ЛЕСЗАГ

Полярная ночь долгая, морозная. Мороз леденит, обжигает холодным огнем, сковывает все живое. Тишина. Ничто не дрогнет, не колыхнется в этом замерзшем, оцепеневшем краю. Не верится, что здесь есть жизнь, но она есть. Есть в душных сырых землянках, за колючей проволокой. В нечеловеческих условиях живут здесь люди, согнанные с разных концов страны, лишенные не только свободы, но и всего того, что нужно человеку. Без постели, матраца, одеяла и подушки спят они на двухъярусных нарах, подстелив еловый лапник и накрывшись полусырой одеждой, сохнувшей от их тела.

Прошел год. Мало что изменилось, только бригада поредела, согнулась. Кто за бугор, кто в инвалидную команду, а кто еще держался. Изменился и бригадир: отощал, осунулся, потускнел как-то.

По-прежнему не было посылок, а на одной баланде долго не проживешь. Вот и доходили люди медленно изо дня в день.

Нашей бригаде не повезло, ее перевели на лесозаготовки. Хуже работы не было. Ни нормы, ни пайки. Полярная елка, что бутылка: снизу двадцать сантиметров, сверху — пять. Кубатуру замеряют по верхнему отрезу — вот и выполни норму. Так и пилили, проклиная всех начальничков. Лес редкий, дерево от дерева метров тридцать, снизу березовый кустарник корявый, перекрученный. Снег выше пояса. Пока продерешься сквозь него, да обтопчешь снег вокруг елки, рубаха взмокнет, а ее, проклятую, еще пилить надо, сучья обрубать, да и вытаскивать.

Вечером замерят — на каждого по полнормы. Значит, и получай в столовой две пайки и две баланды на четверых. Ели попарно, вместе из одной миски, черпая ложкой по очереди. Разломив пайку хлеба пополам, пили чай из одной кружки и, не почувствовав, что ели, шли в землянку еще более голодными.

Наступил час, когда кончился предел человеческой выносливости. Полбригады с утра разводила костер и сидела до вечера, коротая время, молча смотря в огонь, думая свою думу, даже говорить не хотелось. Ждали, когда можно придти в барак, выпить кружку горячего кипятка, хоть этим обмануть пустой желудок. Так и сидели, пока начальство сообразит перевести на другую работу, где можно схватить норму или зарядить туфту.

Вот в это самое время и случился с нами дурацкий случай.

 

Водил нас на работу и охранял целый день стрелок по фамилии Ковбасов.

Как хотите, но человеком назвать его никак нельзя. Плотный, коренастый, с длинными руками, головой, посаженной на толстой шее так, что держал он ее набычившись, наклонив вперед. Щеки мясистые красные, нос луковкой. Бровей нет, а надбровные дуги сплошной полосой нависали над глубоко посаженными глазами.

Соображал он медленно, трудно, видно, природа дала ему мало извилин, а, может, всего лишь одну, да и ту прямую. Он просто был глуп. Трудно предугадать, как поведет он себя, получив под охрану бригаду в двадцать человек.

После завтрака нас выводили за зону, выдавали инструмент, строили, пересчитывали и сдавали Ковбасову под охрану. Конвоир подавал команду, и бригада трогалась. Итак, гуськом шли по тропинке четыре-пять километров. Конвоир шел сзади, закинув карабин за спину, подняв воротник полушубка, засунув руки в рукава, глубоко надвинув шапку. Мороз был действительно крепкий. Наша лагерная одежда не могла устоять против него. Шли быстро, как могли, чтобы немного согреться. Кто посильнее вырывался вперед, кто послабее отставал, цепочка растянулась. Ков-басов шел сзади, изредка покрикивая на отстающих.

