«Нас судьбы безвестные ждут»

Из гимна русских социалистов-революционеров.

 

ЭТАП

 

Мокрый снег повалил неожиданно и, ложась на высокую сухую траву, издавал тихий шорох. Я проснулся. Тяжелое чувство надвигающейся беды уже несколько дней не оставляло меня. Может быть, это осенняя тоска.

Когда в дверь моего фельдшерского пункта кто-то громко постучал, у меня сразу же мелькнула мысль: «Вот она!». На пороге стоял надзиратель, тот добрый и покладистый малый, который частенько заглядывал ко мне, чтобы получить свой стаканчик медицинского разбавленного спирта. Хлебнет и тут же исчезнет.

Но теперь он пришел не за этим: глаза его были печальны и серьезны, да и говорил он скороговоркой:

— Вас вызывает к себе начальник участка. — И потом, опустив глаза, добавил: — Не знаю зачем.

«О нет, знает, не к добру это!»

 

Вот уже почти год, как я на новом участке «Джон», среди нескольких сотен розовых, аппетитно хрюкающих свиней новой фермы. Производительную высокопородную часть стада за-

 

везли сюда откуда-то издалека, и свиньи давали богатый приплод, так что начальство только руки потирало. Но не учло оно, что порода эта к сибирским холодам не приспособлена. Как грянули холода, новые, еще не просохшие здания свинарников заиндевели и начали болеть поросята, а затем и взрослые животные. Чем дальше, тем хуже. Наконец, в марте разразилась свиная чума, унесшая одну треть поголовья. Тогда-то и нашли меня на участке Боздангул и стали уговаривать принять эту несчастную ферму.

Возможно, эпизоотия уже и сама шла к концу или привезенная мною вакцина помогла, но только падеж животных прекратился, и ферма стала снова набирать темпы.

Почему-то начальство решило, что только мои старания спасли ферму. И стал я неожиданно всеми уважаемым человеком, этаким «спасителем». Так продолжалось до того самого утра, когда постучал ко мне надзиратель.

 

В кабинете начальника все стало ясно.

— Да, это этап, дорогой. Я сейчас говорил с начальником отделения, просил за тебя, отвести пытался, но говорят, что списки составлены Главным Управлением.

Он поднялся и, не смотря мне в глаза, подал руку:

— Нет, действительно ничего не могу сделать.— И вздохнул при этом.

 

Слово «этап» для заключенного — слово страшное. Крутая перемена судьбы. Для начальства же оно обозначает просто перевозку заключенного в другой лагерь.

Уже давно ходили слухи, что вокруг города Караганда спешно строят большой лагерь, с глухими заборами и огромными сторожевыми вышками. Для кого он?

 

Утром я уже был доставлен на центральный участок «Тасс-Заимка», где формировали этапы. Моя друзья — врачи сделали попытку спасти меня от этапа, укрыв в своем госпитале с диагнозом «пневмония». Заснул я на больничной койке без всякой надежды и оказался прав. Утром разбудил меня стук кованых сапог в моей палате. Нашли-таки! Это был незнакомый надзиратель:

— Собирайся с вещами. Конвой ждет.

Прощаясь, врач шепнул мне на ухо:

— У них приказ отправлять на этот этап в любом состоянии.

 

И действительно, когда меня привели в этапную зону, там, позади колонны, я увидел на повозке двух тяжелобольных, закутанных в одеяла.

 

Да, это был не простой этап. Специальная комиссия Главного Управления во главе с представителем ГУЛАГа в течение трех месяцев перебрала тысячи дел заключенных, отбирая «особо опасных, политических». К таким отнесли и меня.

В то время мы уже знали, что где-то далеко в старом немецком городе Нюрнберге прошел «суд победителей» над главными нацистскими преступниками. На этом суде мирно сотрудничали западные юристы с советскими прокурорами, хотя им уже и было хорошо известно о многолетнем массовом терроре КГБ/НКВД. Но для нас главным было не это. После Нюрнберга Сталин получил возможность объяснить свои массовые репрессии и геноцид необходимостью борьбы с проявлениями фашизма в стране, пытаясь тем самым оправдать себя перед цивилизованным миром.

