Глава 3 Далекий Север

 

Чибью, ныне именуемый Ухтой, 18 марта 1941 года встретил эшелон узников с харьковской пересыльной тюрьмы хорошей северной погодой. Небольшой весенний мороз, яркое мартовское солнце и полное отсутствие ветра несколько сгладило наше унылое настроение. Строясь в колонну, заключенные жадно вдыхали свежий воздух, по-детски радуясь яркому солнцу и белизне северного снега. Но вот колонна была выстроена на дороге, протянувшейся параллельно железнодорожному полотну, и кто-то из конвойных прокричал: «Тихо! Колонна, внимание! Идти строем. Выход из строя будет считаться побегом, и охрана применит оружие без предупреждения. Понятно?» Заключенные промолчали. Тогда он вновь прокричал: «Понятно?» В ответ кое-где в колонне пронеслось: «Понятно». После чего была дана команда: «Пошли!» И колонна двинулась вперед по немного извилистой дороге, но вскоре после поворота вышли на хорошо накатанную широкую дорогу. Идти по этой дороге было легко. Под ногами хрустел свежевыпавший снег. И топот ног, и гомон идущих заключенных сливался в единый гул. Колонна шла по правой стороне дороги, прижимаясь к высоко приподнятой от очищаемого с дороги снега обочине. Иногда с левой стороны дороги встречались автомашины, которые стояли, прижавшись к обочине, в ожидании прохода колонны заключенных. Но вот с левой стороны дороги показались небольшие строения и сторожевые вышки, между которыми просматривался забор из жердей. По колонне пронесся гул: «Вот и лагерь», но нас повели дальше прямо по дороге, минуя эти обжитые места, который теперь именуется «Седьмой километр». Дальше дорога была менее укатана, и идти по ней стало несколько труднее.

Через какое-то время конвой разрешил остановиться колонне, чтобы немного отдохнуть, справить естественные надобности, поправить обувь и т. п. Каждый занимался своим делом: кто просто присел на свою котомку, кто растирал ноги, кто просто разми-

 

нался с ноги на ногу, а кто и просто любовался просторами этой панорамы. Метрах в двадцати от обочины дороги нескончаемо сплошной стеной тянулся лесной массив из сосны и лапистой ели. И лишь изредка просвечивались белоствольные березы, красавицы русских пейзажей. Между дорогой и этим лесным массивом простиралась полоса гладкого снежного покрова, отличающаяся своей особой белизной. На снегу были видны следы птиц и мышей-полевок.

Но вот раздалась команда к построению, и колонна вновь двинулась в путь. На вопросы к конвоирам: «Далеко ли нам еще топать?» конвойные не отвечали.

После второго отдыха идти стало еще труднее, да и погода стала меняться. Солнце спряталось, и посыпались, вертикально падая на идущих, крупные снежинки, постепенно покрывая нас, уже достаточно утомившихся от похода, снегом. Ведь ноги гонимых в этой колонне виновных и безвинных узников от длительного заточения в тюремных камерах совсем разучились двигаться, отчего люди стали чувствовать все большую и большую усталость. А дальше, несмотря на угрозы конвоиров, колонна идущих стала постепенно растягиваться и растягиваться. Конвоиры останавливали впереди идущих для подтягивания отстающих, но и это уже не помогало. Отдельные заключенные, выбившиеся из сил, просто падали или садились на дорогу и подолгу не подчинялись приказам конвоя и лишь после небольшого отдыха немного продвигались вперед. Такое состояние идущих вынудило конвоиров отделить обессилевших от основной массы и повести их отдельной группой, а нас, которые еще могли идти, повели несколько быстрее. Но вот после крутого спуска слева вновь показались какие-то строения и по колонне идущих послышалось какое-то облегчение, что наконец-то этому изнурительному переходу пришел конец. К тому же мы заметили, что на дороге стояло много кузовных автомашин, водители которых, завидев нас, стали разворачивать свои машины. Когда колонна идущих приблизилась к ним, то конвой остановил движение, и в наступающих сумерках в спешном порядке нас стали рассаживать по автомашинам, а конвойные занимали места прямо у кабин со своими ружьями без каких-либо перегородок от усевшихся заключенных. Когда всех усадили на автомашины, в том числе и отставших, колонна автомашин двинулась вперед. Уже в полной темноте нас доставили в так называемую «восьмерку», т. е. восьмое отделение ОЛПа.

 

Пересчитав перед вахтой ОЛПа, нас запустили в зону, разместили по баракам, наспех накормив баландой и кашей. В бараках было тепло. Двухъярусные нары быстро были заполнены, а кто не успел расположиться на нарах, устраивался на полу. Правда, надзиратели ОЛПа сообщили, что это всего лишь на одну ночь, а потом нас отправят в другое место.

Нам втроем (мне, Лысикову и Аромашу) удалось примоститься на верхней полке нар. Я тут же мгновенно уснул, а Аромащ с Лысиковым по очереди всю ночь дежурили, чтобы наши пожитки не стащили с нас, т. е. не забрали то последнее, что у них осталось и которое хоть как-то их, в том числе и меня, оберегает от неудобств и даже от холода. А когда я на рассвете проснулся, то мои друзья (Лысиков и Аромаш) меня попросили немного покараулить, убедительно просили не спать. Я, как всегда, расположился между ними, так мы всегда спали на пересылке и в вагоне.

Барак тускло освещался и я, сидя на нарах, видел, как сновали между рядами нар какие-то молодчики. Подойдя к спящему, они дергали за ногу, и если он не реагировал, то тогда шарили вокруг него, что-то выискивали и нужное для них забирали. К нам, заметив меня не спящего, не приближались. Конечно, утром многие из нашего барака чего-то лишились. А жаловаться бесполезно, так как никто на это не обращал никакого внимания. Вот так я, наблюдая с верхних нар, прошел первый урок лагерного бытия.

А когда проснулись мои друзья и покровители, то они были очень даже довольны мною, что я серьезно отнесся к их просьбе и сохранил наш общий скарб. Вот так прошла первая наша ночевка на ОЛПе.

Утром всех подняли, наспех накормили и скомандовали собираться в дальнейший поход и пояснили, что это уже совсем близко, всего небольшой переход, и мы окажемся на месте. Перед вахтой всех построили по четыре, затем, пересчитывая, выпускали за зону, а за воротами зоны другая охрана вновь пересчитывала и построила нас в колонну для нового похода. После обычного ритуала: «Шаг влево, шаг вправо... и так далее» нашу колонну повели к новому месту.

В этот день солнце светило тускло, как бы через дымку, но, как и вчера, было совершенно безветренно, да и мороз немного послабее был. Однако идти было очень и очень трудно. Здесь ска-

 

залось, что люди не смогли за одну ночь как следует отдохнуть после вчерашнего утомительного перехода, да и дорога была значительно хуже вчерашней, много неровностей, да еще за ночь хорошо припорошенная вновь выпавшим снегом, отчего поначалу идущие никак не могли войти в ритм. Охрана нервничала, покрикивала на идущих, но и это особенно не помогало. Но постепенно все же немного размялись и пошли несколько быстрее, и вновь стали появляться отстающие, которые совсем выбились из сил и плелись в конце колонны. Конвой все чаще и чаще останавливал идущих, чтобы хоть немного подтянуть отстающих. Но вот, видимо, старший конвоир на очередной остановке сообщил, что уже почти пришли, еще одно небольшое усилие и вы все будете на месте. С огромным трудом мы почти засветло добрались до Крутой, так именовался небольшой поселочек. Отделение лагпункта, в которое нас впустили, располагалось у самого ухтинского тракта, а сам поселок был метрах в пятистах левее, а с правой стороны в полутора километрах была небольшая деревушка Крутая.

А вообще, как потом выяснилось, этот ОЛП, в котором нас разместили, возник неожиданно и довольно быстро. На этом месте строили складское хозяйство, но вдруг была дана команда срочно обнести забором, поставить на углах сторожевые вышки, а огромные складские помещения приспособить под бараки для заключенных. Вот так неожиданно возник совершенно не приспособленный под жилье новый ОЛП, кажется, под номером три. Чтобы полностью использовать высоту складских помещений, нары сделали в три этажа. Правда, этот ОЛП просуществовал недолго, года через полтора-два его расформировали, а на его месте вновь возникла продовольственная база, снабжавшая впоследствии весь бурно развивающийся газонефтяной регион.

Перед воротами ОЛПа нас несколько раз пересчитали, затем, сверив каждого с формуляром, запускали в зону и в соответствии с пачками формуляров размещали по баракам. Но так как бараки эти были огромных размеров, то в каждый из них помещали не менее двухсот пятидесяти человек, а то и более. Волей случая оказалось так, что мы: я, Лысиков и Аромаш, вновь попали вместе в один барак. Николай Васильевич Лысиков выбрал местечко на третьем этаже нар прямо возле перегородки. Так что у нас только одна сторона общалась с другими людьми, а одна сторона в изго-

 

ловьи упиралась тоже в перегородку, которая хоть немного разделяла барак на секции.

Когда вошли в барак, то мы почувствовали запах сосны, из досок которой наспех были устроены нары, а хорошо прогретое пространство барака сразу согрело наши лица. Посередине барака была установлена печь из 16 или 18-ти дюймовой трубы, в середине которой был сделан дымоход, а по краям были топки. Возле каждой топки лежали ворохом березовые дрова, и какой-то мужчина постоянно их подбрасывал в топку.

Забравшись на третий этаж и заняв выбранное Николаем Васильевичем местечко, мы наблюдали, как там внизу шла борьба за места первых и вторых этажей рядом с печкой. Группа отъявленных рецидивистов, а они как родные друг друга быстро узнавали, сгоняла с нар, расположенных вблизи отопительной печи, так называемых «фраеров» и размещалась на этих теплых местах. Воришки помельче и так называемые «шестерки» шныряли между рядами нар, просвечивая своими глазищами всех и все, чтобы потом в ночное время, когда уставший люд будет сладко спать, поживиться тем, что плохо припрятано или плохо лежит. А вообще воры-рецидивисты не брезговали ничем, брали почти все, что можно проиграть в карты, променять в соседнем бараке или преподнести в качестве дара влиятельным должностным персонам ОЛПа, скажем: нарядчику, каптеру, повару, т. е. нужному в данный момент человеку. А если понравившуюся им вещичку украсть все-таки не удается, например, жилетку, которую «фраер» не снимает с себя даже ночью, то тогда устраивается против этого «фраера» провокация, после чего они все-таки этим жилетом завладевают. Таких приемов провокаций у них на вооружении множество, но один из наиболее распространенных заключался в том, что этому «фраеру», незаметно для него, подсовывали какую-нибудь чужую вещичку, а потом организовывали «шмон», т. е. обыск своими силами, под предлогом защиты какого-то слабого и обиженного человека. Найдя в вещах или постели не принадлежащую ему вещичку, обвиняют его в воровстве у слабого беззащитного человека, за что открыто избивают и тут же отбирают жилет или что-то важнее. Ну а если он пожалуется на побои лагерному начальству, то тут же в его адрес выдвигается обвинение в воровстве у слабого и что они пришли ему на помощь, т. е. вернули украденное. Да и свидетелей, что отбирали украденное, всегда найдется предостаточно. Вот по-

 

этому лагерное начальство не может ничего сделать, так как вроде бы они защищали интересы пострадавшего. Такова уж природа Преступного мира того времени.

Ночь и утро для нас прошли спокойно. Я спал, а Николай Васильевич и Аромаш в это время по очереди наблюдали за происходящим в бараке. А когда я проснулся, то и меня подключили к дежурству. Правда, наши вещички были так хорошо устланы в постели, что они ими не могли воспользоваться, да на третьем этаже и небезопасно ковыряться, так как могли их и столкнуть вниз. Они в этом хорошо разбирались. Мои друзья, наблюдая за происходившим вокруг, делали для себя выводы, затем посвящали в это и меня.

Но вот послышалась команда на обед. В бараке вдруг все ожило, все вдруг зашевелились, засуетились. Николай Васильевич предложил мне и Аромашу сходить на обед, а сам он пока до нашего прихода покараулит наше место и наши вещички.

Обед выдавали в небольшом домике, расположенном недалеко от нашего барака. Вначале мужчина в полушубке и валенках записывал вошедших в тетрадь, а затем вручал талон, по которому тут же через окошко выдавали обед. Обед в этот день был довольно обильный, видимо, совместили вместе с завтраком. После нашего возвращения сходил на обед и Николай Васильевич.

По возвращении Николая Васильевича мы еще какое-то время понаблюдали за происходившим в бараке, а затем, хорошо подобрав под себя одеяла, улеглись на отдых.

Ужин, конечно, мы проспали. Утром Аромаш обнаружил, что ночью с его ног сняли носки из шерсти домашней выработки, которые он так тщательно оберегал. Конечно, искать их было совершенно бесполезно, да, наверное, и совсем небезопасно. Николай Васильевич всячески старался его успокоить, отвлечь от этого неприятного действия воришек, даже вспомнил, как в камере у меня стащили небольшую котомочку с подаренными мне вещичками, которые потом все-таки возвратили.

Затем был завтрак. После завтрака начали записывать по отдельным профессиям, в которых нуждался ОЛП. Записывал тот же мужчина, что в столовой выдавал талоны на обед, ужин и завтрак. Он, оказывается, был нарядчиком этого же ОЛПа. Те, кто владел объявленными им специальностями, подходили к нему, и он их записывал. В основном, вокруг него вертелись воры-реци-

 

дивисты, по опыту знающие толк в этих лагерных специальностях и кое-как владеющие ими. Затем нарядчик спросил: «А врачи, фельдшеры и санитары среди вас имеются?» Николай Васильевич откликнулся и подошел к нему. После того, как нарядчик записал в свою тетрадь его и Аромаша, сказал, чтобы после обеда сразу же зашел к нему в нарядную вместе с Аромашем, а остальным так же объявил, когда и к кому обратиться.

Когда после обеда Николай Васильевич с Аромашем зашли к нарядчику, то нарядчик им предложил, чтобы они немного обождали, так как в скором времени должен подойти с другого ОЛПа медик — специалист, который с ними проведет беседу. Ждать пришлось недолго. После краткой беседы им объявили, что они назначаются работать в медпункте этого ОЛПа, который сегодня же будет оборудован в нашем бараке. Николай Васильевич попросил нарядчика назначить меня в их медпункт санитаром, но нарядчик сказал, что санитара пришлют с соседнего ОЛПа, довольно опытного и порядочного, а их успокоил, что в отношении меня он что-то придумает, а пока чтобы я ходил, как и все, на общие работы, а как появится возможность, он меня переведет на другую работу.

Вечером уже стучали топоры недалеко от входной двери нашего барака... В этом месте разбирали нары и мастерили небольшую комнатушку под медпункт, а с этих нар десятка два заключенных переселили в другой барак. Николай Васильевич по совету нарядчика наблюдал за ходом работ, следя за тем, чтобы все работы были выполнены добротно, чтобы стенки и двери не позволили бы злоумышленникам так просто проникнуть в эту комнатушку, где должны будут храниться кое-какие лекарственные препараты. До позднего вечера в нашем бараке был слышен стук топоров, скрежет пилы и рубанка, но работу эти специалисты из другого ОЛПа так в этот день и не завершили. Лишь только на следующий день они сумели довести свое дело до конца. Николай Васильевич, придя к нам спать, рассказал, что ему все-таки удалось добиться, чтобы медпункт с внутренней стороны был обшит строгаными досками, а нарядчик и начальник ОЛПа с ним согласились и обещали все сделать так, как он их попросил.

На следующий день после завтрака во всех бараках объявили о сформированных бригадах и сообщили фамилии бригадиров, назначенных из нашего же брата. До обеда бригадиры раздавали тало-

 

ны на обед и ужин. Я попал в бригаду, которая должна заготавливать дрова для отопления наших же бараков, кухни и всех административных помещений нашего ОЛПа. Бригадиром нашей бригады был назначен неоднократно отбывающий срок в подобных лагерях, видимо, опытный и хорошо знающий лагерные обычаи человек.

Когда он раздавал талоны на обед и ужин, то всех нас предупредил, чтобы после обеда собрались возле каптерки для получения одежды. А когда после обеда мы собрались в назначенном им месте то он организовал так, что нам почти всем выдали новенькие бушлаты, телогрейки, ватные брюки и шапки-ушанки из искусственного меха, комплект нательного белья и даже дали каждому по одеялу, а ту мою телогрейку, что мне выдали в Ухте при выходе из вагона, он снял с меня, выбросил в каптерку. В других же бригадах, которые получали одежду несколько позже нас, получали и поношенные бушлаты и телогрейки.

Целый вечер я возился со своей новой одеждой, подгоняя пуговицы на бушлате, телогрейке и особенно брюках к своей довольно прозрачной фигуре. Доброе дело в этом проявил и Аромаш, чей житейский опыт и смекалка были в данный момент неоценимы. Нашлись иголка и нитки, а Аромаш придумал кушак для бушлата, что было кстати. Когда перед сном пришел к нам Николай Васильевич, он достаточно высоко оценил наши усилия в моей экипировке. Затем Николай Васильевич и Аромаш стали обсуждать вопросы, связанные с обустройством медпункта, а я улегся на свое место, укрылся полученным мною в каптерке новеньким одеялом и уснул — ведь мне утром предстояло уйти на работу за зону с бригадой.

