детальной отработки нового под эгидой сурового методологического принуждения. Так в творческой деятельности сталкивается свобода с насилием, подчас при решении одной и той же задачи.

Снова появляется возможность говорить об эпистемологическом анархизме в науке. Теоретиком этого направления стал американский философ Пол Фейерабенд. Примечательно заглавие одной из его книг [Фейерабенд, 1986]: Против методологического принуждения. Очерк анархической теории познания.

Вот одно из существенных его высказываний:

... если дана какая-либо цель, пусть даже «научная» в самом узком смысле этого слова, антиметод анархиста имеет гораздо больше шансов на успех, чем любое жестко сформулированное множество стандартов, правил и предписаний... Если к этому добавить все то, что мы узнали об организующих принципах мифов, о религиозном энтузиазме, необычных опытах, то вполне можно поверить, что существует много различных способов оценки результатов того или иного подхода. Поэтому мы вынуждены выбирать, а объективных условий, способных помочь нам, не существует. Таков краткий и весьма неполный набросок идеологии эпистемологического анархизма и некоторых его возможных применений (с. 340).

С позиций анархиствующего философа и господство науки в нашем обществе становится неоправданным:

Не слишком далеко отклоняясь от истины, можно кратко сказать: сегодня наука господствует не в силу ее сравнительных

достоинств, а благодаря организованным для нее пропагандистским и рекламным акциям (с. 513).

6. Борьба с несвободой в религиозности. Несмотря на все многообразие религиозных течений, все же можно найти основную линию, разграничивающую их с наукой². Наука гибка — в ней достаточно часто происходят смены фундаментальных представлений. Религии неподвижны. Там, как правило, фундаментальные представления считаются неизменными на века. Реформации в религиях всегда были болезненны, в прошлом часто кровавы. Эта ригидность особенно резко выражена в Православии, что привело его к отрыву от реальной жизни.

Религии в большинстве своих проявлений оказались на обочине современной культуры³.

И в то же время религия крайне нужна современному обществу. Нужно снова восстановить утраченную связь со Вселенной во всем многообразии ее проявлений. Но сделать это надо так, чтобы религия вписалась в современную культуру со всем её критицизмом, почерпнутым из науки и философии. Религия, сохраняя себя, должна найти такие формы своего проявления, которые позволили бы ей попасть в резонанс с современными запросами.

В мистическом анархизме, о котором мы говорили выше, была сделана такая попытка. Но все оказалось тщетным. Насилие обезумевшей власти все истребило.

И все же свобода религиозной мысли стучится в двери нашей культуры.

7. Борьба за свободу в текущей повседневной жизни. Мы знаем, какой трагедией обернулась попытка ввести «сухой закон» в нашей стране. Нужно ли было ставить этот нелепый эксперимент, зная международный опыт

борьбы с алкоголизмом? Эксперимент был поставлен только потому, что тогдашние руководители и их консультанты, по своей безграмотности, верили в безусловную силу запрета. Но нельзя, как выяснилось, запретить то, что стало неотъемлемой частью нашей цивилизации. Другие, мягкие формы воздействия нужны нам теперь.

Борьба с наркоманией путем запрета, по-видимому, также неэффективна. В одной из европейских стран — Голландии — некоторые виды наркотиков разрешены. Я не знаю, хорошо это или плохо. Важно другое: сомнение в насильственных методах есть и поиск других путей ведется.

Еще одна проблема — разумно ли в здравоохранении запрещать деятельность недипломированных лекарей народной медицины при явной несостоятельности официальной медицины? Нужно ли запрещать женщинам домашние роды? Эта тема также дискутируется в некоторых странах.

Но самое страшное — насильственный призыв в армию. Есть же страны, где эта проблема решена безболезненно. Значит, есть в принципе возможность ненасильственного создания охранительных структур.

Можно было бы составить длинный, очень длинный список насилий, к которым мы привыкли и которые мы считаем вполне нормальными явлениями. И вот что существенно: по-видимому, с развитием нашей, западной, культуры уровень насилия непрестанно повышается. Почему-то никто, насколько мне известно, не изучал этот вопрос серьезно, с научной тщательностью. Но факты перед нами — XX век безусловно взял рекорд по числу убийств.

Самым страшным источником насилия — в плане историческом — оказался, конечно, национализм, подкрепленный современной техникой. Наша культура, а вслед за ней и цивилизация, не сумели преодолеть этот древнейший позорный грех, ведущий к озлобленному разделению людей. Цивилизация наших дней словно обезумела. Под знаком этого безумия она движется к концу XX века. Но ведь есть же пути смягчения национализма, хотя бы такие, как в США.