Рассказывали, что на одном из заседаний Политбюро глава Госбезопасности Лаврентий Берия открыто заявил: «Мы ведем борьбу с проявлениями в нашей стране фашизма, поэтому никакой воспитательной политики для этих врагов народа быть не может. Наша политика к ним только карательная». Вот и было решено по примеру нацистских лагерей создать специальные лагеря для «врагов народа», лагеря уничтожения. Таким лагерем и был ПЕСЧЛАГ, куда гнали наш этап. Кроме того, была введена особая категория политических заключенных — каторжники, которых выводили на работы закованными в железные кандалы.

 

В этап набралось человек пятьсот. И каких только политических статей здесь не было! Попавшие в плен, «измена Родине с оружием в руках» (УК 58—16), работавшие на административной службе во время оккупации, просто «измена Родине» (УК 58—1а), убежавшие с тяжелого производства во время войны, «саботаж» (УК 58—8), имевшие контакты с западными представителями, «шпионаж» (УК 58—6) и, наконец, те, кто хоть как-то пытался оказать организованное сопротивление режиму, «антисоветская деятельность» (УК 58—10 ч. 2 и 11). Уже по конвоирам было заметно, что сейчас наша жизнь круто переменится. Это были краснощекие, откормленные солдаты внутренних войск, в новых белых полушубках, с автоматами, совсем незнакомого нам вида. Город Караганда находился

 

от нас всего в двадцати километрах, на поезде не более получаса, но нас погнали пешком по заснеженной степи.

Прошел час. Люди стали уставать, колонна растянулась. Послышались подгоняющие окрики конвоя. В конце колонны уже кого-то подобрали с дороги и бросили на подводы. Еще через два часа появились предместья Караганды: убогие землянки с одним оконцем и крышей почти до земли. Здесь живут рабочие угольных шахт, эвакуированные с Донбасса. Тоже ведь лагерь, только без колючей проволоки.

Хрустит под ногами мокрый снег, пропитанный черной угольной пылью. Но вот и сам город. В морозный воздух поднимаются сотни темных дымков, образуя саван. Видимо, мы обходим центр справа. Уже в сумерках появился огромный забор, на вершине которого сделаны «козырьки» из колючей проволоки, а с вышек уже наводят на нас лучи прожекторов. Слышен лай собак, они где-то рядом на длинных проводах вдоль стены, но мы их не видим.

Наконец, мы оказались перед большими воротами, окованными жестью, рядом большое охранное отделение из кирпича — «вахта». Построить нас по пятеркам трудно, некоторые уже еле стоят. Но вот ворота растворились, и там внутри мы увидели целый отряд надзирателей в шубах, которые ждали нас. Они тоже замерзли, и, видимо, поэтому обыск прошел быстро и поверхностно. Куда же теперь?

Стало совсем темно, когда нас ввели в еще одну небольшую зону, отгороженную от главной забором, с еле различимыми силуэтами двух бараков. «Размещайтесь здесь, кто как может, а завтра вас начнут принимать».

Почти ничего внутри не видно, только пахнет холодной сыростью и свежеобработанной древесиной. В бараке нет электрического света, его не отапливают. Ничего еще не успели сделать, так торопились нас поскорее получить. Ощупью нахожу нары и забираюсь наверх, там теплее. Нащупываю под собой тонкие маты из сухого камыша. Но уже сильно клонит в сон; я закрываюсь своим полушубком, который служит мне последний раз, и куда-то проваливаюсь.

Утром свет еле пробивается через окна, покрытые изморозью. Можно рассмотреть и сам барак: стены из деревянного бруса совсем свежие, в помещении человек триста, по центру проход, а слева и справа ряды двухэтажных нар. Все это очень знакомо — все советские лагеря такие.

