НА ОКРАИНЕ БЕРЛИНА

После разгрома немцев в Померании началась подготовка к последней завершающей операции — штурму и взятию Берлина.

А вы знаете: «последний бой, он трудный самый». И вот он начался.

Одер. Кюстринский плацдарм. На исходе ночи небо разверзлось от грохота тысяч орудий, рева сотен самолетов, разрывов снарядов и бомб. Все слилось в один сплошной зловещий, низкий, страшный рев.

Потом случилось что-то непонятное: немецкая оборона вспыхнула стеной яркого света и явила странную картину. Земля там синела, как в огненном котле. Это был кромешный ад.

Мы подумали, что применили какое-то новое секретное оружие, но оказалось, что сто сорок зенитных прожекторов повернули горизонтально и осветили эту фантастическую картину.

 

Мы увидели танки и самоходки с включенными фарами и сиренами, мчавшиеся вперед.

Наконец, все это ушло вперед^ бой продолжался впереди, и мы ждали приказа и сильно волновались.

До нас дошла очередь, когда немецкая оборона была смята, взяты Зееловские высоты, танки ушли вперед, путь на Берлин был открыт. Предстоял штурм и взятие города.

Мы мчались по шоссе, забитому техникой, и войсками. Все стремились вперед, встречных не было. Вокруг следы жестоких боев, все разбито и разрушено. По обочинам стояли догорающие машины, а впереди слышен гул артиллерийской кононады.

И вот показался пригород Берлина.

Сперва мы шли напролом через садовые участки и домики, круша все подряд гусеницами машин. Потом вышли на узкую тихую улочку какого-то рабочего предместья Берлина.

Гусеницы машин заскрежетали по асфальту, и рев сотен моторов отражался громким эхом от стен двух-трехэтажных домов.

Машины шли сплошным потоком, почти вплотную.

Техника втягивалась в город, и не было той железной реке ни конца, ни края. День был теплый. Солдаты, соскочив с брони, шли, прижимаясь к стенам домов.

Еще накануне нас предупредили о вервольфах и фаустниках на чердаках домов, готовых напасть каждую минуту.

Так мы двигались с остановками, проверяя дворы и подъезды.

Вдруг ко мне подъехал солдат.

— Лейтенант, зайдем во двор.

— Что там еще?

— Пошли, ты такого еще не видел.

Двухэтажный дом, рядом глухая стена. Прислонясь к ней спиной на асфальте сидела женщина. На вытянутых ногах лежала девочка лет двух. Рядом, прячась за мать, стоял мальчонка лет пяти, а возле него — девочка лет восьми.

Когда я пригляделся, то мороз пошел по коже. У всех у них были перерезаны запястья, и в открытых ранах виднелись сухожилия и вены.

Пустой взгляд женщины ничего не выражал. Ни страха, ни ужаса в нем не было. Губы ее тихо шептали: «Стреляйте, скорее стреляйте, я не могу больше».

Она ждала и просила смерти себе и своим детям.

 

Когда я подошел и снял с шеи автомат, чтобы он мне не мешал, она вся напряглась, и в глазах появился страх.

Положив автомат на землю, крикнул солдатам: «Быстро по индивидуальному пакету разорвите и дайте мне».

Десятки рук выполнили мою команду.

Начал с младшей, вена у нее кровила. Пульс на вене не прощупывался, ручонки свисали безвольно. Она была без сознания, а, может быть, и мертва.

Мать тупо смотрела, как я делал перевязки. Потом подошел к мальчишке, он держал ручонки ладошками вверх. Он сразу убрал их за спину и, глядя исподлобья, сказал:

— Ты враг, — а потом, помолчав, повторил, — враг, враг, враг, уходи.

Сперва я растерялся, но потом, быстро сообразив, возразил:

— Я врач, у врачей врагов нет, а есть больные. Я хочу помочь тебе. Давай руку.