Утром после завтрака, а это было, точно не помню, не то 21, не то 22 марта, несколько ударов по подвешенной в середине зоны трубе известили о начале трудового дня, о так называемом «разводе». Я оделся и вышел из барака, вскоре нашел своего бригадира, который, как и многие другие бригадиры, громко крича, созывал свою бригаду на построение. Я тут же стал в строй, а бригадир в своей шпаргалке отметил мое прибытие. Перед воротами проходной началась процедура сверки с формулярами, после этого пропускали за зону. Вот подошла очередь и нашей бригаде, надзиратель по формуляру выкрикивал фамилию, а остальное каждый называл сам и занимал место в строю перед воротами. Где-то

 

в середине такой переклички назвали и мою фамилию, я заметил, как нарядчик что-то говорил бригадиру, показывая пальцем на меня.

За воротами зоны конвой вновь пересчитал нас, после чего произнес: «Бригада, внимание, идти строем, не выходя из строя! Шаг влево, шаг вправо, будем оружие применять без предупреждения. Понятно!» Из бригады послышался ответ: «Понятно». После этого ритуала бригада тронулась в путь. Вначале шли по дороге, а затем свернули в сторону и пошли по плохо прочищенной дорожке среди выглядывающих из-под снега веток и кустарника. Наконец была дана команда остановиться, и конвоир с овчаркой всем разъяснил, чтобы за просеку никто не выходил, что появление заключенного на просеке считается уже побегом и конвой применяет оружие без предупреждения. Делянка для заготовки дров готовится заранее бригадой бесконвойников, т. е. такими же заключенными, у которых есть пропуск для выхода за зону без конвоя. Они прорубают узкие просеки по квадрату, а на противоположных по диагонали углах устанавливаются конвойные стрелки, которые просматривают свой угол с двух сторон, вдоль просеки устанавливаются вешки, на которых для большей наглядности подвешивается комок мха. Вот такие вешки ни в коем случае переходить нельзя, так как стрелок в этом случае может применить оружие, расценивая это за попытку к побегу. Причем, были такие случаи, когда стрелок вначале стрелял в человека, а уж потом давал предупредительный выстрел. Серьезных расследований в те времена не проводили, стрелок всегда был прав. Хотя в действительности по пуле легко можно было определить, что она была сделана с первого выстрела, а не со второго.

Когда мы расположились для работы на отведенной делянке, то бригадир сразу назначил двоих кострожогами, которые будут разводить костры для охранников, а остальных разбил на звенья по заготовке дров и объявил норму в кубометрах заготовленных дров на каждого члена бригады. В нашем звене он назначил старшего и предупредил, что при невыполнении нормы будет выдаваться штрафной паек, что для поддержания жизнедеятельности организма совсем не подходит, так как те, которые питались штрафным пайком, вскоре становились доходягами, а уж потом, после полного истощения, умирали. Уходя от нашего звена, бригадир предложил звеньевому, чтобы он поставил меня на обрубку сучьев.

 

Звеньевой раздал всем инструмент: кому на двоих двуручную пилу и топор, кому только топоры и лопаты, а мне вручил топор и показал, как следует обрубать сучья. Вот так начался мой первый трудовой день. Два дюжих мужика с двуручной пилой, к которым меня прикрепил звеньевой, мастерски валили деревья в нужном направлении, а я едва успевал за ними обрубать сучья, после чего они подходили к этому же очищенному от сучьев стволу, раскряжевывали на определенную длину и укладывали в штабель. А когда я к концу рабочего дня стал «зашиваться», т. е. не успевал за ними обрубать сучья, то они, ворча на меня за мое неумение, помогали мне в этом непосильном для меня труде, а для них легком деле. Я так измотался, что еле стоял на ногах, как вдруг ко мне подошел один из пильщиков нашего звена и как бы между прочим сказал: «Ну, малец, достаточно, отдохни, а то ты на просеке «дуба дашь». Уложили они последние свои бревна в штабель, и мы пошли к костру. А когда бригадир подошел к костру и сообщил нашему звеньевому, что у нас норма схвачена, а звеньевой тут же так отозвался обо мне: «С этого мальца выйдет человек, жилистый, но слабак». Я тогда смысл этих слов не мог полностью понять. А когда начало темнеть, то была дана команда на построение, и нас отвели в зону. Подойдя к зоне, я почти не чувствовал своих ног и рук, они были как бы не мои. Войдя в зону, я еле добрался до своего барака и с большим трудом забрался на нары. Николая Васильевича и Аромаша на нарах не оказалось, не было на месте и их вещей, но зато на их местах лежал какой-то длинный валик и два матраса. Я проверил свое одеяло, на нем стояла метка, сделанная вчера Аромашем. Значит, это наши места, подумал я и после небольшого отдыха начал переодеваться. Брюки ватные в коленях были насквозь промокшие, ведь почти весь день я ползал по глубокому снегу, обрубая сучья. Невдалеке от наших нар расположился мужчина из нашей бригады, который заметил меня и, когда я стащил с себя брюки, спросил:

— Мокрые, наверное?

— Да, промокли,— ответил я ему.

— Тогда иди к печи, там сейчас наши развешивают свои одежду для просушки,— предложил он мне.

— Да что вы, еще украдут. А в чем я завтра пойду на работу?— пояснил я ему.

— А ты что, не знаешь нашего бригадира? Иди повесь, никто

 

твоего не тронет, бригадир еще в лесу нам об этом сказал, чтобы мы не хлопали ушами, и пользовались печью. Так что не бойся, никто твоих брюк не возьмет,— настойчиво убеждал меня собригадник.

Поначалу я хотел повесить их на нарах, но потом подумал, что они здесь навряд ли к утру просохнут, в мокрых ватных брюках я в лесу быстро замерзну, вот с большим трудом я начал спускаться с нар и пошел к печи. Вокруг печи уже были сделаны специальные вешала для просушки одежды, но они все уже были переполнены и свободного места я для своих брюк не находил и собрался уходить, как какой-то мужчина спросил меня, из какой я бригады. А я-то толком и не мог ему объяснить, из какой я бригады. Но из нар послышался властный голос:

— Он из моей. Повесь, а утром отдашь ему.— Вот теперь я понял, что это был голос нашего бригадира. И я понял, какой властный был у нас бригадир.

Только я подошел к своим нарам, как потянулись все на обед. Я не стал подниматься на свой третий этаж, для меня это еще было не так легко, и я тоже пошел на обед. После обеда, когда я вошел в наш барак, то обратил внимание на пристройку, на дверях которой красовалась надпись «Медпункт». Я не стал заходить в медпункт, а пошел к своим нарам, с большим трудом забрался на свой третий этаж и лег немного отдохнуть и тут же мгновенно заснул. Разбудил меня Аромаш, который специально пришел, чтобы узнать, как мои дела. Он меня спросил, ужинал ли я и после моего отрицательного ответа сказал, что уже все поужинали. Я тут же соскочил и побежал на кухню, получил свой ужин, мигом его проглотил, и мне показалось, что я стал еще голоднее, чем до ужина. А когда возвратился с кухни, то на нарах отдыхал и Николай Васильевич. Он мне рассказал, как оборудовал свой медпункт, что уже сегодня он принимал первых пациентов. Он также рассказал, что начальник ОЛПа обещал обеспечить его медпункт лекарственными препаратами и всевозможными принадлежностями, но пока он мне. все это рассказывал, я и не заметил, как заснул.

Утром меня разбудил Аромаш, а Николая Васильевича уже на нарах не было, его вызвал к себе нарядчик. Я как разбитый пошел на завтрак, у меня все крутом болело, а руки и ноги особенно при любом движении ощущали острую боль. Придя с завтрака, я по пути захватил и свои брюки. Не успел, как следует одеться, как

 

была дана команда на развод, т. е. поход на нашу лесную делянку, где я вновь должен буду целый день махать своим топором.

Что удивительно, вальщики из моего звена ко мне отнеслись довольно благосклонно, не очень меня подгоняли, чаще, чем в первый день, помогали мне обрубать сучки. Иногда у меня вырывался из рук топор, один из вальщиков заметил это и сказал, что завтра он мне даст рукавицы потоньше, как и у него. На отдыхе они оба предлагали мне докуривать их самокрутки из махорки, но я от этого наотрез отказывался, всегда им отвечал, что мне не хочется курить, а они меня в один голос убеждали, что затянешься, и сразу же полегчает. Да и разговорный их жаргон мне совсем не нравился. При разговоре для связки они употребляли всевозможные нецензурные бранные слова, да при этом так часто, что иногда даже удивляешься, как им это так удается строить предложения, в которых почти нет литературных слов, а одни лишь связующие из нецензурщины.

Постепенно я стал втягиваться в работу, но этому в значительной степени помогли мне мои друзья, Николай Васильевич и Аромаш, которые меня стали подкармливать дополнительным пайком. Они его специально выпрашивали для меня на кухне. Но все же работа на лесоповале для меня была очень даже изматывающая, тем более, что я длительное время провел в тюремной камере совершенно без движения, кроме ходьбы в дневное время, когда меня в ночное время по четыре или пять раз вызывали на допросы, а днем спать не разрешали, в результате чего я научился спать днем с закрытыми глазами, бродя по камере. А потом несколько месяцев вообще без движения на пересыльной тюрьме и в вагоне. А теперь вдруг такая нагрузка на обрубке сучков, от чего я так выматывался, что каждый вечер я чувствовал ужасную усталость.

Однажды на делянке ко мне подошел наш бригадир и спросил меня:

— А «лепила» что, твой друг?

Я, конечно, из его вопроса совершенно ничего не понял. Стоял и смотрел в его глаза вопросительно.

Тогда он вновь меня спросил,— «лепила», наш доктор, это твой друг?

— Да,— ответил я. Теперь я понял, кто такой «лепила». После этого разговора бригадир меня пристроил к кострожегам, состоящим из одних отъявленных рецидивистов. Но они на меня не на-

 

жимали, только иногда использовали как мальчишку на побегушках. Когда они сидели на отдыхе, а работы у них было совсем немного, то иногда крикнут:

— Эй, малец, принеси нам огонька!

Я тут же поднимался и приносил им небольшую головешку для прикуривания. Об этом я рассказывал Николаю Васильевичу, а он мне говорил:

— Сынок, потерпи маленько. Все устроится. Возможно, мы тебя заберем к себе в медпункт санитаром. Но устроить санитаром меня им так и не удалось. Но однажды на делянке ко мне подошел наш бригадир и сказал, что с завтрашнего дня меня с его бригады отчисляют, и чтобы после возвращения в зону зашел к нарядчику.

Вернувшись в зону, я тут же пошел к нарядчику. Когда я вошел в конторку и стал разглядывать, кто же из там сидящих нарядчик, как тут же ко мне обратился сидящий за большим столом:

— Подойди ко мне.

Я тут же подошел к его столу, и он меня спросил:

— Василий, хочешь быть истопником на кухне? Правда, работа эта не легкая, но зато сытная и в тепле.

Я, конечно, не знал, что это такое, но возражать не стал. Тогда он мне сказал, чтобы я на следующий день в бригаду не шел, а утром зашел на кухню к Волоскову — старшему повару. Когда он назвал эту фамилию, я тут же вспомнил Харьковскую пересылку, где я с ним встречался, да мы и в одном вагоне тоже ехали. А вечером, когда пришли на ночлег Николай Васильевич и Аромаш, они мне объяснили, что это они упрашивали нарядчика и даже начальника ОЛПа о переводе меня на какую-нибудь легкую работу в зоне. Вот нарядчик и согласился меня перевести на кухню, а Иван Васильевич уже встречался с Иваном Волосковым и договорился с ним, что он меня устроит у себя на кухне.

Вот так я из лесорубов, точнее из сучкорубов, попал на кухню в истопники.

Когда на следующее утро я еще до завтрака зашел на кухню, то Иван Волосков (его отчество я не знал, так как его мы все звали просто Ваня), увидев меня, сразу же представил всему коллективу кухни как нового помощника, которого по его просьбе им выделили в помощь. Он мне объяснил, что я буду помогать всем, где только срочно потребуется помощь, а пока временно послал колоть дрова для печи. Конечно, с такой работой я справ-

 

лялся. До обеда с одним «доходягой» я наколол много дров. На кухне меня кормили «от пуза» всем тем, что в этот день было приготовлено.

Вечером я заметил, что на кухню идут многие бригадиры, и им выдают без ограничения, а также на кухне питаются каптерщики и нарядчики, а врачи брали питание с собой в медпункт. Вот поэтому они и выкраивали для меня дополнительный паек. А все остальные труженики ОЛПа получали питание по талонам через раздаточное окошко кухни. Вот такова закулисная жизнь лагеря.

Волосков хорошо ко мне относился, никогда на меня не кричал, хотя я не всегда справлялся с порученной мне работой. Изредка подходил ко мне, и мы с ним мирно беседовали, вспоминали пересылку, мои пересказы. Он мне пообещал, что пока его будут держать на кухне, до тех пор он и меня будет возле себя держать. Но этому не суждено было сбыться. Видимо, так распорядилась судьба. Позже колоть дрова меня заставляли редко, только тогда, когда на кухне совсем не оставалось наколотых дров, а в основном я чистил картошку, стоял на раздаче перед окном, помогал мыть посуду. Волосков вскоре и всю мою одежду заменил на соответствующую для работы на кухне. Он дал мне кирзовые сапоги и костюм из хлопчатобумажной ткани лагерного покроя, выпросил у каптера и меховой жилет.

Но вот однажды прислали на кухню «доходяг» для колки дров, а они не только топор, но наколотые дрова не могли поднимать, до такой степени были ослаблены. Я взял топор и пошел за них колоть дрова. У меня это получалось легко и быстро. Переколол все дрова, которые были занесены в теплый тамбур, и решил еще немного поколоть тех дров, которые были на улице перед кухней. А вот того, что мерзлые березовые дрова надо колоть с особой осторожностью, что они могут увести топор в сторону, я не знал. При ударе одной такой чурки топор как-то соскользнул в сторону и задел носком лезвия ступню моей правой ноги. Я почувствовал острую боль в ступне и заметил, что я топором разрубил свой сапог, но так как кровь на поверхность сапога не вышла, я особого значения этому не придал тогда и пошел к окошку на раздачу обедов. Но вот в кухню во время раздачи обеда зашел кто-то из начальства и заметил на полу в отдельных местах лужи крови. Он сделал замечание, что плохо убирается кухня, а один из работников кухни при уборке этих кровяных луж заметил, что в том

 

месте, где я стоял во время раздачи обедов, было много крови. Потом все стало ясно, что кровь вытекает из моего правого сапога. Попытались с меня снять сапог, но ступня успела уже сильно распухнуть, да и после этого усилившаяся боль не позволили больше стягивать с ноги сапог. Тогда Волосков распоясал сапог по шву и снял его с моей ноги. Я в этот момент лежал на полу кухни настолько бледным, что все испугались и быстро побежали в медпункт за врачами, но их, оказывается, увели на 17 ОЛП, чтобы кому-то из вольнонаемных сделать сложную хирургическую операцию. Лысиков Николай Васильевич в районе Крутой был один из опытнейших хирургов того времени и поэтому, когда что-то серьезное случалось с вольнонаемными, которых в то время обслуживал 17 ОЛП, сразу же вызывали Николая Васильевича, а он всегда с собой брал как верного и надежного помощника Аромаша. Но поскольку Николай Васильевич и Аромаш не имели пропусков, то их переводили на 17 ОЛП под конвоем и так же возвращали на свой ОЛП. На нашем ОЛП никто не знал, когда же их вернут. Так что если операция была сложная, то их могли там задержать и на несколько дней. Меня отвели в угол кухни, наспех обмыли мою окровавленную ногу, из которой все сочилась и сочилась кровь, завернули первой попавшейся тряпкой, затем отнесли меня в барак и уложили на нары первого этажа, а уж потом кто-то из заключенных поднял меня на мое место. Боль в моей ноге все больше и больше возрастала, я стал стонать, и это вызывало сочувствие моих соседей по нарам. Уже поздно вечером, когда я попытался спуститься с нар, чтобы сходить в туалет, то чуть было не сорвался с нар. К счастью, меня, уже падающего, подхватили и не дали упасть. Когда снова оказался на своем месте, то еще долго мучился от ужасной боли в ноге, а потом так и не помню, когда я все же уснул. Проснулся уже в медпункте, когда Николай Васильевич и Аромаш колдовали над моей раной. Но в нашем медпункте ничего из препаратов, необходимых для оказания мне помощи, не оказалось. Вот тогда Николай Васильевич и попросил срочно отправить меня в больницу семнадцатого ОЛП. Он написал письмо своим коллегам и передал его мне, чтобы я вручил одному из врачей. Но мне вновь не повезло: то долго не могли найти конвой, то когда пришел стрелок, не оказалось лошади, чтобы меня отвезти, так как к этому времени я уже совершенно не мог самостоятельно передвигаться. И лишь после возвращения бригад

 

в зону представился случай отвезти меня в больницу семнадцатого ОЛП. Николай Васильевич обещал, что в скором времени он встретится со мной, так как его должны вызвать на операцию, которую местные врачи сделать не смогут без его участия.

От нашего ОЛПа до 17-го было где-то чуть меньше километра. Но сам ОЛП был значительно больше нашего, бараки были только с двухэтажными нарами. На ОЛП был свой клуб, стационар для излечения больных и откормки «доходяг», да и по территории ОЛП занимал значительно большую площадь, чем наш.

Когда подъехали к ОЛП, то на удивление нас не держали у вахты, а сразу же пропустили в зону, и меня подвезли прямо к стационару, а потом два худеньких санитара аккуратно перенесли меня в одну из палат, где оказалось свободное место. Вскоре появился и врач, судя по акценту, видимо, поляк. Я ему отдал записку от Николая Васильевича, он ее при мне прочел, после чего сказал, что и у них этого лекарства нет, но он пообещал принять все меры для излечения моей раны. Он тут же внимательно осмотрел рану, затем дал санитарам указание, как сделать перевязку, а сам поставил мне градусник и прослушал трубкой мою грудь. После этого он вышел из палаты. Утром прослушивали и осматривали мою рану другие врачи, кажется, лагерные самоучки, а такие тогда были, в тюремных камерах немного получившие кое-какие познания от профессионалов-врачей, находившихся рядом с ними.

