ПЕРЕДЫШКА

Весь 1943 год «СОВИНФОРМБЮРО» сообщало, что на Западном фронте без перемен. Бои шли на юге России: в начале года завершилась Сталинградская битва, летом Орловско-Курское сражение. Прорвана блокада Ленинграда, а у нас глухая оборона да бои местного значения.

 

Наша танковая бригада иногда делала разведку боем, иногда поддерживала огнем пехоту и отбивала наскоки противника, но главное создавала видимость наличия крупных танковых сил на каком-то небольшом участке фронта.

Каждую ночь танки разъезжали вдоль фронта, там усиленно ревели моторами и вели интенсивные переговоры по рациям.

Утром в небе появлялась немецкая «рама» — самолет-разведчик «Фокке-Вульф» — и кружил, наблюдая за линией фронта.

Пехота же соорудила деревянные макеты танков, плохо их маскировала, и немцы бомбили их. Так мы сковывали их авиацию, отвлекая от действительных боев.

Фронт не получал никаких пополнений ни техникой, ни людьми. Все шли на юг, мы понимали это, и обходились местными резервами.

Но вот начали приходить новые части и заменять выдохшиеся, обескровленные.

Пришла замена и нашей танковой бригаде. Оставшиеся танки мы передали вновь прибывшим, а службы обеспечения и штаб погрузили в эшелон и поехали в тыл на формировку.

Наро-Фоминск встретил нас тихими улицами да старыми двухэтажными казармами бывшего автобронетанкового центра. Началась нудная жизнь в ожидании пополнения людьми и новой техникой. Прошел месяц, второй, третий, но ни то, ни второе не прибывало.

Мы изнывали от безделья. С утра прочтут политинформацию, а дальше делай, что хочешь.

К тому же кормили по четвертой тыловой категории. После сытного фронтового пайка к этой скудной пище трудно было привыкнуть. Одним словом, жили впроголодь. И откуда начпрод привозил такие продукты? Утром пюре гороховое, в обед суп-пюре гороховое, на второе опять пюре гороховое и на ужин снова пюре гороховое.

За время формировки этого пюре горохового я наелся так, что всю последующую жизнь не мог смотреть на него без содрогания.

Не лучше были и другие продукты. Бывало, на обед давали щи с мясом. В них капуста была темно-зеленого цвета и настолько кислая, что повар говорил: пока щи варились, на столе ножи ржавели.

Мясо в щах — суховяленая оленина. После варки ее не то, что

 

есть, гвозди можно было забивать, такая она была твердая. Порция хлеба была вдвое меньше фронтовой. Вот и вздыхали мы, вспоминая сытную фронтовую еду.

Так мы и жили. Наконец, начало поступать пополнение из госпиталей, военных училищ, гражданки.

Как-то в медпункт на проверку пришел молоденький краснощекий младший техник-лейтенант. Одет во все новенькое, с иголочки, отчего казался каким-то игрушечным офицериком, хотя и был высокого роста. Звали его тоже необычно Леопольд, ну, как в сказке о Буратино. Не знаю, чем понравился мне этот Леопольд, но я перетащил его в свою комнату офицерского общежития. Оказалось, что он москвич. Мама его — врач — жила в Москве. Сам он только что окончил военно-техническое училище и на фронте еще не был.

Дома его звали Ледик, так и я стал его называть.

Общительный, культурный, интеллигентный парень, значительно младше меня, но тем не менее мы с ним сразу подружились, и эта дружба сохранилась до конца войны.

Как-то Ледик предложил съездить в Москву. Там есть знакомые девчата, потанцуем, развлечемся. Задумано — сделано. Сели в поезд и поехали. Надо сказать, что тогда электричек не было, а три раза в сутки ходил паровичок. Ехал он медленно и долго. От Нары до Москвы тащился около трех часов.

В Москве при входе в метро — патруль,

— Ваши документы.

— Пожалуйста, — показываем офицерские удостоверения.

— Увольнительные, — спрашивает патруль, а их у нас нет.

— Следуйте за нами.

Привели в комендатуру, учинили допрос: откуда, мол, и зачем. Попугали трибуналом за дезертирство и отправили во двор комендатуры. Там таких, как мы, было уже много. Часа четыре занимались строевой подготовкой, а потом посадили в вечерний поезд и отправили обратно. Сказали, что документы пришлют по почте командиру части для принятия мер, но так и не прислали.

Потерпев такую неудачу, мы не успокоились. Через несколько дней снова отправились в Москву, и снова — патруль. На этот раз отобрали офицерские книжки на получение денежного довольствия и посадили в обратный поезд.

Желание съездить в Москву не проходило, и мы ломали голо-

 

ву, как это сделать и не попасться. Наконец, придумали один трюк. Мы снова сели в московский поезд, снова нарвались на патруль и показали ему бумагу. Офицер взял, прочитал, покачал головой и спросил:

— Дорогу знаете?

— Знаем, — ответили мы дружно, и были отпущены.

По этой бумаге мы ездили в Москву несколько раз. Нас задерживали, но, прочитав, сразу отпускали.

Правда, на Петровке нас все же задержали основательно. Только мы зашли в коммерческий гастроном, хотели купить бутылочку винца, но тут, откуда ни возьмись, патруль. Документов у нас никаких. А они прижали нас в угол так, что некуда деваться, и пытают нас, что и как. Начал народ собираться. Говорят, дескать, дезертиров поймали. А офицер документы требует. Показали ему нашу бумагу. Он прочитал, покачал головой и опять за свое. Я ему разъясняю, что к этой бумаге документов не полагается, высылают по спецсвязи. Он усомнился и говорит: «Пройдемте в комендатуру». Вот и шли мы под конвоем двух автоматчиков по всей Петровке до Петровки 38, где находилась комендатура. Народ оглядывался, стыдно стало, неловко.

Дежурный офицер сразу спросил: «В чем дело?» Старший патрульный доложил и подал нашу бумагу. Дежурный взял, развернул и начал читать, потом, брезгливо сморщив лицо, положил ее на стол. Внимательно все рассмотрел, взял двумя пальцами за уголок, протянул ее мне. Коротко бросил: «Отпустите». И вышел, видимо, мыть руки. А в бумаге было написано коротко и ясно: «лейтенанты такой-то и такой-то направляются в такой-то госпиталь на лечение сифилиса», а внизу подпись и круглая печать.

Долго смеялись друзья над нашей проделкой. Вскоре пришел эшелон с людьми и техникой, но были это не танки, а американские легкие самоходки. И снова фронтовые дороги, на этот раз на Украину.