Не успели мы прожевать выданные нам с кипятком пайки хлеба, как послышалась команда: «Выходи строиться!». Та са-

 

мая, обещанная еще вчера приемка начинается. Как только все вышли на заснеженный двор, из ворот нашей зоны появился целый взвод сержантов МВД. Они совсем не похожи на наших простых парней охраны в КАРЛАГЕ: на них новенькие шерстяные гимнастерки, ушитые по моде в талии, сапоги из хорошей кожи, из-под фуражек выбиваются чубы. Удалые ребята. Им всем почему-то весело, они даже не смотрят на нас, насвистывают что-то и с задором таскают в барак столы, какие-то приборы, стулья и табуреты. Видно, что все это не в первый раз, все привычно. К задним дверям подъехал грузовик, и с него начали носить в барак кипы одежды. Не прошло и получаса, как наш барак превратился в галерею отсеков, перегороженных висящими простынями. А вот и офицеры с портфелями в руках, за ними несут и ящики, как видно, с нашими «делами». Особенно странным показалось, когда сержанты стали надевать резиновые фартуки и перчатки, как будто бы им предстояла чрезвычайно грязная работа.

И, наконец, началось. Всех построили и стали по несколько человек запускать в барак. Не прошло и десяти минут, как за дверями послышался какой-то шум, а затем крики, глухие удары, стоны и опять крики. Драка?

Примерно через полчаса мы увидели, как через задние двери прямо на мороз выскакивают совершенно голые люди, прошедшие приемку. Они держат в руках сверток каких-то вещей, стараясь как можно быстрее их надеть. Через десять минут еще одна партия голых людей. Конвейер заработал.

Как только наша десятка вошла в первое отделение барака, где стояли наготове в фартуках сержанты, послышалась команда: «Быстро всем раздеться догола, снять все, связать в узел и привязать к нему бирку с фамилией!».

Уже через минуту терпение сержантов иссякло. Один из них, особенно веселый, с курчавой шевелюрой, с размаху бьет ногой стоящего передо мной старика: «Шевелись, гад!» — и тот падает, сбивая с ног и меня. Еще через минуту послышались истошные крики в углу, там колотят еще двоих, уже лежащих на полу. Вижу, как с искаженным от злобы лицом сержант бьет кулаком по спине кого-то и при этом шипит: «Гады! Замучили Зою Космодемьянскую!». Лишь потом мы узнали, что на каждом политическом занятии солдатам внушали, что они охраняют «изменников Родины», «предателей, участвовавших в массовых расстрелах советских граждан» во время войны.

Голые, дрожа от холода, мы проходим в следующее отделение, где стоит сержант в темном халате, рядом с ним весы и

 

ростомер. После взвешивания и регистрации он, заглянув в список, рисует на моей груди черной краской огромный номер. И с этого момента мы все теряем свою фамилию и превращаемся для охраны уже только в «номера». Так я стал «АА-425».

В следующем отделении уже сидят офицеры в белых халатах, понимай, врачи. Один из них стоит с металлической блестящей палкой в руке. Он командует: «Рот!» и тут же этой палкой раздвигает зубы и прижимает язык, затем кричит сидящему за столом: «Без особенностей!». Это значит, металлических зубов и протезов нет. Затем он ударяет этой палкой по моему плечу со словами «Спиной!». Идет осмотр поверхности тела, записываются все приметы: наколки, шрамы, родимые пятна, и все это заканчивается отпечатками пальцев. Из первого отделения опять доносятся крики и стоны. Офицер за столом поднимает с улыбкой голову: «Ребята, потише там, работать мешаете!».

Переходим в следующее отделение, где стоят пять табуретов. Возле них в резиновых фартуках пять сержантов. Нас остригают наголо. Но и здесь стоны: машинки не стригут, а рвут. Рядом со мной стригут старика-эстонца. Сержант шутит: «Ну, что, батя, помирать сюда приехал?».

И, наконец, «последний круг». Оказывается, на груди каждого написан не только номер, но и еще какая-то цифра, обозначающая размеры одежды. Солдат тычет пальцем на одну из связок вещей и дает в руку пачку белых лоскутов, на которых несмываемой краской отштампованы огромные номера. «Нашьешь сегодня же!» — и следует пинок к двери. Стоя на снегу, я разбираюсь, что к чему. Лоскутов с номерами восемь и специально вырезанных дыр на каждой части одежды тоже восемь. Эти лоскуты нужно нашить, закрывая эти дыры. Быстро одеваюсь. Наша новая одежда состоит из грубого белья, серой рубахи, куртки с рукавами разных цветов, ватного бушлата, кирзовых ботинок и шапки. Особенно огромен номер на бушлате — как на самосвале, во всю спину. Принарядились! Не узнаем друг друга и даже смеемся еще при этом, ну, просто клоуны. Уж больно смешная шапка, она из трофейного японского обмундирования Квантунской армии.

