ОККУПАЦИЯ

В нашей коммуналке в армию призвали почти всех мужчин, остались имевшие «бронь», и они начали уезжать в эвакуацию. Уезжали люди с фабрик, заводов, а об госучреждениях, школах, больницах никто не думал. Надеялся, что военкомат обо мне вспомнит, но он собрал свои ящики и сундуки и куда-то тихо испарился.

В городе была слышна артиллерийская стрельба. За два дня до прихода немцев по городскому радио выступил председатель горисполкома с призывом не поддаваться панике, оставаться на своих рабочих местах, враг остановлен в районе деревни Мстихи-

 

но, а сам тоже куда-то испарился. Последнее, что сделали патриотического городские власти, — это взорвали водонапорную башню, оставив население без воды.

Наступила тишина. Стало тихо так, как будто в городе не осталось ни одной живой души, как будто все сразу покинули его, и город остался пуст. Было страшно в этом мертвом городе. Радио молчало, света не было, водопровод бездействовал. Ни стрельбы, ни войны, ни жителей. Никого. Даже собаки и те смолкли. Одна неопределенность и неизвестность: «Что с нами будет, выживем ли? Как долго все это будет продолжаться?» Никто ничего не знал, все боялись выходить за ворота. Вот и слонялись из квартиры в коридор в надежде узнать что-нибудь новое. Так прошли сутки, на другой день кто-то из мальчишек сказал, что в городе запасаются продуктами. Тут все сразу сообразили, что питаться-то нечем.

Мы с соседом Глебом Карельским направились в разведку. Видим, из Гостинорядских подвалов несут картошку. Принесли и мы мешок. Мама воспротивилась и достала деньги. Нигде никого, платить некому, бери так. Еле ее уговорил. Умрем, дескать, с голоду. А соседи уже запаслись картошкой, благо подвалы рядом. В церкви Жен Мироносиц лежала большая куча зерна. Преодолев внутренний барьер, что этого делать нельзя, мы раздобыли мешки и присоединились к тем, кто руками нагребал в свою тару. Насыпали так, что еле донесли.

К полудню двери складов, магазинов, столовых были нараспашку, и люди несли, что могли и сколько могли. Так мы запаслись картошкой, лапшой, сахаром, топленым маслом, пшеном и еще, не помню чем. Все это добросовестно поделили между собой и убрали подальше. До позднего вечера продолжалась эта растащиловка. Несли все: и стар, и млад, интеллигенты и рабочие, пенсионеры и школьники.

Это была массовая борьба за выживание.

Немцы вошли в город ночью, заполнили улицы грузовиками и обозами. Чужая речь звучала вокруг. Как они себя поведут?

На улицу без дела никто из мужчин не выходил. Только раз в день в сарай за дровами и раз по воду на Оку. Вот здесь было самое неприятное. К реке ходили по Воробьевке. Гора длинная, крутая, пока с ведрами дойдешь — выдохнешься. Только преодолеешь гору, а тут тебя поджидает немецкий денщик с пустыми ведрами и от

 

бирает воду. Если сопротивляешься, в лучшем случае даст по морде, а то отведет в полицию, а там выпорют или надают тумаков. Мы приноровились ходить позднее, когда денщиков уже не было.

Немцы вскоре восстановили электростанцию. Заговорило городское радио. Лучше бы оно молчало и дальше. Целый день оно трещало о победах немцев и огромных потерях Красной армии, что дни Москвы и Ленинграда сочтены, и немецкие войска находятся на окраинах этих городов, на других фронтах их войска успешно продвигаются вперед, что Тула окружена.

Между передачами крутили музыку — одни и те же две песни: «Чубчик кучерявый» и «Станочек, мой станочек». Надоели до тошноты.

Другим поставщиком новостей были женщины. Потолкавшись на улице, с кем-то встретившись, они приносили сведения одно невероятнее другого.

На домах появились приказы коменданта города о новом порядке и о карах за его нарушение. Одним словом, за все расстрел. Сиди и не высовывайся.

В начале ноября полицаи ходили по домам и выгоняли всех на сходку на площади Ленина, у Гостиных рядов. Когда мы пришли, там уже было человек триста. Перед толпой стояла группа немецких офицеров и гражданских лиц.

Первым выступил комендант города, о чем говорил, не помню, но чаще всего фразу заканчивал словом расстрел.

Потом представил старика в шубе с бобровым воротником. Это, оказывается, был городской голова. Затем нам показали шефа полиции, им оказался господин Леульт — бывший артист Калужского театра. На этом сходка закончилась, и все разошлись по домам. Только полицаи с белыми повязками на рукавах, да немцы остались на улицах.

Еще стоя на площади, я разглядел повязку на рукаве полицая.