Несмотря на добросовестный уход за больными вообще, в том числе и за мной в частности, мои дела ухудшались с каждым днем. Нога очень опухла, а боль была настолько большая, что я стонал, а иногда даже мой стон переходил в крик. Врачи стационара ничем не могли мне помочь, так как у них не было необходимого лекарства, которое только выдавалось, если в стационар поступал для операции или серьезного излечения вольнонаемный больной. Но в эти дни, как назло, никто из вольнонаемных не обращался в их стационар. В самом поселке Крутая был небольшой медпункт для оказания первой помощи персоналу поселка, но обслуживался он лишь одним вольнонаемным фельдшером, который в основном лечил простудные заболевания и делал перевязки. Персонал военизированной охраны ОЛП в основном лечился у врачей ОЛП.

Прошло какое-то время, и у меня стали исчезать острые боли в ноге, но опухоль была такой большой, что я уже не мог видеть свою ступню. Однажды, проводя обход, старший врач мне сказал,

 

что мои дела плохи и, чтобы спасти мне жизнь, придется опери, ровать, т. е. ампутировать мне мою правую ногу по колено, а дру, того выхода у них нет, затем добавил, что на следующий день меня будут готовить к этой операции, и он очень хотел бы, чтобы к этому времени вызвали в их стационар хирурга из вашего ОЛП. Но мне тогда было как-то безразлично, главное — у меня исчезли острые болевые ощущения, очень мучившие меня все эти дни. Как мне сейчас припоминается, я тогда совсем не отреагировал на то что у меня будут отнимать ногу до колена, что я после этого стану калекой. А может быть, я был тогда в таком состоянии из-за очень высокой температуры, как мне потом рассказали, температура моего тела достигла критической отметки.

На следующий день меня стали подготавливать к операции. Сделали несколько уколов и уложили на операционный стол, но в это время привезли раненного на охоте какого-то офицера из лагерной охраны, и поэтому старший врач был занят с ним, оказывая ему первую необходимую помощь, пока привезут из нашего ОЛП опытного хирурга, т. е. Лысикова Н. В. А когда он освободился после оказания первой медицинской помощи этому офицеру, то зашел в палату, где меня уже подготовили к операции. Он вновь меня осмотрел и сделал заключение, что состояние моей ноги такое, что придется отнимать ногу полностью и приказал сделать новые дополнительные уколы до бедер. Нога моя в то время была темного цвета и очень вздута. Мне сделали дополнительно еще несколько уколов и стали раскладывать необходимые для операции инструменты. Я все это наблюдал совершенно безразлично. Как вдруг что-то все засуетились и мне сказали, что мне операцию будет делать хирург Лысиков из третьего ОЛП, который только что вызван в стационар для проведения операции раненому офицеру охраны. Но мне тогда это сообщение тоже было совершенно безразлично, мне кажется, что я был в каком-то шоке.

Вдруг в палате появился Аромаш, он подошел ко мне и со свойственным ему акцентом спросил, как себя чувствую. Он что-то еще спрашивал меня и стал прощупывать мою ногу больную, а затем и здоровую, пытался меня хоть как-то подбодрить, а я, как он потом вспоминал, был к его словам совсем безразличным, вроде бы я разговаривал с чужим, мне совершенно незнакомым человеком. Он, конечно, понимал мое состояние, мое безразличие ко всему, в том числе и к своей жизни. Он пытался меня хоть как-

 

то успокоить, вызвать на моем лице хоть искорку жизни, возбудить желание жить, и в это время в операционную комнату вошел Николай Васильевич, внимательно обследовав меня, сказал примерно следующее: «Постараемся ему сохранить ногу, а без ноги зачем ему такая жизнь». Впрочем, меня тут же перенесли в какую-то небольшую комнатушку, видимо, подсобную, в которой было всего две кровати, на одну из них уложили меня. Этот период, особенно ночь, я знаю лишь по рассказам Аромаша и Лысикова. В моей памяти сохранилось лишь только то, что я видел у своей ноги Аромаша, который что-то с ней делал и, заметив, что я не сплю, пытался со мной разговаривать, что-то мне рассказывал, но я ничего из этого не запомнил. К утру мне немного стало легче, и я заметил, что на второй кровати спал Николай Васильевич, а Аромаш дремал, положив свою голову на мою больную ногу. Уже потом, когда меня выписали из стационара и вновь перевели на третий ОЛП, Николай Васильевич и сам Аромаш мне рассказывали, что они провели надо мною какой-то опыт, и он им удался. В мой организм ввели какое-то лекарство, а Аромаш всю ночь высасывал из раны моей ноги своим ртом всю дрянь, накопившуюся там в результате воспаления, каждый раз до высасывания и после этого полоскал свой рот специальным раствором, да и салфетки постоянно пришлось менять. Их огромный опыт и большое усердие спасли мне ногу, а возможно, и жизнь. Николай Васильевич позже мне рассказывал, что и после ампутации не было гарантии, что воспаление не распространилось бы дальше ноги, а если это так, то тогда лагерная медицина была бессильна. Повезло мне тогда в том, что к этому времени вызвали этих двух чудесных и дорогих мне людей и что у них, в связи со сложной операцией вольнонаемному офицеру охраны, которую они в тот же день успешно сделали, появилась возможность использовать необходимые лекарства, чем располагала крутянская аптека в то время, их они и применили для моего лечения. Жаль, конечно, что им не удалось подольше задержаться в этом стационаре. Как только офицера после операции отправили в госпиталь Чибью, так их тут же возвратили на свой ОЛП. После их ухода врачи лагерного стационара, видимо, выполняли рекомендации Николая Васильевича, а возможно, и использовали свои познания, но мое здоровье стало постепенно поправляться, а через некоторое время меня выписали из этого стационара и перевели на свой ОЛП, где я вновь встре-

 

тился со своими друзьями. Николаем Васильевичем и Аромашем. Какое-то время им удавалось меня держать с освобождением от работы, а когда представился случай — включили мою фамилию в число «доходяг», комплектуемых лагерной администрацией к переводу на ОЛП кирпичного завода, расположенного рядом с крутянским сельхозом.

Для зачисления меня в эту группу у Н. В. Лысикова были основания, так как у меня все время была открыта и не заживала рана, прорубленная топором. К моему несчастью, эта рана еще долго не заживала и потихоньку сочилась, принося мне дополнительное беспокойство. Николай Васильевич Лысиков и Аромаш, зачисляя меня в эту группу «доходяг», объяснили мне примерно так, что сельхозработы значительно легче, чем лесоповал, да к тому же там, может быть, кое-когда перепадет что-то из свежих овощей, что для того времени было совсем немаловажным фактором. Они меня тепло проводили до ворот и пожелали выжить в этих неимоверно трудных лагерных условиях. Обещали при возможности поддерживать со мной связь.

Вот так где-то в конце мая или начале июня 1941 года меня в числе других, обессилевших от непомерно тяжелого труда на лесоповале и недостаточного питания, вывели за зону третьего ОЛП и повели в строю на новый для меня ОЛП. Дорога до кирпичного завода была разбита, во многих местах на полотне будущей дороги стояли лужи воды и грязи, а конвой не очень хотел, чтобы мы, идущие под их охраной, нарушали строй, обходя эти лужи. Они заставляли нас идти прямо, не обходя луж, что вызывало у заключенных негодование и возмущение. Конвою, видимо, надоело возмущение колонны «доходяг» и они решили нас проучить, заставить повиноваться их воле. Во время перехода через одну из луж вдруг последовала команда: «Стой!» Естественно, из колонны послышалось возмущение, что надо бы вывести из грязи и потом остановить. Конвойный заорал: «Молчать!», а затем приказал: «Ложись!» Люди, стоя по щиколотки, а некоторые и глубже в этой дорожной жиже, не подчинились и стояли. Тогда старший конвоир сделал предупредительный выстрел в воздух и вновь приказал: «Ложись!», угрожая своим ружьем, направляя ствол своего ружья в строй еле плетущихся, измученных переходом «доходяг». И вновь предупредительный выстрел в воздух и приказ: «Ложись!» И колонна узников повиновалась, обессилевшие невольники ста-

 

ли опускаться на колени в тех же местах, что и стояли. И вновь третий предупредительный выстрел и приказ: «Ложись!» и конвоиры стали подталкивать крайних. Колонна повиновалась, стали опускаться кто на бок, кто на брюхо. Затем последовала команда: «Встать!» Изможденные невольника с большим трудом, превозмогая усталость, начали подниматься. Но не успев как следует встать на ноги, вновь услышали команду: «Ложись!» Вываляв нас в этой луже, видимо, богом обиженный садист, не дав, как следует отряхнуться, повел колонну дальше. К счастью, с левой стороны показался ОЛП, в который нас вели.

В зону нас приняли без всякой заминки и сразу же направили в баню, а нашу одежду пропустили через дезинфекционную камеру, в которой она соответственно прожарилась и очистилась от всякого рода насекомых, обильно обитавших на третьем ОЛП, да от всевозможных микробов. После бани и получения своей одежды, нас сразу же разместили по баракам. После нашего завшивленного ОЛП эти бараки нам показались божьим раем. Двухэтажные нары, на нарах лежали матрасы и одеяла, а у кое-кого даже были и подушки. В бараках соблюдалась чистота. У входа был приспособлен рукомойник, в котором всегда была чистая вода. В каждом бараке был дневальный, который, как правило, назначался из воров-рецидивистов, знающих в этом толк, да и дисциплину они умели соблюдать, так как уголовники в каждом ОЛП владели ситуацией и были вершителями многих судеб. К тому же бараки не были перенаселены, да и по размеру были значительно меньше, чем, скажем, в третьем ОЛП.

Вечером нас всех предупредили, чтобы утром вышли на развод. Утром нас, пришедших из другого ОЛП, построили отдельно, вывели за ворота зоны, и конвоир, видимо большой заика, начал провозглашать свой обычный ритуал: «Б-б-б-бри-бригада, в-в-вни-мание! Шаг в-в-влево... И тут же из соседней бригады послышалось громко: «Понятно!», после чего послышалась команда: «П-п-пошли!» И мы двинулись на новую работу. Правда, было это совсем рядом, не более пятисот метров от зоны.

Во дворе сельхоза нас встретил стройный мужчина лет пятидесяти, показавший, куда надо пройти для работы. Нас провели мимо конюшни и большой кучи конского навоза. Остановили нас среди каких-то длинных неглубоких котлованов. Позже мы узнали, что это были парники. Нам поручили выбрасывать из парников про-

 

шлогодний навоз (перегной), а затем уложить на это место свежий навоз. Когда мы в очередной раз отдыхали, к нам вновь подошел тот же мужчина и представился, что он старший агроном этого сельхоза и что его имя Степан Петрович Титов, а затем он стал знакомиться персонально с каждым из нас. У всех он спрашивал по какой статье осужден и на какой срок, а также его интересовали специальность и образование. Я работал на пару с одним парнем моего же возраста, на щеке которого была большая родинка. При опросе я узнал, что моего напарника зовут Андреем Косовым и что он осужден по такой же статье. Позже мы с ним хорошо подружились, а после освобождения дружили семьями. На следующий день Степан Петрович назначил в нашей бригаде бригадира и звеньевых. Поскольку в бригаде были только бытовики и политзаключенные, то мы между собой были дружны, помогали слабым или ослабленным.

Как-то подошел к нам, т. е. ко мне и Андрею Косову, Степан Петрович и рассказал, что обратился к руководству военизированной охраны, чтобы расконвоировать меня и Андрея. Я тогда не совсем понимал смысла «расконвоирования», но и не обратил на это особого внимания. А через несколько дней, когда бригада занималась укладкой свежего навоза в парники, к бригаде подошел какой-то охранник из офицеров, а с ним и Степан Петрович. Они что-то поговорили со старшим конвоиром нашей бригады, а это как раз и был тот же заика. Кстати, он был очень добрым и безвредным охранником. Затем пришедший офицер выкрикнул мою и Андрея фамилии и пригласил подойти к нему и Степану Петровичу. Когда мы подошли, то к этому времени офицер уже прощался со Степаном Петровичем и ушел к охраннику-заике, а Степан Петрович мне и Андрею дал задание разбросать навоз, который лежал в куче метрах так порядка двухстах-трехстах от парников. Мы взяли вилы и пошли в указанное нам место и все время оглядывались и прислушивались, чтобы не нарушить право охранников, а они совершенно на нас не обращали никакого внимания. Но вот к нам подошел Степан Петрович и вручил нам пропуска и объяснил, что с сегодняшнего дня мы самостоятельно будем выходить из зоны, а по окончании рабочего дня так же заходить в зону без конвоя. Оказывается, что это приходил сам начальник ВОХР ОЛП Бучнев, он и вручил Степану Петровичу наши пропуска. А вообще Бучнев был довольно порядочным человеком,

 

мне потом с ним приходилось часто общаться, и он с пониманием всегда решал вопросы без всякой волокиты.

Когда парники подготовили, то меня и Андрея Степан Петрович прикрепил ухаживать за парниками. Эта работа была совсем не трудная, просто надо было следить за температурой внутри парников и путем приоткрывания рам регулировать температуру внутри парника. Потихоньку мы немного осваивались с обстановкой. На скотном дворе мы добывали макуху, которая для нас была деликатесом, а позже стали обзаводиться и овсяной крупой, из которой научились изготавливать овсяный кисель. Крупу мы сами мололи на самодельных мельницах, а затем ее заквашивали. Вот так у нас началась новая жизнь. Работа не тяжелая, конвой за душой не стоял, да и желудок всегда был полон.

Однажды второй агроном Петр Никифорович Куприченков предложил мне понаблюдать за теплицей, где уже подготавливался сбор урожая огурцов и разрешил сорвать один огурец для себя и съесть его. Но я долго провозился с опылением цветков, а огурец так и не сорвал, хотя очень это хотелось сделать, но почему-то не то боялся, не то скромничал. А когда к концу рабочего дня Петр Никифорович, зайдя в теплицу, спросил меня:

— Вася, а ты уже свой огурчик съел?

— Нет,— ответил я ему.— Еще не было для этого времени.

— Ну давай подыщи себе побольше огурчик и сорви,— предложил снова мне Петр Никифорович.

После этого я поднялся на боров (это большая, выложенная из кирпича труба, служащая для подогрева воздуха в теплице), выбрал огурец и сорвал его, но есть не стал. Он заметил это и спросил:

— Почему не ешь? В зону с огурцом заходить нельзя, съешь здесь.

— А можно я поделюсь со своим другом, с которым я работаю на парниках? — вдруг неожиданно для себя спросил я его.

— Конечно можно,— ответил мне Петр Никифорович и затем Добавил,— да ты и впрямь молодец!

Этот огурец мы тогда с Андреем съели вдвоем.

Спустя несколько дней Петр Никифорович поручил мне расчертить новый журнал для учета режима температур в парниках и теплице. Я все это сделал, и ему моя работа очень понравилась. А еще через несколько дней ко мне подошел Степан Петрович и сказал, что им для теплицы нужен работник, который бы посто-

 

янно находился в теплице, поддерживал бы нужную температуру и исправно бы вел всю документацию по теплице. А затем он меня спросил, согласился бы я на такую работу. Но я ему объяснил, что мне вечером надо уходить в зону и в ночное время я не смогу наблюдать за теплицей. Тогда он мне сказал, что он об этом позаботится, и меня после ужина будут выпускать за зону. Я согласился. Вечером, возвращаясь в зону, я поделился этим с Андреем. И действительно, на следующий день Степан Петрович договорился с охраной, и меня стали выпускать за зону и после ужина. А еще через несколько дней мне вообще было разрешено проживать за зоной, а чтобы не заходить в зону за завтраком, обедом и ужином, мне выписали продукты сухим пайком, из которых я мог сам себе готовить еду.

Но в теплице, кроме меня, еще проживали два человека, тоже из заключённых, у которых было право проживания за зоной. Один из них польский еврей Узельман, второй — украинец из Буковины, фамилию и имя которого я позабыл. С Узельманом у меня сразу сложились нормальные товарищеские отношения, он мне помогал советами, а иногда и в работе оказывал помощь, например, помогал опылять соцветие огурцов, так как пчел в теплице не было и опыление за них делали люди, А вот буковинец ревностно отнесся к моему появлению в теплице, принял меня недружелюбно, а после того, как мне было предложено питаться вместе со Степаном Петровичем и Петром Никифоровичем, он стал мне пакостить, вредить. Например, когда я спал, он тушил горелки в печах, от чего нарушался температурный режим в теплице, за что я непосредственно нес ответственность, то что-то рассыплет, перевернет и тому подобное. А однажды забрался в домик и съел или просто выбросил весь наш ужин, чтобы этим опорочить меня. Но вскоре он попался на очередной провокации и сознался в этом, что он все это делал сознательно, чтобы мне насолить и чтобы меня убрали с теплицы. После этого его убрали с сельхоза.

Порученные мне работы я выполнял всегда добросовестно и честно, никогда не хитрил. Если в работе и получались какие-то промахи или ошибки, то я честно в этом признавался, за что иногда меня журили, давали совет, как в дальнейшем избегать подобных ошибок. Но зато они мне верили, что не способен их подвести, что я искренен перед ними. И это им очень даже нравилось, и они ничуть не сожалели что взяли меня в теплицу.