И без отопления стал наш барак постепенно просыхать: триста человеческих тел — это одна большая печка. Два раза в день нам привозят еду: 600 граммов хлеба, гороховый суп и каша с подсолнечным маслом. Рабочую силу нужно кормить.

Вскоре в дощатом заборе, отделяющем наши карантинные бараки от главной зоны, появились большие щели, и стало

 

видно, что за забором еще с десяток таких же бараков и на огромной площади снуют сотни людей, одетых так же смешно, как и мы. Это 12-е лагерное отделение Песчаного лагеря ГУЛАГа МВД, сокращенно ПЕСЧЛАГ. Среди нас двое просидевших в нацистском лагере «Бухенвальд», они смотрят в щели: «Все правильно! Совсем как там! Наверно, по тем же чертежам и строили». Как личности мы уже не существуем, нас надзиратели должны называть только по номеру: «АА-425, ко мне!».

С той стороны к забору подходят люди, выкрикивая через щели: «Есть кто из Ростова?» или «Кто был в РОА?». Слышу, что и меня коснулось: «Кто тут из Москвы и Ленинграда?». Интеллигентный певучий голос. Из щели на меня смотрит мигающий карий глаз. Отвечаю: «Я из Питера!». Завязался разговор: «А я был студентом в Москве, на истфаке, только очень давно, сижу уже десятый год!». Вижу через щель высокого молодого человека с выразительными миндалевидными глазами и большим носом. Он в такой же смешной японской шапке, только номер, конечно, другой: «ВВ-14». Так мы и познакомились. Это был Павел, Павел Гольдштейн — мой друг на всю последующую жизнь. Он сидит уже с 1938 года за «антисоветскую деятельность», в лагере его еще два раза судили и один раз приговорили к смертной казни, но в последний момент помиловали, заменили на 15 лет лагерей. У него мама в Москве, педагог пения, а папа знаменитый скрипач-виртуоз, эмигрант, где-то в Китае.

Каждый день после работы он подходит к забору и мы рассказываем друг другу о себе. Однажды он сообщил мне, что через несколько дней всех нас разделят на строительные бригады и назначат бригадиров.

—Какая у тебя лагерная профессия?

—Фельдшер.

—Это здесь не пойдет, здесь и медицинской части-то нет. Это лагерь уничтожения: каждый день прямо в бараках умирают люди.

Меня кольнуло, и он продолжал:

—Ты должен придумать себе какую-нибудь строительную профессию и сказать, что работал бригадиром, иначе подыхать тебе на общих работах.

—Но ведь я же ничего в строительстве не понимаю!

—Все ничего не понимают! Бригадир и не должен понимать, он организует работу.

—Но ведь они быстро узнают, что я самозванец! У них же наши документы.

 

— Вот именно, что подробных документов у них здесь нет, а только формуляры, документы твои в центре, они уже секретными стали. А здесь только все с твоих слов.

— Но ведь они быстро разоблачат меня.

— Кто и зачем? Ведь им только выработка бригадной нормы нужна. Я вот бригадир бетонщиков, думаешь, я понимаю, из чего сделан бетон?

В моем отчаянном положении долго уговаривать меня не пришлось. На следующий день он просунул мне в щель истрепанную книжку с названием «Каменные работы» со словами: «На и выучи наизусть». Кроме того, он объяснил, что в зоне есть еще и старший бригадир, так называемый нарядчик, из заключенных, приближенный к начальству. Он давит на бригадиров и улаживает в бригадах разные конфликты, чем само начальство заниматься не хочет. Этим нарядчиком был Ахмет Хаджибекиров, кавказец, бывший офицер Дикой дивизии РОА (Русской освободительной армии), с двадцатилетним сроком. Как он заслужил пощаду и не был расстрелян, никто не знал. Это был восточный лукавый деспот, коварный и хитрый. Павел знал его еще по последнему своему лагерю на Урале, и только поэтому тот помог ему стать здесь бригадиром.