Мальчонка не ожидал, что я отвечу по-немецки. Он задумался и медленно протянул грязную ручонку. Крови не было. Из глубоко разрезанной кожи виднелись сухожилия, и в глубине синела вена.

— Потерпи, будет немного больно, ты мужчина. Мужчина сморщился, дернул носом, но вытерпел. Кто-то из солдат протянул ему кусок сахара. Мальчонка отрицательно закивал головой, повторяя одно слово «враг», и посмотрел на мать, а она сидела в той же позе и не реагировала. Тогда я протянул мальчонке сахар, он смотрел на него, но так и не взял.

У старшей девочки было то же самое, кожа перерезана, а сухожилия и вена не повреждены.

Она не сопротивлялась, протянула руки для перевязки. «Ты кушать хочешь?» — спросил я. Она мне кивнула. «Очень хочешь?» Она снова кивнула.

— Братья, славяне, не пожалейте кусок хлеба детям, хотя и немецким. Дети везде одинаковы.

Сразу десятки солдатских рук потянулись, кто с чем.

Кто-то снял с немецкой девочки шапочку, и она наполнилась хлебом, русским хлебом.

Женщина была в шоке и плохо понимала происходящее. Губы ее что-то шептали.

Когда я присел возле нее, взял ее руку, положил себе на ко-

 

лено и начал перевязывать, она перевела взгляд на меня, и лучик сознания блеснул в ее взоре.

Я заговорил. Не помню что, но говорил. Неожиданно женщина обмякла, голова ее упала на грудь, тело стало клониться в сторону. Ей стало плохо.

— Есть у кого вода?! Воды не оказалось.

— Но хоть глоток водки?!

Водка нашлась.

Запрокинув женщине голову, влил ей в горло хороший глоток. Это сразу привело ее в чувство. Она закашлялась, замотала головой, из глаз брызнули слезы, она пришла в чувство.

Прокашлявшись, она сознательным взглядом осмотрела все вокруг.

Увидев свои перевязанные руки и повязки на руках детей, шапочку дочки, наполненную хлебом, она захохотала, выкрикивая:

— Нет! Нет! Советская пропаганда! Стреляйте! Убивайте! И забилась в истерике. Вся она тряслась, зубы ее стучали, не в силах остановиться.

— Молчать! — гаркнул я во все горло. Она сразу затихла.

— На, пей, — протянул флягу. — Не хочешь жить, тогда пей.

— Яд? — с трудом выдавила она.

— Да, яд, пей!

Женщина отпрянула с ужасом, глядя на протянутую флягу.

— Пей, тебе говорят. А детей резать не боишься? А теперь хочешь умереть?! Бросить детей.

Я говорил короткими фразами. Мое знание немецкого языка не позволяло большего.

Она меня понимала, и от каждой сказанной мной фразы вздрагивала, как от удара бичем.

Наконец, исчерпав словесный запас, протянул флягу.

— Пей. Это шнапс. Тебе будет легче.

Она взяла флягу, сделала пару глотков и возвратила.

Вырвав из блокнота лист бумаги, крупно написал: «Женщину и детей срочно в медсанбат или санитарную машину» и положил ей на колени, сказав: «Вас отвезут в лазарет».

Большего сделать ничего не мог. Наша часть далеко ушла впе-

 

ред, надо догонять, а там, куда надо было спешить, шел уличный бой.

Семь дней для меня продолжался этот кошмар: грохот орудий, разрывы снарядов, дым, гарь пожаров, падающие стены домов. Все это круглые сутки. На восьмой день, перебегая улицу, увидел яркую вспышку, меня куда-то швырнуло, а затем мрак и тишина. Очнулся в подъезде дома. Тело как будто чужое, голова раскалывается, мутит.

26 апреля сорок пятого для меня война окончилась. В медсанбат меня не отправили, уговорил, да и война кончалась.

С каждым днем мне становилось все лучше. Молодость, духовный подъем, радость, что скоро домой, весна — все это быстро восстановило здоровье.

Жизнь продолжалась.