 

Хотя в то время на поселке Крутая не было радиотрансляции, радиоприемники у вольнонаемного населения повсеместно были изъяты, все же хотя и с большим опозданием, но до нас докатились слухи о начавшейся войне с Германией, а потом мы даже узнавали о тех боевых операциях на фронтах из газет или рассказов вольнонаемных, с которыми нам приходилось встречаться по работе.

После начала войны на ОЛП кирпичного завода был назначен новый начальник ОЛП, которому отдали в подчинение и наш сельхоз — Лыга Иван Васильевич. Он был в военной форме, и мы к нему всегда обращались по-лагерному: «Гражданин начальник». Вообще он был человек своеобразный, в котором соединились жестокость и доброта.

В его разговорной речи был четко выражен украинский акцент, чем, мне казалось, он даже гордился. Его назначение на этот ОЛП и подчинение ему нашего сельхоза, видимо, было вызвано продовольственным обеспечением этого региона, так как после начала войны значительно оживились геолого-поисковые работы по нефти и газу на территории Крутой и в сторону Войвожа.

Для строительства буровых, а следовательно, и для подготовительных работ, таких, как прорубка просек, подготовка площадок под буровые и обустройство подъездных путей, на Крутую доставлялись все новые и новые партии заключенных, которые размещались на ОЛП. А чтобы хоть как-то облегчить проблему с питанием этих несчастных невольников, подчинили сельхоз Лыге, придав ему неограниченные полномочия, используя которые, он смог бы в кратчайший срок создать новые посевные площади сельхоза, в результате чего было бы увеличено производство картофеля, капусты и других сельскохозяйственных овощей: свеклы, моркови, турнепса и т. п., а в теплице и парниках огурцов.

В те времена совхозные поля обрабатывались примитивным способом. Землю вспахивали однолемешным плугом, запряженной лошадью. Тракторов тогда и в помине не было. Сено заготавливалось вручную с применением кос-литовок, а местное население косило только горбушами. Горбуша представляет вид серпа в увеличенном виде. Лезвие в горбуше несколько больше вытянуто, чем в серпе, и массивнее. Косили горбушей, размахивая ею влево и вправо поочередно, срезая траву. Местное население Коми ею

 

владело искусно и довольно производительно, но это значительно тяжелее, чем литовкой.

С увеличением сельхозугодий потребовалось увеличивать и поголовье лошадей, а следовательно, пришлось увеличивать и сенокосные угодья, располагавшиеся преимущественно вдоль речушек, небольших полянок и устья Ижмы и с ее небольшими притоками, для чего силами заключенных расчищались от кустарников поймы речушек. А силами конвойных бригад раскорчевывались новые площади под посевы картофеля и других сельхозкультур. А для хранения нового урожая картофеля и капусты началось строительство картофелехранилища и капустохранилища.

Вообще Лыга проявил в этом отношении незаурядные способности организатора. Уже осенью 1942 года был получен приличный урожай картофеля и капусты, половина которого пошла на подкормку заключенных. Хотя на ОЛПы отправляли картофель, а также и капусту низшего качества, но это все же был дополнительный паек, чем получивший популярность в те времена «Абрам-чай», прозванный по имени начальника снабжения ОЛПов, который добывал для добавки в супы и борщи траву «Иван-чай», обильно растущий в подлесках и вдоль дорог. С появлением картофеля в ОЛП отказались от применения «Иван-чая».

Лыга, как начальник сельхоза, много времени проводил в сельхозе, но совершенно не вмешивался в дела агротехники, тем самым создавал свободу в действиях агрономам.

Однажды он приказал мне переселиться из теплицы в домик к агрономам, при этом пояснил: «Пусть все контрики живут вместе под одной крышей, мне за ними легче будет следить». Но мне кажется, он вовсе не придирался к нам, а наоборот, помогал. Я не знаю, о чем разговаривали между собой Лыга со Степаном Петровичем и Петром Никифоровичем, но когда я вошел в контору, то Лыга, обратясь ко мне, сказал, чтобы я сдал экзамен на агронома, что на днях из совхоза Чибью приедет специалист и проверит мои знания по агрономии. Когда Лыга ушел, то Петр Никифорович меня спросил, смогу ли я прочесть за два дня и одну ночь книгу в 300 страниц и протянул ее мне — это было учебное пособие для агрономов и называлась она «Овощеводство в закрытом грунте». Я объяснил, что прочесть ее я смогу и за сутки, но изучить ее содержание навряд ли смогу. А Степан Петрович сказал примерно так: «Хочешь жить, тогда надо прочесть и запомнить ее

 

содержание». Кроме того, они мне посоветовали, чтобы я этой женщине сказал, что я до ареста учился в Ставропольском сельхозтехникуме и назвали мне фамилию директора этого техникума и несколько фамилий преподавателей, которых якобы я еще помнил. Вот они меня оставили одного с этой книгой. Два дня и ночь я штудировал страницы этого пособия. Отлучался лишь для приема пищи и выполнения естественных надобностей.

Два дня и ночь я почти не сомкнул глаз, изучал все то, что было в этой книге, старался запомнить почти все подчеркнутое Петром Никифоровичем. И вот, когда я пришел на завтрак, Петр Никифорович, как бы невзначай, стал меня экзаменовать, задавал всевозможные вопросы из этой книги и моей практики на наших парниках и теплице. Я почти на все его вопросы ответил, и тогда он подошел ко мне, обнял меня и сказал: «Вот и порядок, а теперь пойди и хорошо поспи». Но поспать мне так и не дали. Где-то к обеду меня пригласили в конторку сельхоза, где за столом Лыги сидела какая-то пожилая женщина, а рядом с ней и Лыга. Степан Петрович и Петр Никифорович сидели в сторонке и жадно вглядывались в мое лицо. Вначале эта женщина задавала мне всякого рода посторонние вопросы, типа: сколько мне лет, по какой статье попал и на какой срок, а уж потом вдруг спросила: «Кто из преподавателей тебе нравился?» Я назвал несколько фамилий, которые мне дал Степан Петрович накануне. После этого она задала мне несколько практических вопросов по уходу за парниками и теплицей. Получив от меня ответ, она тут же сказала Лыге: «Что ж назначайте, он что-то знает». Вот так меня тогда назначили агрономом по закрытому грунту, но фактически меня сделали мальчишкой на побегушках при сельхозе. Мне поручали разные работы от хозяйственных до мастера по переработке махорки и табака. Но об этом я поведаю несколько ниже.

Степан Петрович Титов — старший агроном сельхоза был репрессирован за свое дворянское происхождение по решению «особого совещания», и отбывал срок в должности агронома, вначале в этом совхозе, а затем его перевели для организации нового совхоза в районе бывшего 8-го ОЛП.

Петр Никифорович до революции был в юнкерской школе, познакомился с революционерами и вступил в партию большевиков. Несколько раз встречался с В. И. Лениным. После революции возглавлял агрономию в Смоленске. Репрессирован по

 

ст. 58. Это был особенно эрудированный специалист не только в сельском хозяйстве, но и во многих отраслях деятельности, особенно отлично он знал историю развития нашей цивилизации. Мы с большим удовольствием слушали его рассказы о древней истории. Жаль, что я тогда этому мало уделял внимания, а у него было чему учиться. Он владел несколькими европейскими языками. В нашем кругу его именовали «энциклопедия на ногах» на что он очень обижался. С ним я потерял связь примерно где-то в 1944 году, когда его досрочно освободили и отправили на работу в Смоленск.

Лыгу мы не понимали и побаивались. Он был своеобразен по отношению не только к нам, но и к военизированной охране, которая ему была полностью подчинена. Он был человек настроения, и мне казалось, что он почти всегда был под градусом, т. е. в легком опьянении. Хорошо запомнился мне один случай. Как-то позвонил и приказал мне принести к нему на квартиру пару килограммов отличной махорки. Я взял хорошей махорки и пошел к нему на квартиру, а было это уже где-то вечером. В его квартире я бывал неоднократно, выполняя всевозможные заказы на продукцию нашего сельхоза, но подобные заказы мне приходилось выполнять с доставкой на дом не только ему, так что такая работа входила как бы в мою обязанность. Когда я позвонил в дверь его квартиры, то как обычно дверь открыла его жена, краснощекая, со свежим, почти детским цветом кожи лица. Она приветливо меня впустила в квартиру и провела в комнату, где сидели за столом, заставленным бутылками и закуской крутянские начальники, у которых мне уже неоднократно приходилось бывать на квартирах, когда я по приказу того же Лыги приносил им махорку или огурцы. Я отдал махорку Лыге и собрался уходить домой, но, как всегда, его жена в таких случаях меня чем-то угощала и ей очень нравилось, когда я ее благодарил за угощения по-украински: «Щиро дякую» или просто «Дякую». Только она меня усадила за стол, как послышался голос Лыги:

— Васыльку, иды сюды!

Я тут же вышел из-за стола их кухни, где обычно меня угощала его жена, зашел в гостиную и, подойдя к Лыге, спросил:

— Я вас слушаю, гражданин начальник.

— Ты мне шо принис? Я у тэбэ просыв высший сорт, а ты шо

 

прынис? Я спокойно ему ответил, что я и принес самый лучший сорт, специально приготовленный для него.

— А ну закуры! — приказал он мне, протягивая мне бумагу и махорку.

Я ему ответил в испуге, что еще не успел научиться курить. Но меня тут же выручила его жена, мне казалось, что она действительно была очень добрая и порядочная женщина.

— Да отчепысь ты от хлопця, цэ ж добре, що вин нэ курэ,— высказав это, она схватила меня за рукав и потащила к себе на кухню, где я еще не успел доесть ее угощение. Иногда она переда вала какие-нибудь угощения и для моих друзей, о которых она иногда расспрашивала меня, когда я приносил к ним огурцы в его отсутствие, да вгосновном это и было в его отсутствие.

Мы так тогда и не поняли, для чего он заставлял меня в присутствии начальства закурить: чтобы показать этим чиновникам, что человек, который обрабатывает махорку, сам не курит, или хотел надо мною перед этими людьми поглумиться, но жена тогда не позволила ему это сделать. Он ведь прекрасно знал, что я не курю и удивлялся, как я определяю крепость смеси корней и листьев махорки, а иногда добавлял и листья табака, которого было совсем мало, и его готовили отдельно только для самого Лыги.

Лыга, например, заставлял меня носить в своих карманах махорку и угощать ею хорошо работающих заключенных или даже стрелков охраны, которые не капризничали и разрешали бригадам работать на больших площадях сельхозделянок. Правда, за все мое пребывание в сельхозе ни одного побега конвойных заключенных из бригад сельхоза не было, хотя бригады иногда растягивались на большие расстояния,

Однажды Лыга приказал нам троим сходить на кирпичный в зону, чтобы портные сняли с нас мерки и по ним сшили нам приличные костюмы. Вскоре такие костюмы нам сшили из хлопчатобумажной ткани, именуемой «диагональю», из которой шили чехлы для матрасов. Нам же по его указанию выдали полушубки с желто-золотистой окраской меха. А однажды он мне сказал, чтобы я выменял себе за махорку хорошие хромовые сапоги, так как ему стало известно, что на моей правой ноге все еще прорубленная рана не заживает и понемногу сочится. А к нам в домик уже несколько раз приносили хорошие вещички, в том числе и хромовые сапоги, но мы от этого отказывались, чтобы избежать

 

ненужных неприятностей. Но вот однажды, после того как Лыга мне приказал, чтобы я обзавелся сапогами из мягкой кожи или хрома, которые меньше бы беспокоили мою все еще не заживающую рану, через несколько дней какой-то воришка — пропускник или их «шестёрка» принес к нам в домик отличные хромовые сапоги и предложил обменять их за один килограмм «махры», т. е. махорки. По предложению Степана Петровича я их примерил и они оказались точь в точь по моей ноге, и по настоянию Степана Петровича я отдал, за них один килограмм махорки, после чего воришка, оставив мне сапоги, сам удалился с нашего домика. На следующий день этот воришка пришел с каким-то верзилой и потребовал от меня расчета за сапоги. Мои объяснения, что вчера я рассчитался, они и слушать не хотели, а твердили свое: «Отдавай обещанный килограмм махры». Пришлось вторично им отдать килограмм махорки, чтобы они отвязались. Но подобное повторилось и на третий день. Они вновь пришли и требовали расчета за сапоги. Я им отдавал сапоги, но они их не брали, а требовали махорку и угрожали, что если я не рассчитаюсь, то они пожалуются моему начальству, и меня уволят с моей работы. Но вдруг открылась дверь, на пороге возник Лыга и сразу же обратился ко мне:

— А що треба цим хлопцям?

Я, увидев здесь Лыгу, неожиданно даже растерялся, но потом, придя в себя, заговорил:

— Они мне принесли вот эти сапоги в обмен за один кило грамм махорки. Это было позавчера. Я им отдал килограмм махор ки и взял сапоги. Вчера они вновь пришли и потребовали за те же сапоги вновь килограмм махорки. Я второй раз отдал им эа эти же сапоги махорку, и вот сегодня они в третий раз пришли и требуют еще один килограмм махорки. Я им возвращаю их сапоги, а они сапоги не берут, а требуют только махорку,— выпалил я.

Лыга, выслушав меня, схватил их за шиворот, потребовал пропуска у них, отобрал и вышвырнул их из домика, вдогонку прокричал:

— Пропуска ваши я закрою, и вы больше за зону не выйдете.

После этого он просмотрел сапоги и спокойно мне сказал, чтобы я никого не боялся, а сапоги носил. Вот так я тогда приобрел себе сапоги. А этот метод вымогательства на воровском жаргоне означал «доить фраера». Подобный метод среди воровского мира

 

в лагерях широко применялся, и доили они фраеров, занятых в каптерках, кладовых, на кухнях и других лакомых местах.

После уборки урожая Лыгу куда-то перевели или отправили на фронт, мы так и не узнали, поэтому его дальнейшая судьба для нас осталась загадкой. Вместо него нам прислали гражданского начальника, которому поручили руководить лишь сельхозом, а к ОЛП кирпичного завода он никакого отношения не имел.

Иван Семенович Брижань — так звали нашего нового начальника, был переведен к нам с совхоза «Чибью», где он до этого работал. Как потом нам стало известно, он так же отбывал срок по политической статье. По образованию он был юристом, а в лагере приобрел специальность агронома. С его назначением в наш сельхоз Степана Петровича Титова сразу же перевели во вновь созданий сельхоз в районе восьмого ОЛП, где по пути из Чибью мне довелось провести одну ночь.

С первых дней своего назначения руководителем сельхоза Иван Семенович Брижань начал строительство отдельного домика под контору, где у него будет свой рабочий кабинет. Этот домик был выстроен почти рядом с нашим домиком, в котором мы жили. Вместо Степана Петровича Титова Брижань сразу же перевел из сельхоза «Чибью», где он работал до переезда в наш сельхоз, агронома Константина Андреевича Брюханова и поселил его с нами в одном домике. Брюханов, так же как и мы, был заключенным по политической статье. Право прожития за зоной у него было оформлено еще при работе в совхозе «Чибью», т. е. до переезда на Крутую. С Брюхановым у нас сразу же сложились нормальные дружеские отношения.

Наш новый начальник Иван Семенович Брижань, искренне доверяя своему старому сослуживцу по чибьювскому сельхозу, внимательно наблюдал за Куприченковым и мною, глубоко изучая нашу внутреннюю жизнь, нашу преданность и честные товарищеские отношения, можно ли на нас положиться, не предадим ли мы его в трудную минуту. Но постепенно он становился к нам все теплее и теплее, иногда открыто высказывался по отдельным вопросам политики, о которых мы прежде молчали или разговаривали между собой полушепотом. Мы к нему, как и полагалось в таких случаях, обращались «гражданин начальник», хотя он к нам обращался чисто по-дружески: к Куприченкову по имени и отчеству, а ко мне по имени «Вася». Но однажды у него вдруг прорва-

 

лось, и он с обидой нам сделал замечание и попросил впредь к нему обращаться только по имени и отчеству, а такое как «гражданин начальник» он больше от нас не желает слышать.

Как-то Иван Семенович мне сказал, что он договорился с зоотехником Фроловым, и нам ежедневно будут давать по бутылке (из-под шампанского) молока, т. е. на каждого бутылку, а когда все были в сборе, то он объяснил, чтобы мы с питанием никого не боялись и все то, что мы выращиваем, можем открыто потреблять себе в пищу.

Иногда Иван Семенович предупреждал, кого нам следует остерегаться как осведомителя, а кого он подозревает в такой грязной работе, но пока еще не уверен в этом сам. Впрочем, «стукачей», т. е. осведомителей завербованных или просто добровольных в те времена было предостаточно. Конечно, мне, не искушенному в таких грязных делах, тогда приходилось нелегко. Надо было распознавать людей, разгадывать их намерения и действия, самостоятельно узнавать, кто есть кто. Конечно, Куприченков и Брюханов помогали мне постигать эту прикрытую науку, но не обошлось и без промахов, о чем я поведаю несколько позже.

Сельхоз во время войны играл в питании населения немаловажную роль. Многие, как вольнонаемные, так и заключенные, хотели получить несколько больше, чем им это полагалось, а кому и вообще не полагалось, так же стремился заполучить себе хоть что-то, причем любыми средствами вплоть до всевозможных провокаций, угроз или наговоров, подтасовки надуманных фактов. А ведь я, Куприченков, Брюханов были людьми второго сорта, совершенно бесправными, хотя и с правом проживания за зоной. Однако, по всей вероятности нас спасало от трагических бед то, что многие и не подозревали, что мы заключенные, а считали нас вольнонаемными. Одевались мы хотя и скромно, но не в лагерную одежду, что нас отличало от других заключенных, да еще и жили в сельхозе, а не в зоне, что также играло немаловажную роль, к тому же всегда были подтянуты и в чистой одежде, что не всем вольнонаемным тогда это удавалось. Видимо, вот это все и спасало нас от тех бед, которые могли бы свалиться на нас.