На белой ткани печать с немецким орлом и свастикой и надпись на немецком языке — «Hilfspolizei», т.е. вспомогательная полиция.

Город безмолвствовал. Ходить было некуда: ни магазинов, ни рынков, ничего. Живи, как хочешь. Вот и жили. Не помню, где выменял кусок шкуры со свежеубитой коровы. Порезал, опалил и начал варить холодец. Варили дня три, но получился вполне съедобным.

А вот пшеницу из горевшего элеватора на станции Тихонова Пустынь есть было нельзя. Слишком прокопченной и пропитан-

 

ной дымом она была. Выдавали ее в декабре по паспортам возле калужского вокзала. Для многих и это было большим счастьем.

К этому времени запасы продуктов уже кончались, и женщины, сбившись в небольшие группки, ходили в окрестные деревни менять последние тряпки на картошку и мороженую капусту. Ходила и моя мама.

Вообще в нашей коммуналке знали, кто как жил, кто голодал, и старались помочь из своих скудных запасов.

В одной квартире жила зловредная баба. Приехала она недавно перед самой войной, да так и осталась. За короткое время успела перессориться со всеми. Худющая, видно больная, она с особым удовольствием старалась чем-то зацепить меня, попрекнуть моим лагерным прошлым.

Вот и теперь, встретив в коридоре, спросила:

— Голодаешь?

— Как и все. Голодаю.

— Ну и дурак. С твоей биографией хорошо жить можно. Иди в полицаи. Тебя с радостью возьмут.

А сама стояла и ждала, что я отвечу. Ее слова, как обухом ударили по голове, и сперва я растерялся, потом злоба захлестнула меня, пальцы сами сжались в кулаки, и я пошел на нее, не зная, что буду делать, но, видно, что-то страшное. Женщины замерли. Стояли тихо. Но тут мама подскочила, встала между нами и закричала:

— Как вам не стыдно. Что вы говорите. В вашем положении о душе подумать надо, а не брызгать желчью. И откуда вы такая приехали?

Другие женщины тоже зашумели. Она же, ехидно улыбнувшись, быстро юркнула в свою квартиру.

Долго не мог я успокоиться, а мама продолжала: «Глупая баба, злая, да и больная. Видно мало ей осталось, вот и злобствует. Не обращай внимания, пустые это слова, не от сердца, а для обиды сказаны. Забудь, и дело с концом». И мама перевела разговор на другую тему:

— Заметил ты, что у немцев изменился тон? Не бахвалятся своими победами и Москву не взяли, и Ленинград тоже, о Туле молчат. Видно, не так хороши у них дела.

— На днях у «Художественного» кино мертвую женщину повесили, облили бензином и подожгли, а потом на грудь прицепили

 

дощечку: «Партизанка поджигала дома». Со страху они это. Нас боятся и за себя тоже, вот и пугают.

— Ты согласен со мной?

Я согласился.

Действительно, что-то было не так, а что, мы не знали. По радио выходило, что они чуть ли не дважды уничтожили или взяли в плен всю Красную армию, а фронт стоял на месте. Калуга была их тыловым городом и забита тыловыми частями и госпиталями.

Так прожили мы два месяца, каждый день ожидая чего-нибудь плохого.

В середине декабря немцы заволновались. Начали сворачивать тыловые части и грузить их на машины. В городе появились передовые войска.

Каждый выход женщин на улицу приносил все новые и новые известия.

Молнией облетела весть, что наши перешли Оку, заняли КЭМЗ, Лесозавод и вошли в город.

Немцы начали поджигать дома по улице Салтыкова-Щедрина. Ночью там стояло зарево, и хорошо слышалась стрельба. Из города по Смоленке потянулись обозы и бесконечная вереница машин. Чувствовалось, что эвакуация была внезапной и очень поспешной. Им было не до нас,

В самом конце декабря к нам зашла мамина сослуживица по аптеке. Она была еврейка. На ее пальто спереди и сзади на спине были нашиты большие желтые звезды Давида.

Она рассказала, что охрана еврейского гетто разбежалась, и все бывшие там разошлись по домам. На улицах немцев почти не было.

Ночь. Сильный мороз. По-прежнему над восточной частью города полыхает зарево и слышится стрельба. Стреляют и в районе вокзала.

Долго мы не спали, сидели в темноте, прислушивались к шумам на улице. Одно время казалось, что слышен гул танков. Стрельба стихала. Наконец, мы уснули.

Утром тридцать первого декабря сорок первого года мы увидели наших. В полушубках, валенках, шапках-ушанках, красные от мороза, они шагали по улицам или ехали на санях-розвальнях. Они шли вперед — освобождать родную землю. Это было начало.

Наступал Новый сорок второй год.