Он твердо знал, что получил двадцать человек, и вернуть надо двадцать. Вот и тащился в хвосте, боясь потерять хоть одного. Бежать здесь некуда, а вот упасть и замерзнуть могут. Не останавливал он и передних. Знал, что, когда подтянется вся бригада, костер ему будет разведен, пенек спилен повыше, так чтобы удобно было сидеть, а вокруг пенька снег застелен еловым лапником. Он удобно садился, ставил карабин между колен и так, сидя, дремал. Когда же костер начинал прогорать, Ковбасов лениво кричал, чтобы подбросили дров, и тогда от нас шел кто-нибудь, шевелил костер, подбрасывал дров и уходил. Но бывало и по-другому: увидев, что костер уже прогорел, начинал ругаться, а пришедшего подправить не отпускал, заставляя махать еловой веткой, чтобы костер разгорелся, шевелить дрова и, если дым попадал ему в глаза, матерился.

— Ты что, доходяга, нарочно уморить меня хошь? А ну ложись. Ложись, а то стрелить буду.

Хватал карабин, щелкал затвором и наставлял его на зэка. Тот быстро плюхался в снег. Ковбасов садился на пенек и вызы-

 

вал второго. Второй, повозившись у костра, тоже укладывался в снег. Итак, рядком в снегу лежали четыре или пять человек, а мороз-то за тридцать, или за сорок, долго не улежишь. Люди начинали шевелиться. Ковбасов, заметив, снова вскакивал, щелкал затвором и кричал: «Не вертухайсь, стрелить буду!» Люди снова замирали. Мороз пробирал до костей. Тогда начинали просить:

«Гражданин начальник, ну отпусти, ноги закоченели, не дойдем». Ковбасов молчал, думал, а что, если правда поморозятся, как дойдут до зоны, и через какое-то время отпускал. Одного оставлял возле себя, возле костра, а остальные ковыляли к своему, тихо проклиная все на свете.

Ковбасов страшно любил показать свою власть, показать, что он может с нами делать все, что хочет. Иногда подходишь к нему:

— Гражданин начальник, разрешите отойти под ту елку?

— Под какую?

Показываешь: «Вон под ту». Он посмотрит, подумает.

— Нельзя, иди под ту, — и показывает в другую сторону. Пройдя полпути, слышишь:

— Назад, туда нельзя, иди под ту.

И так гоняет от дерева к дереву. Бывает и так, спросишь разрешения отойти по нужде, говорит:

— Нельзя!

— А куда?

— Никуда.

— Что мне здесь что ли делать?

— Я тебе сделаю.

— Гражданин начальник, разрешите в штаны? Молчит, думает, потом:

— Валяй в штаны.

— Гражданин начальник, штаны казенные, их портить нельзя. Я доложу, что вы разрешили.

— Иди ты к ...

И так поразвлекавшись, Ковбасов доставал из кармана кусок хлеба и увесистый шмоток сала, насаживал их на палку и обжаривал на огне. От запаха подгоревших хлеба и сала пустые желудки начинало сводить. А он, посматривая на нас, медленно жевал, смачно чавкая. И, когда становилось невмоготу, мы вставали и уходили пилить лес. Окончив еду, Ковбасов закрывал глаза и мирно -засыпал.

 

Однажды случилось непредвиденное. Сытно поев, разомлев от костра, он, видно, крепко заснул. Вдруг видим, что карабин выпал из его рук, попав концом ствола в костер. Ковбасов встрепенулся, вскочил, схватил карабин и спросонья начал стрелять, куда попало. Мы мигом нырнули в снег, а он ругался, грозясь всех перестрелять. На выстрелы прибежали трое охранников с собакой.

Увидев нас лежащих в снегу, окружили, наставили карабины и позвали Ковбасова.

То ли от волнения, то ли от дурости, но ничего путного сказать не мог, а тыкал пальцем в нас и повторял: «Вот они ...» Нас пересчитали. Все были на месте. Тогда старший вызвал бригадира и спросил в чем дело. Бригадир рассказал все по порядку, сказав, что к Ковбасову мы не подходили, что, наверно, он крепко уснул, увидел сон, выронил карабин и с перепугу начал стрелять. В зоне нас посадили в штрафной изолятор и оттуда по одному вызывали к особисту, но только другого добиться не смогли. Мы знали, что скажи кто-нибудь иначе, пули обеспечены всем.

Ковбасова же перевели дежурить на вышку.

Вскоре и нас сняли с этой работы.