Когда Брижань поверил нам в нашу честность и неподкупность, то он стал относиться к нам как к равным, больше стал нам доверять. Меня он чаще отлучал от работ по теплице, оставив лишь за мной функции руководителя работ по теплице, а загру-

 

зил меня всякого рода хозяйственными делами. Так же как и Лыга, поручал мне разносить по квартирам высокого начальства ранние парниковые и тепличные огурцы и помидоры, а так же выдавать по его запискам, оформленным в бухгалтерии сельхоза, всевозможные продукты сельского хозяйства отдельным работникам управления рангом ниже тех, кому мне поручал заносить непосредственно на квартиру. Причем, во всех случаях я по счетам от них получал деньги, которые затем вносил в кассу управления. Иван Семенович, так же как и Лыга, требовал, чтобы у меня всегда в кармане была махорка, и чтобы я угощал всех тех, с кем приходилось соприкасаться по работе. Конечно, в те военные годы махорка среди курильщиков очень ценилась. Страстные курильщики в лагере даже отдавали часть своей пайки за несколько закруток махорки, но я, к моему счастью, тогда этого совершенно не знал и недооценивал значения этого зелья — махорки.

Лыга и Иван Семенович заведомо знали, что я сам не курю и не собираюсь курить. Но, видимо, в этом был заложен какой-то смысл, который для меня до настоящего времени остался загадкой.

К осени 1942 года было завершено строительство овощехранилища под картошку, и рядом с овощехранилищем выстроили капустохранилище с огромными тремя чанами, в каждый из которых помещалось не менее 15—20 тонн квашеной капусты. Эти огромные чаны были помещены в землю и лишь только сантиметров 40—50 выступали на поверхность. Каждый чан закрывался деревянной крышкой такого же диаметра. Ответственным за заготовку и хранение картофеля и капусты был назначен Петр Никифорович Куприченков. Когда эти хранилища строили, то Петр Никифорович часто посещал стройплощадку, следил за выполнением работ, давал строителям необходимые рекомендации, в результате чего эти оба хранилища были высоко оценены специалистами, прибывшими из Ухты при приемке их в эксплуатацию. Обогревательные печи отапливались природным газом, который в избытке был на Крутой к этому времени.

Когда началась массовая компания по уборке урожая картофеля, то Петр Никифорович поручил мне заниматься приемкой его с полей и засыпать в закрома. Сам же при взвешивании картофеля никогда не присутствовал. Вечером я ему вручал листок с учетом Свешенной и засыпанной в закрома картошки. Петр Никифоро-

 

вич лишь давал мне указания, с какого поля и в какой закром засыпать картофель. Он же и сводил все мои ежедневные записи о принятом картофеле в общую приемочную ведомость. Моей подписи как в дневных, так и сводных ведомостях он от меня не требовал. Везде ставил только свою подпись, хотя в овощехранилище он заглядывал в этот период очень редко и то в вечернее время. Что удивительно, отпуск картофеля он также поручал делать только мне, а сам лишь ставил в документах свою подпись. В этом я только сейчас понял, какой же он был умница, как глубоко он все это продумал, что позволяло ему почти круглый год кормить не только вольнонаемное население Крутой, но и в достаточной мере кормить заключенных крутянских ОЛП.

Когда начался массовый сбор капусты, Петр Никифорович вновь поручил мне принимать с полей капусту по весу и отдавать ему ежедневно сведения о принятой и заложенной в чаны капусты. Отборные вилки шли на засолку капусты в небольшие бочки, которые затем устанавливались в специально отведенной для них секции овощехранилища, полностью изолированной от картофеля и предназначались для высокого начальства управления и лагеря. Остальная капуста закладывалась в огромные чаны с разделением на три сорта. Первый чан загружался очищенной от зеленых верхних листьев и предназначался для вольнонаемного населения Крутой, а два других — для ОЛП, в которые шли все мелкие кочаны капусты и верхние зеленые листья. Причем, в эти два чана капусту шинковали, не вынимая кочерыжек.

Урожай 1942 года был на удивление очень высоким. Все закрома овощехранилища были переполнены картофелем, а последний закром загрузили морковью, репой и турнепсом. Хотя турнепс первоначально предназначался для скармливания скоту, но Петр Никифорович распорядился заложить в овощехранилище несколько тонн для ОЛП, но об этом он просил особо не распространяться — зимой будет виднее, куда его пустить.

При уборке урожая Иван Семенович иногда рассказывал мне, как он когда-то, будучи заключенным, помогал поддерживать других подневольных, ослабленных физическим трудом и от недостатка питания. Приводил примеры, как его потом эти люди благодарили за это доброе дело. Он мне рассказывал, что все это он делал так, чтобы заключенные ели украдкой от него, а он, завидев, что кто-то ест овощи, на них всегда кричал, делая вид,

 

что он это не разрешает. И они питались украдкой, так, чтобы он не видел. А когда исполнительные сторожа, охранявшие это добро, отбирали или не позволяли им есть, то он просто их заменял на других. Вот таким образом он когда-то помог людям стать на ноги, хотя многие этого не понимали и ненавидели его, но тогда другого выхода у него не было. Эти его рассказы неоднократно слышали от него Брюханов и Куприченков, вот они-то мне и раскрыли сущность этих рассказав. Они мне пояснили, что он не может мне прямо разрешить кормить «доходяг», но он делает этот намек, чтобы я сам продумал, как сделать так, чтобы люди, занятые на уборке урожая, ели его плоды досыта. Брюханов меня научил, как это лучше сделать и чтобы я не боялся того, что меня будут считать плохим человеком, жестким и даже жадным, главное должно заключаться в том, чтобы ослабленные недоеданием люди хоть немного окрепли. Умные сами все это поймут и потом отблагодарят меня, а если кто и не разберется в этом деле, то и это не беда, главное — ты им помог. Но если ты будешь добреньким, то ты не сможешь им долго помогать, тебя уберут за твою же доброту.

Но в те времена добрые дела для людей надо было делать довольно деликатно, тонко и умеючи, чтобы не лишить их этой мизерной помощи и не навлечь на себя беду. Конечно, все это я понял, старался делать так, как мне подсказывали мои учителя Куприченков и Брюханов, пытался делать так, чтобы обо мне создавалась нелестная слава, чтобы все считали меня вредным и грубым юношей, хотя, поверьте, как больно видеть и слышать, как тебя остерегаются и боятся те, которым ты искренне помогаешь.

Конечно, я делал вид вредного, придирался, покрикивал на сторожей, особенно при охранниках и осведомителях. Большинство осведомителей, так называемых «стукачей» нам было известно. Иван Семенович Брижань нас об этом информировал, но были и такие, о которых мы не знали, а были и такие, которые по своей инициативе из зависти или по другим мотивам могли «накапать», т. е. напакостить. Но человек не запрограммированное существо, и ему свойственно расслабляться, такое же бывало и со мной, иногда подсказывал сторожам, чтобы хоть как-то накормили людей, о чем незамедлительно было известно И. С. Брижаню, и он Мне делал строгое замечание, этим он старался меня уберечь от

 

неприятностей и в то же время делал замечание, если люди уходили с полей или овощехранилища голодными.

После завершения уборки с полей картофеля и капусты, сразу же приступили к планомерной переборке хранящейся в овощехранилище картошки. Хорошие клубни вновь укладывали в закром для хранения и частично отправляли в магазин для вольнонаёмного населения, а поврежденные шли на ОЛП. Для осуществления такой регулярной переборки картофеля И. С. Брижань просил руководство ОЛП направлять для работы в овощехранилище женщин-доходяг, которых ОЛП не мог использовать на других тяжелых работах. ОЛП действительно присылал совсем ослабленных женщин, которые с большим трудом преодолевали это небольшое расстояние от лагпункта Кирпичного завода до овощехранилища, это где-то около полутора-двух километров.

Охранники располагались по обоим концам овощехранилища, а бригада женщин впускалась внутрь овощехранилища, где они и проводили почти весь свой рабочий день, а по нужде выходили из овощехранилища, где сбоку был наспех сколочен примитивный туалет, который был в поле зрения охранника. После того как я им выдам задание, т. е. укажу, какой закром перебирать и как сортировать картошку, я обычно покидал овощехранилище, а сторожа во время моего отсутствия варили им картошку в трех ведрах и давали им ее есть. Печи были так приспособлены, что одновременно можно было варить картошку в двух или трех ведрах. Вода также запасалась заранее и, кроме того, много воды было запасено в противопожарных целях в специальных резервуарах.

К концу рабочего дня я приходил в овощехранилище и принимал у них работу, после чего конвой их уводил в зону. Постепенно эти женщины за счет не тяжелого физического труда и съедания порядка трех, а то и более ведер картошки, поправлялись. Ведь они, кроме того что съедали в овощехранилище вареную, а то и сырую картошку, еще умудрялись уносить с собой по несколько картофелин в карманах. Но после того, как с ОЛП поступали сигналы, что эти женщины приносят в зону картошку и ее обменивают, Иван Семенович Брижань предложил мне, чтобы я поручал нашим сторожам при выходе из овощехранилища в конце рабочего дня обыскивать их на глазах стрелков-охранников. Первые дни сторожа извлекали из карманов картошку, но потом женщины приспособились и стали выносить картошку в полах бушла-

 

тов, для чего в одной из простеганных полос они убирали вату, а взамен ваты заталкивали разрезанную пополам картофелину. Они одновременно могли уносить до десятка картошек. Конечно, сторожа по-прежнему на глазах охранников обыскивали вышедших из овощехранилища женщин, в основном они проверяли карманы и в порядке шалости прощупывали грудь, а топырящиеся от картошки полы бушлатов они как бы не замечали, за что женщины им прощали их шалости. Я для строгости иногда покрикивал на сторожей, чтобы они получше осматривали, а то с ОЛП вновь будут звонить, что в зоне торгуют нашей картошкой. Женщины поняли и больше не занимались обменом в зоне, а если кто и занимался этим, то стал делать аккуратно. Все-таки жалобы с ОЛП по этому вопросу прекратились. Примерно через месяц ОЛП менял бригаду, на смену несколько окрепшим приходили другие ослабленные, и так всю зиму шел такой обмен. Конечно, среди этих женщин воровок не было. Воровки умели приспосабливаться в зоне, они как обычно устраивались на так называемых «блатных» работах, то на кухне, то в каптерке, или даже в прачечных. Причем, везде на них работали бытовики или политзаключенные, а они лишь ими командовали, вот поэтому среди воровок и не было доходяг.

Присылали к нам в сельхоз и бесконвойников на всякого рода подсобные работы, как-то: в инструменталку, на конюшню, на скотный двор, в шорную или на ремонтно-строительные работы, которых к тому времени становилось все больше и больше. Среди них были и такие, которые еле волокли ноги. Я их тоже временно брал в овощехранилище на переборку картофеля или морковки и после того, как они немного окрепли, я их заменял на других, таких же ослабленных. Иван Семенович следил за моими действиями и частенько подхваливал за мое умение подкармливать доходяг, а иногда даже как бы невзначай давал мне советы. Конечно, 1942—1943 годы для заключенных были очень тяжелыми, так как продовольствие с юга поступало в ограниченном количестве, в Результате чего слишком высокая была смертность от недоедания, особенно в первые годы войны — 1941 и 1942 годы.

Начиная с осени 1942 года в ОЛПах Крутой начал ужесточаться режим для заключенных. Вначале за отказ от выхода на работу помещали в изолятор на «штрафной паек» — это пайка в 400 граммов хлеба и вода, затем применяли и еще строже меры, а вот

 

к зиме 1942—1943 года за отказ от выхода на работу даже расстреливали публично во время развода перед всеми бригадами. Однажды я был очевидцем публичного расстрела троих мужчин перед строем конвойных бригад ОЛП кирпичного завода. Я к этому времени по каким-то делам шел в зону или к начальнику ВОХР, сейчас точно не помню причину моего появления перед воротами ОЛП. В момент вывода бригад за зону меня в зону через вахту не пропускали, и я стоял в сторонке и ожидал отвода всех бригад от ворот зоны, но их почему-то задерживали, и когда выстроили все бригады в одну линию, а затем вывели троих, по всей вероятности из уголовников, обычно они отказывались выходить на работу, то начальник ОЛП зачитал чье-то постановление и громко произнес примерно следующее: «За саботаж, по врагам народа, пли!» Раздался выстрел, и эти трое упали как скошенные. После этого было произнесено предупреждение, что впредь за саботаж, за отказ от выхода на работу будет применяться закон военного времени — расстрел. После чего стрелки произнесли свой обычный ритуал: «...шаг влево, шаг вправо...» и бригады ушли на свои рабочие места. Да, жутко было это видеть, но это тогда было. Были тогда и саморубы, особенно на лесоповале. Это тогда, когда человек не видел выхода из создавшегося положения. От непосильной работы и скудного питания он слабел, а освобождения ему не давали. Вот он и принимал решение отрубить себе топором несколько пальцев или даже кисть руки, чтобы потом его, ставшего инвалидом, использовали в зоне на легких работах. Но рубить себе пальцы или кисть руки тоже надо было умеючи, чтобы все это сходило за несчастный случай и не походило на саморубство. Некоторым удавалось, и им сходило все это как несчастный случай, а тем, кому не верили, добавляли дополнительно срок за саморубство, а в зиму 1942—1943 годов и саморубов приговаривали к смертной казни — расстрелу. Во всяком случае тогда так говорили и, кажется, число саморубов значительно уменьшилось. Но мне приходилось встречаться с людьми, которым благодаря саморубству удалось выжить и дожить до свободы.

Хочу рассказать один из эпизодов зимы 1942 года. Где-то поздно осенью в нашу инструменталку прислали из ОЛП кирпичного завода по пропуску одного доходягу, который с трудом доходил от лагпункта до нашей инструменталки, настолько он был ослаблен. В прошлом до суда он, кажется, был животноводом в

 

каком-то колхозе, а срок ему припаяли за падеж скота. Я тогда, увидев его таким слабым, решил взять в овощехранилище на переборку картофеля, где он мог бы немного окрепнуть. Дней через двадцать он немного окреп и стал хорошо ходить, и я тогда его заменил на переборке картошки другим таким же доходягой, каким он был до работы в овощехранилище. Когда я ему объявил, чтобы он на следующий день остался на работе в инструменталке, то он стал меня упрашивать оставить его еще на переборке картошки, а в инструменталку взять другого человека. Но я тогда проявил твердость и отказал ему приходить на работу в овощехранилище. Вот он и решил мне отомстить за это. Тем более, что он узнал от кого-то, что я такой же заключенный, как и он. Он написал жалобу начальнику сельхоза и лично передал Ивану Семеновичу. В этой жалобе он написал, что я торгую картошкой мешками и что я обмениваю картошку на махорку, и что у меня всегда есть махорка в кармане, которой я угощаю в порядке подхалимажа стрелков. Вечером Иван Семенович пригласил меня и этого инструментальщика к себе в кабинет и стал его расспрашивать при мне, кому и когда я продал картошку и у кого я выменивал махорку. Но он только твердил свое, что он это видел сам и чтобы Иван Семенович лично проверил мои карманы и тогда он найдет в них достаточно махорки. После некоторой паузы Иван Семенович остался с ним наедине и они там еще долго беседовали. Конечно, Иван Семенович после необоснованных наговоров, кляуз обычно удалял с сельхоза таких людишек. Но, что удивительно, Иван Семенович не избавился от него, а оставил его работать в инструменталке. Вскоре я забыл об этом наговоре и при встрече с ним никогда ему об этом не напоминал. После этого случая прошло года два, я уже в сельхозе не работал, а работал топографом и жил на Войвоже на скважине 1/30, как однажды он входит в наш Домик, завидев меня, подошел ко мне и при всех стал просить у меня прощения за тот злополучный случай с кляузой на меня начальнику сельхоза. Он мне рассказал, что его очень мучит совесть за ту подлость, которую он мне хотел сделать. Теперь он во всем разобрался и понял свою несправедливость ко мне тогда. Сейчас в сельхозе открыто говорят, что Куприченков со своими помощниками откармливали доходяг, помогали им стать на ноги, и что за это его арестовали и будут судить, что он якобы специально гноил картофель для того, чтобы как можно больше отправлять на

 

ОЛП для стола заключенным. Он убедительно просил простить его за ту подлость, которую он хотел приклеить мне. Я ему ответил, что я вообще давно забыл все то, что было в сельхозе, и поэтому ни на кого, в том числе и на него, никакой обиды не держу. После чего он мне шепотом сказал, что в знак благодарности за те благородные дела, что мы тогда делали в сельхозе, он привез мне мешок овсяной крупы, которую он оставил недалеко от нашего домика под большой березой. Он мне поведал, что он освободился и работает по вольному найму в сельхозе на скотном дворе, и что если я буду на Крутой, то будет очень рад встрече со мной. Я, выслушав его и боясь от него очередной провокации, от крупы отказался, сослался на том, что нам дают приличный паек, обеспечивающий нам нормальное питание. На этом мы и расстались, а через несколько дней ребята эту крупу подобрали и перепрятали в тайге в другое место, а позже мы из нее все-таки делали отличные овсяные кисели. Покидая Север, он еще раз приезжал на скважину 1/30, чтобы проститься со мной, но мы в это время уже проживали и работали на берегу речки Нибель в районе скважины Нибель-2. Об этом мне потом рассказала оператор по добыче газа, дежурившая в этот день Шура Минина, когда мы вновь вели работы по отбивке буровых нефтегазовых месторождений, расположенных вокруг Войвожа.