— Он поможет тебе, я поговорю. Но ты должен будешь потом все время чем-то ему отплачивать, иначе будешь сразу же снят. Такой тут порядок. Ну, а сейчас изучай каменную кладку, — и он показал на книгу.

Книга была небольшой, со схемами и таблицами. Я все их зазубривал наизусть. А вечером, лежа на нарах, шепча, повторял: «Голландская кладка в два кирпича с расшивкой. Вязка простого угла по отвесу...».

Уже на следующий день Павел подошел к забору не один, с ним был инженер по фамилии Васильев, интеллигентный пожилой человек из Москвы. Он начал задавать мне вопросы по книге. Затем передал мне еще какие-то чертежи на синьке, которые я должен изучить и ответить на его вопросы. Лагерный университет заработал.

И вот, наконец, собралась трудовая комиссия. За столом расположились офицеры и еще какие-то люди в штатском, видимо, специалисты, а в стороне от них скромно стоял толстый, самодовольный заключенный восточного вида — Хаджибекиров.

Я быстро и четко отрапортовал, что закончил в КАРЛАГЕ курсы строителей, по специальности «каменные работы» и что приходилось работать бригадиром на стройках коммунальных зданий.

 

Вижу, как рот Хаджибекирова расплывается в еле заметной ехидной улыбке. И вдруг, о, ужас, из комиссии мне задают вопрос:

—А какой тип кладки ты там вел?

—Прямую голландскую кладку с расшивкой и без штукатурки.

—А арочные перекрытия приходилось делать?

—Только пару раз: у меня лишь четвертый разряд. Да в основном на перекрытия шла бетонная балка.

«Куда занесло?» — мелькает в моей голове.

— Иди! Следующий!

Зазвенело в ушах от напряжения: «Неужели пронесло?».

Да, действительно. На следующий день через щель в заборе Павел сказал мне: «Поздравляю. Ты будешь бригадиром каменщиков». И еще мне повезло: в бригаде оказалось два профессиональных каменщика, пожилые люди, с которых я пылинки сдувал, ведь они-то действительно знали, что такое голландская кладка с расшивкой.

 

Моя бригада, номер 12, разместилась в том же браке, что и бригада Павла. Начались трудовые будни. В шесть часов утра на дворе играет горн и бьют в подвешенную рельсу — это сигналы «подъема». Надзиратели идут отпирать наши бараки, и оттуда на мороз вываливает толпа к деревянным умывальникам во дворе. Умывшись, бегут выстраиваться перед столовой. В лагере четыре тысячи человек; это значит, что каждая бригада, рассевшись за длинным столом, должна получить свои пайки хлеба и проглотить миску овсянки за пять минут.

В семь часов снова трубит горн — это уже развод, выход на работу. Все бригады выстраиваются ленточками по пять в ряд в специальных проходах с металлическими барьерами перед воротами вахты. А там стоят уже в фартуках надзиратели и обыскивают каждого. Не проходит и часа, как вся эта масса строем проходит за ворота, а там, на площади, уже ждут грузовые автомашины с открытыми задними бортами. Быстро по пятеркам все впрыгивают в кузов и сразу же садятся рядами спиной к кабине, у которой за барьером стоят два автоматчика в шубах. Борта закрываются, и колонны машин несутся к строительным объектам.

Первое, что моей бригаде пришлось делать, так это заканчивать строительство так называемого Дворца шахтеров. Это был Дворец для тех, кто жил в землянках. Огромная зона, обнесенная забором и колючей проволокой, внутри недостро-

 

енное здание Дворца, а около него суетятся сотни людей. Грустно мне стало, когда я узнал, как велики нормы, которые мы должны выполнять. Не выполним — только 450 граммов хлеба в день, а ведь и так ходим полуголодные. И работать нужно до темноты, зимой 8 часов, а летом так и все 12.

«Голландская кладка с расшивкой! Ах, кто тебя выдумал!»