Но вернемся вновь к сельхозу, к тем суровым годам, когда мне там довелось работать. Питались мы: Куприченков, Брюханов и я, для того времени отлично. Картошка, капуста, морковь, свекла у нас были в достатке, так как нам было дано разрешение пользоваться этими овощами без утайки и никого не бояться, кроме того, нам также разрешили брать в сельхозе по бутылке из-под шампанского на каждого коровьего молока, да еще и из ОЛП кирпичного завода получали сухой паек, т. е. те продукты, которые полагались всем заключенным. Перепадало иной раз и мясо, когда в сельхозе забивали для вольнонаемного состава корову или телку, а иногда Иван Семенович подбрасывал кое-что из дичи, добытой им на охоте, на которую он потом брал меня для охраны лошади и саней и для поддержания огня у костра, но об этом я расскажу несколько позже. В летнее время нам давали свежую рыбу, выловленную в протекавшей рядом с сельхозом рекой Ижмой. А рыбы тогда в реках севера было предостаточно и для ее ловли не требовалось особого умения и ловкости, она практически почти

 

сама шла в руки рыболова даже на самодельные крючки. В основ-Н0м попадались на удочку плотва, хариус, окунь, а иногда и сиг, а уж ершей и за рыбу не считали, хотя из них была отличная уха. Ставили в ямы специальные плетеные из лозы ловушки, так называемые «морды», в которые так же попадали без всякого труда приличные рыбешки. Так что с питанием у нас было тогда великолепно. Я быстро окреп и стал выглядеть даже лучше, чем в годы учебы в техникуме.

Главной моей задачей, которую возлагали на меня мои друзья начальник сельхоза и агрономы (Куприченков и Брюханов), было оказывать помощь доходягам и в то же время слыть жестоким и грубым человеком. Многое в этом направлении мне тогда удавалось, но были и промахи, иногда в моей грубости и жестокости легко просматривалась фальшь, наигранность грубости, за что мне доставалось от моих наставников и учителей, по натуре умных, дальновидных и очень добрых. Но они сами не могли бы это осуществлять, так как быстро бы «сгорели». Вот они и делали это добро через, как значительно позже выразился И. С. Брижань, «юного несмышленыша», которого им было гораздо легче защитить, чем защищаться самим. Поначалу меня угнетало мое положение грубияна, но со временем я осознал значение и важность того, что все же удалось сделать для этих несчастных и обездоленных людей и смирился с тем, что меня кое-кто ненавидел, презирал и в то же время притворялись, льстили, заискивали передо мной, чтобы получить из моего кармана на закрутку махорки и даже называли меня «дядей Васей», что меня злило, вводило в краску, но Брюханов и Куприченков всегда меня успокаивали и говорили, что возможно, это и к лучшему. Но спустя много лет после этого мне как-то в беседе со мной однажды рассказал получивший популярность нормировщик ОЛП Е. Я. Викторович, который в те времена не раз привлекался, будучи заключенным, на работы в сельхоз: «Мы видели, что ты кричал впустую для видимости, а когда мы прятали картошку или что-то другое в карманы, то ты отворачивался или уходил в сторону, хотя все это ты хорошо видел».

Где-то в начале 1943 года Иван Семенович Брижань мне сказал, что вроде бы погода установилась приличная, и можно было бы съездить на охоту. Я сразу не понял, что он от меня хотел, но потом он, видимо, догадался о моем недоумении и пояснил, что

 

он хотел бы со мной съездить на охоту, ведь надо же кому-то стеречь сани и лошадь. Впрочем, он распорядился, чтобы мне рано утром на конюшне запрягли лошадку, а я должен подъехать в указанное им место и там его ожидать. Так я и сделал, подъехал к этому месту недалеко от поселка Крутая, где он меня и поджидал. Поначалу он, заметив, что я не умею как следует управлять лошадью, управлял сам, а потом иногда при хорошей дороге передавал вожжи мне. Приехав на место охоты, он помог мне распрячь лошадь и рассказал, как это надо делать, чтобы впоследствии я мог самостоятельно распрягать и запрягать лошадь, выбрал место для костра и показал, как следует разжигать костер, а сам ушел с ружьем в чащу. Я за это время разжег хороший костер, вскипятил водички для чая, подбросил лошади сена и ожидал его возвращения. Вскоре пришел и Иван Семенович с подстреленной добычей. Мы, сидя у костра, перекусили принесенными им из дома бутербродами и попили чай. Вечером возвратились домой, и он дал мне для нашей компании еще подстреленного зайца и птичку. Вот так я стал с ним частенько ездить на охоту по выходным дням. Конечно в сельхозе никто и не догадывался, что я ездил с начальником на охоту, кроме моих друзей агрономов, от которых у него никогда не было никаких секретов, он им полностью доверял, а позже стал доверять и мне. Но об одном таком выезде на охоту я хочу рассказать, так как он представляет особый интерес. А было это весной 1943 года.

Накануне поездки на охоту Иван Семенович предупредил меня, чтобы я не забыл взять с собой топор и побольше сена в сани положил. А насчет топора, то такие случаи бывали, что забывал захватить с собой, и тогда мне приходилось разжигать костер и поддерживать его горение сухими веточками, которые мне с трудом приходилось собирать, ползая на коленях по таежным просторам, а это нелегкое дело. Утром я все это сделал, и на конюшне запрягли мне лошадь. В условленном месте я подождал прихода Ивана Семеновича, и мы тронулись в путь. В последнее время я полностью освоил управление лошадью, и поэтому вожжи были в моих руках, самостоятельно запрягал и распрягал лошадь, а также быстро и хорошо научился разжигать охотничьи костры. Так было и на этот раз. Но на одном из поворотов дороги наши санки занесло, и мы перевернулись. Поставив сани на место, и собрав высыпавшееся сено, мы вновь двинулись в путь. Переворачивались мы

 

тогда, когда лошадью управлял Иван Семенович, так что мне за наше падение никакого замечания не было, просто только пошутили и все. Когда приехали на место, Иван Семенович дал мне некоторые распоряжения, вручил завернутую в кусочек одеяла мелкокалиберную винтовку, патроны и две мишени. Это уже третий раз он брал с собой мелкашку и разрешал мне из нее немного пострелять по мишени, которую он укреплял на одном из близлежащих деревьев, предварительно обрубив сучья. Мои успехи в стрельбе он поощрял, и ему нравилось, что я быстро научился прицельно стрелять по мишени. На этот раз он, оставив все это мне и отдав соответствующие распоряжения о времени подготовки чая, быстро скрылся в чаще тайги. Я не торопясь, распряг лошадь, бросил ей сена и хотел подготовить дров для костра, но топора на месте в санях не оказалось, я тут же догадался, что топор выпал, когда мы перевернулись на повороте, следовательно, надо было немедленно ехать на то место и подобрать топор, пока его не занесло падающими снежинками. Запрягать в сани лошадь я не стал, так как для меня это дело все еще было хлопотное, и я решил верхом на лошади быстрее съездить на это место. Я тут же отвязал лошадь, подвел ее к саням и с трудом забрался на нее, а до этого я еще никогда верхом на лошади не ездил, и поехал по дороге. Конечно, ехал медленно, так как меня все время почему-то подбрасывало на лошади, и я боялся с нее свалиться. Все же с трудом я доехал до того места, где мы утром перевернулись, и еще издалека заметил топор. Подъехав к топору, я ловко спрыгнул с лошади, даже сам удивился своей ловкости, взял топор, заткнул его сзади за пояс и хотел так же легко взобраться на лошадь, но это у меня никак не получалось. Когда я подпрыгивал, лошадь почему-то немного подвигалась в сторону, и мой прыжок на лошадь к успеху не приводил. Впрочем, мне тогда пришлось долго повозиться, пока я взобрался на лошадь и так же медленно добирался к нашему месту, все боясь свалиться с лошади. Когда я уже подъезжал к нашему месту, то заметил, что возле саней стоял в расстегнутой шубе и без шапки мой начальник Иван Семенович, он как-то безразлично смотрел на мое приближение, в его глазах я заметил какой-то испуг. Он даже стоял совершенно безразлично тогда, когда я спрыгнул, а вернее свалился с лошади почти рядом с ним. Вдруг он сердито спросил меня, почему я уезжал. Я ему объяснил, что когда мы перевернулись, то у нас из саней

 

выпал топор, вот я и ездил за топором. Только теперь он заметил в моих руках этот топор. Потом он спросил, а где же мелкашка и продукты. Я у него на глазах стал все это извлекать из снега, куда я предварительно припрятал перед отъездом за топором. Он еще долго рассматривал, как будто впервые меня видит, а затем в глазах его потеплело, он подошел ко мне и по-отечески обнял, произнеся: «Слава богу, что все произошло не так, как я подумал». И он мне рассказал, когда он подошел к саням, а костра нет, лошади нет, нет мелкокалиберного ружья и продуктов, сразу же в его голове возникло страшное — побег. Видимо, не разглядел он во мне подлеца, который мог его так подвести. Каких только плохих мыслей за это время не побывало в голове. Затем еще раз прижал меня в своих объятиях и произнес: «Прости, Вася, за эти черные мысли». После небольшой заминки он попросил меня не рассказывать Брюханову и Куприченкову о случившемся. Мы долго просидели у костра, перекусили, попили чайку, и он мне много рассказал всевозможных случаев из его жизни добрых и неприятных, а в тайгу он больше не ходил. Перед отъездом домой он мне позволил сделать несколько выстрелов по мишени из его охотничьего ружья, после чего собрались и поехали домой. Серьезность этого случая я по-настоящему прочувствовал лишь намного позже, когда начал мыслить по-взрослому и когда жизнь по-настоящему потрепала меня. После этого случая Иван Семенович стал ко мне относиться еще лучше, чем прежде, и больше стал доверять мне. На охоту и после этого случая мы еще ездили не один раз, но больше подобного со мной не случалось.

Перед посевной значительно увеличилось работ в овощехранилище, надо было перебирать всю оставшуюся картошку, отбирать для посадки и для отправки в магазин для вольнонаемного населения и ВОХР, а подпорченную отправляли на ОЛП для заключенных. Бригада конвойных женщин с этой работой не справлялась, поэтому управление ИТЛ АО МВД (отделения Крутой) приняло решение направить для оказания помощи сельхозу женщин вольнонаемного состава, т. е. жен начальствующего состава и стрелков ВОХР. Эти женщины приходили раза два в неделю и занимались переборкой картошки в основном для магазина и столовой, но иногда отделывались и одним днем в неделю. Работали они, конечно, значительно производительней, чем женщины из ОЛП. Безусловно, в эти дни, когда работали вольнонаем-

 

ные женщины, то сторожа для заключенных женщин картошку не варили.

Когда гужтранспорт перешел с саней на телеги, то выяснилось, что на гужтранспорте совершенно нет смазочного материала для смазки осей телег.

Иван Семенович как-то обратился ко мне, чтобы я попытался выменять у воровской команды, группами сновавшей по территории сельхоза, в поисках того, что ненадежно лежит, солидола в обмен хотя бы на махорку, запасы которой тоже уже были на исходе. Но смазка для телег уж очень нужна была. Солидола было много на буровых, а нам в сельхоз совершенно не давали. Прошло какое-то время, и я не знал, к кому же мне по такому вопросу обратиться. Но однажды, проходя мимо меня, один из уголовников попросил закурить, я ему дал на закрутку и в свою очередь предложил ему вариант подзаработать махорки путем обмена — бочка солидола за килограмм махорки. А солидол на буровых тогда лежал в бочках и без всякого на то присмотра. Он мне спокойно ответил, что поговорит среди своей братии, может, кто-то и согласится на такой обмен. И вот через несколько дней после этого разговора ко мне подходит один из уголовников, а уголовников легко было отличить от бытовиков, а тем более от политзаключенных, по наколкам на руках и своеобразному разговорному жаргону, и предлагает мне бочку солидола, но не на махорку, а на деньги и назвал сумму в двадцать тысяч рублей. Конечно, откуда в сельхозе взяться такой сумме денег, а тем более у меня.

В нашем гужтранспорте была хорошая шорная, в которой изготовляли и ремонтировали сбрую для конного транспорта. Мне часто приходилось бывать в этой шорной, то за какими-то поделками для теплицы или парников или даже отдавал им для ремонта нашу обувь. Меня в шорной хорошо принимали, и все мои просьбы безоговорочно выполняли. Мне еще при Лыге предлагали им кое-что давать из овощей и, конечно, махорку. И после ухода Лыги мы их не забывали, а за старшего в шорной был мужчина лет пятидесяти по имени Паша, а я его звал «дядей Пашей».

Как-то я зашел в шорную и разговорился, что нет солидола для смазки осей и колес в телегах, что я у ребят попросил, чтобы они добыли за махорку нам солидола, так один из них заломил 20 тысяч рублей, а от махорки отказался. Паша, обращаясь ко мне, так между прочим, произнес:

 

— Да отдай ты им эти двадцать тысяч за их солидол.

— Дядя Паша, да откуда нам взять такие деньги? — ответил я ему.

— Ну ладно, зайди так минут через пятнадцать, и я тебе дам эти деньги, у нас, кажется, где-то завалялись,— почти не глядя на меня, сказал мне дядя Паша.

Минут через двадцать—двадцать пять я зашел в шорную, и он мне предложил взять сверток и сказал:

— Вот, Вася, возьми. Здесь не менее двадцати тысяч, отдай их им, нам они не нужны.

Я взял этот сверток и ушел к себе в теплицу, развязал, а там ворохом были спрессованы деньги различных купюр. Больше часа я затратил, чтобы привести все это в порядок, т. е. разложил по кучкам деньги одинакового значения, а затем разложил по сто купюр в одну пачку и обвязал шпагатом каждую пачку. После подсчета оказалось, в этом свертке было более 30 тысяч рублей. Я 20 тысяч рублей оставил, а остальные завернул аккуратно в тот же лоскутик и пошел в шорную, чтобы лишние вернуть. Но дядя, Паша этот остаток, не взял, заявил, что они, т. е. эти деньги, ему не нужны, и предложил мне их забрать, может быть, еще понадобятся для чего-нибудь.

После этого я встретил того воришку, что пообещал за деньги привезти бочку солидола, и сообщил: «Деньги есть, давай солидол». Вечером того же дня он со своими дружками прикатил к конюшне бочку солидола, а я им отдал обещанную сумму в 20 тысяч рублей. Позже я узнал, что эти деньги здорово помогли этому уголовнику. Он проигрался, а платить было нечем. От тех, кому он проиграл, грозила большая опасность, а они умели рассчитываться с неплательщиками, могли и отправить на тот свет. У них такое случалось.

Прошло какое-то время, я этот сверток с оставшимися деньгами бросил небрежно на полку, где у меня обычно лежали казенные деньги, выручаемые за проданные огурцы или другие овощи по выписанным квитанциям нашей сельхозовской бухгалтерией. Как обычно, в конце месяца я эти вырученные деньги сдавал в кассу управления, а затем квитанцию о сдаче денег в кассу возвращал в нашу бухгалтерию, а о свертке с тем остатком, я практически позабыл. Как-то в разговоре рассказал Брюханову и Куприченкову об остатке этих денег от солидола, но и они этому не

 

придали никакого значения. Главное, солидолом гужтранспорт был обеспечен.

Прошло какое-то время, и в районе сельхоза появились два оперативника, часто надоедавшие и не только мне своими придирками, чтобы чем-нибудь поживиться. Конечно, чтобы от них, т. е. Гуляева и Шувалова, отвязаться, мне часто подсказывали Бри-хсань, Брюханов и Куприченков, чтобы я что-нибудь им подсовывал. А вот на этот раз после сбора огурцов и отправки их в магазин и по адресам, в теплице совсем не было зрелых. Я им сообщил, что урожай снят полностью и сейчас совсем нет пригодных для снятия огурцов. Но эти «хищники» так их тогда именовали, стали придираться ко мне, принуждая меня пойти им на уступки и угостить их огурцами. Я для большей убедительности открыл дверку кладовочки и показал, что нет ни одного огурца, но Гуляев стал шастать по полке и наткнулся на сверток с деньгами.

Сколько же у них было радости, они, торжествуя, стали просчитывать эти деньги, ехидно поглядывая на меня, что вот-то на этом моя карьера и закончилась. Просчитав эти деньги, составили протокол в двух экземплярах, из которых один отдали мне, а второй взяли с собой. Когда они ушли, я стал просматривать этот протокол, но прочесть его как следует не мог, в голове витали неприятные мысли, что теперь они мне закроют пропуск, а, следовательно, прощай сельхоз. Я какое-то время просидел в забытьи, а потом вспомнил о казенных деньгах, которых в данный момент набралось достаточно много, так мы кроме, огурцов много еще продали с разносом по квартирам по запискам М. С. Брижаня и других овощей, да еще и отпускали непосредственно в теплице. Но удивительно, казенные деньги лежали нетронутыми вместе с квитанциями. Видимо, они их не заметили. Немного собравшись с мыслями, я пошел в контору, но Ивана Семеновича в конторе не застал, не было на месте Куприченкова и Брюханова. Внутри меня кипело, хотелось с кем-нибудь из моих друзей поделиться этим горем. Лишь к вечеру появились Куприченков и Брюханов, а вместе с ними и Брижань. Я сразу же зашел в кабинет к Ивану Семеновичу Брижаню, отдал ему протокол изъятия денег, в котором они сумму изъятых денег несколько занизили, а я им тогда и не стал возражать, и дрожащим голосом рассказал о случившемся. Иван Семенович, заметив мое расстроенное состояние, попытался вначале меня немного успокоить, сказал, что это не так уж и

 

страшно, а когда я ему сообщил, что они не заметили казенных денег и не отобрали их, то его лицо преобразилось, и он, несколько повеселев, ласково сказал мне: «Ничего, успокойся, Вася, может быть, это и к лучшему. Они хотели напакостить тебе, а, возможно, напакостили сами себе». Затем немного помолчав, добавил: «Об этом случае не рассказывай никому, а протокол изъятия этих денег оставь мне». Я тут же принес ему и все квитанции, которые были у меня за проданную продукцию сельхоза.

Через несколько дней Иван Семенович меня обрадовал, что собранные у меня деньги в кассу управления не поступили, а это все сработало в мою пользу. Он тут же мне объяснил, что эти оперативники часто отбирают деньги у играющих уголовников, составляют протоколы изъятия, но в кассу отобранные деньги сдают не всегда и используют их по своему усмотрению, т. е. покупают на черном рынке водку по 1000—1500 рублей за бутылку, так что, возможно, они и эти деньги пустили на свои нужды. Он затем мне рассказал, что он уже подготовил документацию на сдачу сельхозпродукции на указанную в протоколе сумму денег и что через несколько дней он эти документы сдаст в бухгалтерию как отчет о реализации продукции за эти два месяца.

Как и предполагал Иван Семенович, изъятые у меня Гуляевым и Шуваловым деньги в управленческую кассу не поступили, да и сами они нигде не показывались, стало быть, пьянствуют на эти деньги. Затем Иван Семенович меня предупредил, что если они обратятся ко мне за разъяснением, что это были за деньги, то я должен буду им объяснить, что это были деньги казенные, которые я должен был сдать в кассу управления, но так как деньги вы у меня забрали, то я отчитался протоколом изъятия этих денег вами. Так что теперь все в порядке.

Действительно, через несколько дней эти «хищники» Гуляев и Шувалов появились в сельхозе и, выбрав удобный момент, подошли ко мне и попросили предъявить протокол изъятия ими у меня денег, вроде бы для снятия копии. Я им серьезно пояснил, что протокола у меня уже нет, что я им отчитался в кассе управления за реализованную сельхозпродукцию, что я по распоряжению начальника сельхоза ежемесячно осуществляю, и что я вместо денег отчитался вашим протоколом. Шувалов стоял молча, а Гуляев мне пытался объяснить, что с ними произошло ЧП. Они якобы сразу же после сельхоза пошли по оперативному заданию на по-

 

иски беглеца, чем они вообще и занимались, поэтому деньги не успели сдать в кассу, а в тайге они их потеряли вместе с протоколом. Я им ответил, что они могут копию этого протокола снять в кассе или бухгалтерии управления, после такого разговора они повернулись и ушли. На следующий день вновь ко мне подошел Гуляев, видимо, пришел в этот раз один, и попросил меня через воров выручить их. Он мне рассказал, что у воров есть много денег, им уже несколько раз удавалось нападать на «малину» и отбирать у них деньги. Он убедительно просил меня, чтобы я временно выпросил у воришек деньжат, а уж потом они мне их возвратят, и я так же верну этим воришкам. Обещал, что если я их выручу, то они больше к нам в сельхоз не будут заходить и не будут больше нас беспокоить.

Этот разговор я передал Ивану Семеновичу и рассказал, где в прошлый раз для солидола я взял деньги. Иван Семенович внимательно выслушал меня и в свою очередь рассказал все, что ему было известно об этом шорнике Паше. Оказывается, этот шорник, именуемый в преступном мире «паханом», в действительности является одним из руководителей их шайки, так называемой «малины», считается вором в законе, что среди этой их братии он является главарем. Что он над ворами этого региона вершит суд, и ему подчиняются и слушают его все воры района Крутой. Тогда он мне посоветовал вновь обратиться к Паше, объяснить ему сложившуюся ситуацию, и он, возможно, посоветует, как тебе лучше сделать, а если найдет нужным, то и немного добавит деньжат к тем 10 тысячам, и вернул мне те казенные деньги, что я тогда ему отдал.

Я так и поступил. Рассказал дяде Паше все так как было, а он мне сказал, что если придут эти оперы вновь ко мне, то тебе «люди», так тогда именовали себя воры в законе, пообещали выручить их, но только если они, т. е. оперативники, больше в сельхозе не будут появляться. И если они это пообещают, то тогда ты им скажешь, где будут лежать для них деньги, после чего он назвал место, куда будут положены подготовленные для них Деньги.

На следующий день Гуляев вновь пришел ко мне, я ему объяснил, что один из воров, к которому я обратился, хотя я с ним и не знаком, мне так сказал: «Что если оперы оставят в покое территорию сельхоза, то тогда они его выручат». Гуляев тут же пообе-

 

щал, что они выполнят обещание, и больше не будут сновать в этих местах. После чего я ему объяснил, что этот воришка сегодня же вечером положит деньги, и рассказал то место, где он пообещал положить эти деньги. Гуляев, внимательно выслушав меня, сразу же ушел и действительно после этого случая я их больше в селъхозе никогда не видел, а для воров это было очень даже важно, так как в нашей же шорной и была та самая «малина», откуда и руководил ими дядя Паша. Правда, мне с ними позже, т. е. через пару годков, пришлось встречаться дважды, но я об этом поведаю несколько позже в разделе «Топография».

Жизнь в сельхозе шла своим чередом. Мне по-прежнему поручали различного рода работы, и я вертелся как белка в колесе, еле успевая выполнять эти поручения. Однажды мне даже предложили ездить верхом на лошади, особенно когда надо будет доставлять кому-то овощи на дом. Но после того случая с поиском выроненного топора при поездке на охоту, я и думать о езде верхом не желал. И все же Константин Андреевич Брюханов как-то решил все-таки научить меня верховой езде на лошади. Помню, как-то подвели к нам оседланную лошадь, и Брюханов взял ее под уздцы, а мне предложил подняться в седло и опробовать его. Я с помощью конюха, который по просьбе Брюханова привел эту лошадь, поднялся в седло, в это же время Константин Андреевич подал мне в руку повод и показал, как надо брать его двумя руками, а затем хотел подогнать под мои ноги стремена, до которых мои ноги не доставали, и придумал, сказал при этом, что это даже так будет лучше. Затем ударил лошадь хлыстом, и она стремглав помчалась вперед, а я в испуге вцепился обеими руками в луку седла и ногами покрепче стал прижимать, а вернее обнимать эту мчавшуюся лошадку. Лошадь мчалась как угорелая, а я не знал, как ее остановить или хотя бы притормозить бег. Вначале лошадь бежала по дороге, а затем свернула в мелкий березняк, появившийся после вырубки деревьев. Ветки этих молодых березок хлестали меня по лицу, голове, по туловищу, а лошадь все несется и несется. Но вот она сбавила скорость, а затем и перешла на шаг. Постепенно я стал приходить в себя от этого неожиданного для меня марафона. Я взял выпавший у меня из рук во время бега повод и начал управлять лошадью. Лошадь повиновалась мне. Когда я выехал из лесу на дорогу, я даже попытался подгонять ее ударами своих ног, которые не доставали до стремян. Лошадь и в

 

этом случае подчинилась мне и немного пробежала трусцой, а потом вновь перешла на шаг. Так шагом я возвратился к конюшне, где уже меня поджидали Брюханов и конюхи. Конечно, удовольствия с первого раза от такой поездки я не испытал, но страх совершенно пропал. Вот таким образом меня тогда обучили ездить верхом на лошади. После этого случая я почти ежедневно стал развозить заказы на лошади, сидя по-настоящему в седле, и это мне очень даже понравилось. Конюхи мне посоветовали чаще приходить в конюшню и лично подкармливать свою лошадку то куском хлеба, то овсом. После этого лошадь по кличке Коробка ко мне так привыкла, что узнавала меня по голосу. Стоит лишь мне появиться в конюшне, как она тут же подает голос.

Где-то в самый разгар лета к нам в сельхоз направили около сорока мобилизованных немок (так их тогда официально называли), прибывших из Казахстана. Иван Семенович Брижань поручил нарядчику Зефу и мне принять их и разместить в недавно отстроенном бараке. Зеф — это сын одного из крупнейших предпринимателей Румынии, в период освобождения Молдавии попал в руки нашей армии, его осудили за какие-то грехи, а может быть, из-за социального происхождения и сослали на Север для освоения его богатств. Этот человек обладал незаурядным умом, был великолепно эрудирован почти во всех вопросах жизни, имел отличное чутье в организационных вопросах и сам был до высшей степени дисциплинирован. У него не было лишних слов и лишних движений в работе, за что его все ценили. А мне Иван Семенович часто напоминал, чтобы я учился у Зефа. Зеф из Румынии часто получал продовольственные посылки. Больше о нем мне ничего не известно, а он о себе почти ничего никогда не рассказывал, лишь только то, что я уже вкратце изложил.

Мобнемок мы всех переписали и определили на жительство в барак, а мне И. С. Брижань поручил одеть тех, у кого не было одежды, и обеспечить постельными принадлежностями тех, у кого вообще ничего с собой не было. С большим трудом и с помощью связей Ивана Семеновича нам все же многое тогда удалось заполучить как с самой базы, куда по протекции Ивана Семеновича я уже был вхож, так и с ОЛП. Среди немок, направленных в сельхоз, были в основном женщины среднего возраста, но были и совсем молодые, а несколько женщин были в возрасте 40—45 лет. Все они были сельчанами, и лишь одна из них была городская,

 

совершенно не владеющая никакой сельскохозяйственной специальностью, и совсем была ослаблена, да у нее совершенно ничего не было из вещей, только то, что было надето на ней. Как потом выяснилось, она в дороге помогала почти всем чем могла, даже делилась своим пайком с женщиной, которая тайком везла в вагоне с собой малолетнего ребенка. По-русски она говорила плохо и совершенно ни на что не жаловалась, но зато всегда беспокоилась о других, заступалась за них. По указанию И. С. Брижаня я ее устроил в теплицу на работу и полностью обеспечил ее лагерной хлопчатобумажной одеждой и обувью, выдал матрац, одеяло и подушку. Через несколько дней после прибытия немок в сельхоз их тут же отправили в район речек Бадь-Ёль и Чём-Косаёль на заготовку сена для корма скоту.

Спустя какое-то время Иван Семенович Брижань взял меня с собой в поездку по сенокосным угодьям. Выехали мы на двух верховых лошадях, я на Коробке, а Иван Семенович на Гусаре. По пути мы навестили все сенокосные угодья, где косили и скирдовали сухое сено немки, а руководил всем этим процессом опытный мужчина из раскулаченных и сосланных в годы всеобщей коллективизации крестьянства и за свое почти десятилетнее пребывание среди народа коми полностью овладел их обычаями, языком, уменьем рыбачить и охотиться. Он отлично мог стоговать сено, отлично владел искусством косить как литовкой, так и горбушей. Для сельхоза это был незаменимый человек, а фамилия его была Высотин, а вот имя и отчество я уже позабыл. После объезда всех сенокосных угодий Высотин посоветовал Ивану Семеновичу съездить на небольшую речушку Чапан, впадающую в Вычегду, где он обещал отличную рыбалку.

Переночевав на Переволоке у Пашниных, утром следующего дня мы вдвоем с И. В. Брижанем выехали немного порыбачить на Чапан, захватив с собой два ведра, соль и рыбацкие снаряжения. В пути, раздумывая над нашей поездкой, я понял, что И. С. Брижань приехал не только для того, чтобы посетить сенокосные угодья и посмотреть, как идет заготовка сена, но и для рыбалки, которую ему, видимо, еще на Крутой обещал Высотин. День выдался отличный, солнечный и безветренный. Мы ехали по просеке, которая когда-то соединяла путь волоком между двумя реками Ижмой и Вычегдой, отсюда и возникло село Переволок, где нас Высотин приютил на ночлег. В этом месте совсем небольшое рас-

 

стояние между Черью Ижемской и Черью Вычегодской и по этой просеке, уже изрядно поросшей иван-чаем и другими травами, когда-то волоком перемещались купцы с грузами из Вычегды на Ижму и обратно. Василий Васильевич Пашнин — хозяин, у которого мы провели ночь — нам рассказывал, что еще его отец подрабатывал деньги, показывая купцам дорогу для волока.

Проехав какое-то время по просеке, мы выехали на указанную Высотиным тропу, ведущую к Чапану. По пути нам встречались разваленные временем строения и старая буровая, которую еще давно бурили ударным способом. Судя по количеству развалившихся строений мы сделали вывод, что буровую бурила многочисленная бригада. В сторонке от тропы мы заметили керны, т. е. образцы пород, лежавших, видимо, когда-то в ящиках. Но вот и показался Чапан. Иван Семенович выбрал местечко по своему усмотрению, и мы спешились. На живописной, даже сказочной поляне мы стреножили своих лошадей, а сами разожгли костер. Пока я кипятил чай, Иван Семенович развернул удочки и забросил их в русло небольшой таежной речушки, причем на крючках еще не было наживки, но уже на подходе к воде выпрыгнул хариус и заглотил один из крюков. Брижань от радости даже завопил и поторопил меня с чаем. Наспех позавтракав, мы тут же приступили к рыбалке. К нашему удивлению, рыба очень охотно заглатывала забрасываемые Иваном Семеновичем крючки. Я еле успевал снимать с крючков отличные экземпляры хариусов, а то и сигов. К вечеру у нас были полностью заполнены оба ведра с очищенной и засоленной рыбой. Похлебав ухи, мы собрались в обратный путь на Переволок, как вдруг погода стала портиться. Быстро заволокло небо и поднялся ветер, послышались раскаты грома, которые постепенно усиливались, тем самым показывая свое приближение. Мы еще не успели как следует оседлать своих лошадей, как хлынул дождь. У Ивана Семеновича была брезентовая накидка, а у меня ничего подобного не было. Каждый из нас взял по ведру к себе в седло и, приспособив его поудобнее, тронулись в путь. Иван Семенович ехал первым, а я поспешал за ним. Лошади фыркали при ярком сиянии молнии, но все-таки полностью подчинялись нам. Вначале, видимо, мы ехали по тропе, а затем в такую погоду тропу потеряли и ехали наугад. Но дождь не утихал, раскаты грома глушили все вокруг, а молния так была ослепительна, что лошадь чуть ли не натыкалась на стволы деревьев. Но вот моя лошадь

 

зафыркала, захрапела, вдруг поднялась на дыбы и стремглав помчалась влево по таежной чаще. Ветки с большой силой хлестали по моему лицу и телу, а иногда доставалось и ногам, которые зажимались между стволами деревьев. Не помню, как долго бежала моя Коробка, но наконец на какой-то лужайке она притормозила и пошла шагом. К этому времени дождь начал ослабевать, да и громовые раскаты доносились уже издалека. Лицо мое от ударов веток горело, а ноги ныли от боли. Но что удивительно, я не выронил свое ведро, держал его на луке седла впереди себя, видимо, оно как-то сглаживало удары веток по моей голове и туловищу. Вначале я был в растерянности, не знал, как мне поступить, но потом вспомнил советы Брюханова, что лошадь сама всегда найдет дорогу к себе домой и, опустив поводья, дал лошади полную свободу. Так я ехал долго, лошадь не спеша, шла шагом, а я ее не подгонял, так как боялся отклониться куда-то в сторону от Переволока. Но вот гром постепенно совсем утих, небо стало проясняться. Хотя ни дождя, ни ветра больше не было, но на меня по-прежнему падали с ветвей деревьев дождевые капли и такие же прохладные, как от дождя. Когда уже совсем стало светло, я понял, что приближается утро к почему-то на душе стало немного спокойнее. Вдруг я услышал несколько оружейных выстрелов, которые вначале принял за грозовые разряды, а уж потом отчетливо их стал различать. Я растерялся и не знал, как мне поступить, ехать в сторону этих выстрелов, куда вела и моя Коробка, или остановиться. Кто стрелял? Что там меня ожидает? Ведь для любого вольнонаемного я заключенный, а то может принять меня и за беглеца и тогда сдаст охране за вознаграждение. А тогда существовало правило, за пойманного беглеца охотники получали вознаграждение, да кажется, и немалое по тем временам. Но Коробка везла меня навстречу выстрелам. Вдруг я услышал чей-то крик: «О-го-го!» Я натянул поводья у лошади, но она не хотела останавливаться и двигалась в том же направлении, а я не очень настаивал на этом, так как не знал, где я и куда меня везет моя Коробка. Но вот четко я услышал голос, похожий на голос Высотина, а несколько позже и голос И. С. Брижаня. Я обрадовался, на душе потеплело, и я прокричал им в ответ и стал подгонять свою лошадку навстречу голосам. Но вот я и увидел двух верховых. Это были Брижань и Высотин. Когда И. С. Брижань обнаружил, что я отстал, а раскаты грома и яркое, даже ослепительное сияние молнии и проливной дождь с

 

ветром, он не стал меня ожидать и поехал в Переволок. Но Высотин ему высказал предположение, что моя лошадь могла чего-то испугаться, скажем, пробегающего медведя или его запах на следу, да мало ли что могло случиться, и предложил немедленно поехать на поиски. Вот так с приключениями завершилась тогда наша рыбалка.

Однажды летом Иван Семенович собрался дней на десять куда-то уехать из Крутой, а в это время на базе ожидали поступления спичек, считавшихся в то время большим дефицитом. Он мне сказал, чтобы я держал с заведующим базой Котовым связь и в случае поступления на базу спичек я должен выписать требование и получить полагающиеся нам по лимиту спички. Я тогда ему сказал, что навряд ли по моей подписи выдадут нам спички. Но он мне пояснил, что он договорился в управлении и на базе, чтобы спички выдали мне, но в требовании я должен буду поставить должность начальника сельхоза и за него, т. е. Брижаня, расписаться. Я тогда совершенно в этих канцелярских делах был полным профаном и им сказанное понял по своему разумению. Я тут же начал упражняться в подписи Брижаня. Дня два я сидел и подделывал его подпись, пока она не стала хоть немного походить на его, и лишь после этого я несколько успокоился. Вдруг сообщили, что на базу поступили эти злополучные спички. Я выписал требование, какое обычно выписывал Иван Семенович, внизу заделал подпись: «Начальник сельхоза», затем немного пропустил для подписи и продолжил «И. С. Брижань», а в пропущенном месте между начальник сельхоза и его фамилией я расписался не своей фамилией, а скопировал подпись Ивана Семеновича «Ив. Брижань». Зашел с этим требованием в управление, выписал полагающиеся нам спички, и на базе их получил, естественно, вновь расписался не своей фамилией, а «Ив. Брижань». Спустя какое-то время Иван Семенович возвратился домой и зашел в управление. В разговоре он спросил, не поступали ли еще спички. А ему в ответ: «Ты что, второй раз хочешь получить?» Тогда он спросил, что, наверное, за него уже получили? Подняли документы и удивились, везде стояла его настоящая подпись «Ив. Брижань». Ему тут же ответили, что он темнит, сам получил, да еще и спрашивает. Каково у него было удивление, когда он просмотрел документы и везде стояла его настоящая подпись, причем, была выполнена так искусно, что даже сам не усомнился в точности этой подписи. Он тут же

 

позвонил в сельхоз, но меня не нашли и тогда он попросил разыскать меня, чтобы я ему позвонил на квартиру вечером. Вечером я ему позвонил на квартиру, а он мне сразу:

— Вася, значит, ты спички проворонил? За нас их кто-то уже получил, подделав мою подпись.

— Нет, Иван Семенович, я спички не проворонил. Я их сразу же получил, как они поступили на базу.

— Но ведь в документах поставлена моя личная поддельная подпись, а не твоя, как я тебе об этом говорил!

— Иван Семенович, да вы, вероятно, позабыли, вы же мне сказали, чтобы я подписался за вас. Вот я и подписывался за вас во всех бумажках, так как вы тому меня научили,— пытался я его успокоить.

— Так это ты получил эти злополучные спички? — спросил он меня.

— Да, Иван Семенович, как вы и просили,— ответил спокойно я. В трубке послышался смех.

— Хорошо, Вася, завтра я все тебе объясню. Но хорошо, что спички получил. До свидания,— и положил трубку.

На следующий день, придя на работу, он тут же меня разыскал и в присутствии Брюханова и Куприченкова попросил вновь расписаться за него. Я тут же мигом сделал подпись «Ив. Брижань». Он вновь, как и вчера по телефону, рассмеялся и обнял меня, затем объяснил, что я его неправильно понял, что я сделал не так, как он договаривался в управлении. Затем он показал, как следовало мне сделать, т. е. заделать подпись начальника сельхоза и впереди поставить две буквы «за», что означает что ты расписываешься за кого-то и затем расписаться своей подписью. А так, как я сделал при получении спичек, то это получается подделка чужой подписи, и за это может последовать наказание как за подделку чужой подписи, т. е. такое деяние уголовно наказуемо. После этого он показал, как мне следовало сделать. Вот так я начал постигать азы канцелярщины.

Вспомнил я еще одно событие тех лет. Из кабинета Брижаня поздней осенью 1942 года воры утащили небольшой сейф, весом где-то порядка 70—80 кг. Но из-за большого веса они его далеко не смогли утащить, где-то метрах в ста от домика они пытались вскрыть, но у них это не получилось, только исцарапали дверку и бросили его. Утром этот сейф мы сразу же нашли и занесли в

 

кабинет. После этого Иван Семенович договорился с охраной ОЛП, и нам выделили молодую овчарку да еще и паек на нее. Дрессировщик из ВОХР довольно быстро приручил ее ко мне. Она меня слушала и всегда спала возле моей кровати в нашем домике, что очень не нравилось как Брюханову, так и Куприченкову, они даже на нее злились поначалу, а она на них только скалила свои зубы и рычала, не позволяла подходить к моей кровати. Но потом все устроилось, она стала признавать и их, но слушалась лишь только меня одного. Что характерно, бывало, кто-то вечером, когда мы уже спали, постучится к нам в дверь, и она не подавала голос до тех пор, пока я не проснусь, т. е. открою свои глаза. Как только кто постучит в нашу дверь, так она сразу же начинает стаскивать с меня одеяло, а однажды я не просыпался, так она даже стащила с меня кальсоны. А как только я просыпался, она тут же подходила к двери и подавала голос. С овчаркой я иногда в ночное время ходил проверять и контору. Вечером, выходя из домика, мы по ее поведению уже знали, что за дверями никого нет. Весной она постоянно находилась там, где бывал и я. Если я с кем встречался и разговаривал, то она находилась в метре от меня и внимательно наблюдала за моим собеседником, не позволяла ему маневрировать своими руками, сразу же подавала голос и готовилась к прыжку на собеседника, да и повышать голос на меня тоже не позволяла. После того, как в нашем домике появилась овчарка, сразу же перестала шастать вокруг нашего домика и вообще вокруг парников, теплицы и конторки всякого рода шантрапа. Но моя молодость и неопытность ее все-таки погубила. Во время посадки картошки пришли ко мне в овощехранилище трое или четверо крутянских связистов за получением картошки, которую им выписали. Я тогда усадил овчарку у дверей овощехранилища и приказал «сидеть», а сам с этими ребятами и сторожем прошел в овощехранилище. Когда вышли из овощехранилища, то моей овчарки на месте не было. Как потом выяснилось, один из связистов Сергей Сиваш не прошел с нами в овощехранилище, а остался у входной двери, где сидела в ожидании моего возвращения моя овчарка. Сиваш, выбрав момент, стукнул ее по голове, и оттащил подальше от входа в овощехранилище, а потом ее съели. Спустя много лет после этого случая они мне все рассказали. За ней они давно охотились, так как она была молода, да и прилично упитанная и еще, видимо, не совсем бдительна. После пропажи соба-

 

ки Иван Семенович позвонил в ВОХР, и они списали эту овчарку, которая вообще числилась за ВОХР, а у нас была на службе.

Как-то Иван Семенович вызвал меня и предложил мне сопровождать продукты, которые надо было получить на базе и отвезти на волокушах в район речки Бадь-Иоль, где в это время заготавливали сено для сельхоза наши мобнемки. Снарядили пять волокуш и, естественно, пять возниц из женщин заключенных. На каждую волокушу прикрепили по три мешка с крупой, мукой, сахаром и тому подобными продуктами. Рано утром мы выехали. Перед переправой через Ижму все мешки сами возницы перетащили на своих плечах и вновь уложили на волокуши. По пути следования мы должны провести одну ночь туда и одну ночь на обратном пути в тайге на привале. Для питания в дороге Иван Семенович договорился с завбазой, чтобы мне для этой цели дополнительно дали три ведра какой-то крупы. Женщинам-возницам я объяснил, что вот эта крупа для питания в дороге, а чтобы все то, что предназначено для сенокосников, не трогали. Все согласились, что во время передвижения будут хорошо следить, чтобы мешки не порвались и все, что мы перевозим, было в полной сохранности. На привалах распрягали лошадей, треножили и отпускали их пастись, а сами в это время варили себе кашу в специальном захваченном из дома ведре. Хотя я ехал с ними на верховой лошади, но так же останавливался возле них и ел с ними ту же кашу, а моя лошадка так же паслась рядом с их лошадьми. Снимать седло с Коробки, ее треножить мне помогала любезно одна из возниц цыганочка Ася, а когда после привала собирались в дорогу, то она вновь была тут как тут, помогала оседлать мне мою лошадку. А когда мы приехали к сенозаготовителям, нас радостно встретили и были довольны, что мы их не забываем и вовремя доставили им питание. Возчицы сами разгружали свои волокуши, укладывали свои мешки на весы и даже помогали взвешивать, а я как-то не придавал этому особого значения. Мне главное было, чтобы вес сошелся с моими накладными. Но одна из немок, видимо, хорошо разбиравшаяся в весах, вдруг к одной весовой порции придралась, что там не хватает веса. Я сразу же подошел, и мы заново перевесили все продукты, и оказалось, что в одном мешке не хватает трех килограммов сахара, который был на волокуше Катковой Оли, и у нее один мешок с крупой тоже был проткнут

 

и из него тоже вытекла крупа. Я пообещал, что недостающие продукты я привезу через несколько дней. Конечно, эти женщины меня запомнили по первым дням своего пребывания в сельхоэе, когда я принимал активное участие в их устройстве и обеспечении некоторыми постельными принадлежностями, особенно обездоленных. Безусловно, они меня тогда считали вольнонаемным, и поэтому сразу же согласились подписать накладную, поверив мне, что я довезу недостающие продукты. На следующий день мы тронулись в обратный путь. Насчет недостающих продуктов я особенно не беспокоился, так как Иван Семенович, снаряжая меня в этот путь, предвидел некоторые потери, а возможно, и утайку некоторыми возчицами части продуктов, в случае чего обещал восполнить недостающие продукты.

Из пяти возчиц, доставлявших тогда продукты на сенокос моб-немкам, мне особенно запомнились три, которые ярко отличались своими характерами и поведением. Это молодая симпатичная цыганка Ася, отбывающая, кажется, не первый срок за то, что она выполняла роль наводчицы для воров-домушников. Как она мне рассказала о своих делах во время нашей поездки, то я запомнил, что она под видом гадалки посещала квартиры граждан, изучала содержимое квартир, состоятельность жильцов, дверные запоры и тому подобное, сообщала своим сообщникам, которые затем, изучив режим отсутствия хозяев, очищали эти квартиры от наиболее ценных вещей. При задержании воров-домушников правоохранительные органы вышли и на наводчицу, т. е. на цыганочку Асю. А вообще она на меня произвела неплохое впечатление, она от меня ничего не требовала, но в то же время очень хорошо помогала в пути. Она организовала погрузку, следила за содержанием и сохранностью перевозимого груза, командовала всеми возчицами, которые даже побаивались ее и прислушивались к ее указаниям и замечаниям, что в значительной степени облегчало мои функции как сопровождающего. Что особенно меня поразило в этой поездке, так это отношение Аси к лошадям. Лошади как-то по-своему чувствовали ее приближение и беспрекословно подчинялись ей. Она, как мне тогда показалось, даже умела как-то с ними разговаривать, и они ее понимали. На меня это тогда произвело большое впечатление. Ася с удовольствием седлала мою лошадь, гладила ее и даже целовала в губы.

Вторая возчица, запомнившаяся мне по этой поездке, была

 

Оля Каткова, которая выделялась среди других некоторой вульгарностью своего поведения и типичного лагерного лексикона, за что ей от Аси и других возчиц постоянно делались замечания чтобы она в моем присутствии вела себя приличнее.

Третья возчица, которая мне в этой поездке особенно запомнилась, была женщина средних лет, довольно интеллигентна вела себя достаточно корректно и не позволяла в моем присутствии хамить и сквернословить, хотя и не всегда ей это удавалось. Она отбывала срок за подделку каких-то очень важных документов.

Остальные возчицы не произвели на меня особого впечатления и поэтому они не оставили в моей памяти никакого следа.

На обратном пути лошади шли веселей, да и погода этому поначалу способствовала утренней прохладой, но потом солнце пригрело, и Ася скомандовала «привал». Возчицы распрягли лошадей, а Ася помогла мне расседлать лошадь и мы пошли выбирать место для костра. Но вот место было выбрано, и женщины приступили к хлопотам у костра. Я собрал охапку сухого хвороста и принес к костру, к этому времени уже кто-то принёс, заполненное ведро промытой крупы с водой и его тут же стали приспосабливать на костре для варки. Я отошел в сторону от костра в тень, чтобы немного отдохнуть, но еще не успел как следует расположиться, как услышал волевой голос Аси, обращенный к Оле Катковой, а вообще обычно Ася ко всем была в обращении снисходительна, со всеми разговаривала с улыбкой в мягком тоне и довольно редко повышала свой голос.

— Подруга, пойдем поговорим! — и они удалились в заросли тайги. Но вдруг до меня донесся душераздирающий крик с того направления, куда только что ушли Ася и Оля. Я мгновенно вскочил на ноги и направился в сторону этого крика. Когда я вошел в лес, то на небольшой полянке передо мною открылась такая картина: к стволу березы была привязана оголенная женщина, в которой по крику я сразу опознал Олю Каткову, а цыганка Ася от души стегала ее своим цыганским кнутом, оставляя на ее голом теле довольно заметные следы, то в виде окровавленной полосы, то коричнево-синего цвета, успевшие уже вздуться. Я тут же во весь голос крикнул Асе, чтобы она прекратила издеваться, но Ася обернулась лицом ко мне, и я увидел ее озлобленное в ярости

 

лицо, глаза налиты злобой, светились, как огоньки. Она, обращаясь ко мне, зло закричала:

—  Не подходи, а то и тебе достанется так же! — и своей плеткой в очередной раз оставила еще один след на теле Катковой, после чего ее тело обмякло и она опустилась на колени, наполовину утопая в моховой покров. Ася повернулась вновь в мою сторону и уже несколько мягче попросила меня удалиться. Я в недоумении ушел к костру, а вскоре к костру пришли Ася и Оля Каткова. У Оли дрожали опухшие губы, из глаз все еще текли слезы, подой дя к костру, она как сноп упала на землю. Ася, постояв немного у костра, обратилась к Оле:

—  Ладно, подруга, вставай, и все принеси сюда к костру и запомни, что за пайку можно лишить и жизни, такой у нас закон, ты ведь знаешь не хуже меня.

А затем Ася обратилась ко мне, объяснила, что эта «курва» отсыпала сахар и крупу и запрятала в лесу, что она сейчас все это принесет, и чтобы я тут же отвез этим несчастным женщинам. Все у костра переглянулись, а Ася, подойдя к Оле, пнула ее ногой и поторопила принести украденное. Оля с трудом поднялась на ноги и, пошатываясь, поплелась по зимнику, изредка ойкая от боли.

Когда Каткова скрылась за поворотом зимника, Ася нам рассказала, как она догадалась, что недостающие продукты украла именно Каткова, а не кто-нибудь иной и что это она сделала на последней стоянке, что недалеко от этого привала. Все молча слушали, не мешая ей изливать свое возмущение. Я также молчал и обдумывал все случившееся. Вначале мне очень жаль было Каткову, а теперь после рассказа Аси, я ее возненавидел, узнал ее коварный и пакостный характер мелкого и никчемного воришки. Ведь Иван Семенович, видимо, предполагал, что того пайка, который был выдан возчицам на питание в дороге, будет недостаточно, и поэтому он выпросил у заведующего базой Котова дополнительно три ведра крупы, что вполне хватило для питания нашей компании. Но Каткова решила воспользоваться моей неопытностью и доверчивостью, тайком отсыпала себе немного крупы и сахара, а во время сдачи на месте также пыталась обмануть этих бедных обездоленных немок, но, к счастью, опытный глаз Цыганки Аси все это уловил, и она своими бескомпромиссными Действиями восстановила справедливость. В ожидании прихода Кат-

 

ковой мы подкрепились сваренной кашей и попили чая, оставив часть и для Катковой. Я отошел в сторонку и в тени немного прилег, чтобы отдохнуть, но в голове носились всевозможные черные мысли о человеческой подлости и порядочности. Вдруг во мне что-то загорелось, я вспомнил, что я не извинился перед Асей и не поблагодарил за ее благородство, быстро вскочил на ноги, подошел к костру и, обращаясь к Асе, извинился за допущенную мною грубость, когда Ася наказывала Каткову кнутом, а затем поблагодарил ее за оказанную помощь. Все у костра сидели молча, не мешая мне изливаться перед Асей, а Ася, глядя своими черными как угли глазищами на меня в упор, улыбалась, а затем чуть слышно сказала:

— Ну ладно, дело сделано. А ты учись, мой молодой и неопытный фраерок, может, больше и не попадешь в подобную беду. Мы ведь, цыгане, умеем платить добром за добро, а ты у нас очень добренький и доверчивый. Затем она умолкла и опустила свои пронизывающие глаза.

Но вот из-за поворота появилась Каткова, неся в руках две темного цвета сумки, видимо, рукава от куртки или мужской сорочки. Подойдя к костру она небрежно опустила эти мешочки на землю, а сама как сноп свалилась тут же и от мучившей ее боли застонала, прикрывая лицо руками.

Прошло какое-то мгновение, я даже не заметил, как Ася ушла, я стоял и наблюдал как мучится, стеная от боли, Оля Каткова, но, что удивительно, никто ее не пожалел. Женщины брезгливо смотрели на нее, на ее мучения, и никто не проронил ни единого лова. Вдруг появилась Ася, держа рукой за повод уже оседланную Коробку и, подойдя ко мне, подала повод в мои руки, произнеся:

— Езжай, Вася, отдай это им, чтобы потом специально тебе не везти отдельным рейсом, а мы тебя здесь подождем. Ты ведь верхом смотаешься быстро. Ну давай, езжай,— улыбнулась и привязала оба мешочка к луке седла.

Я тут же мигом вскочил в седло, и лошадь меня понесла по извилистой дорожке в бригаду заготовителей сена. Отдал им эти мешочки и вкратце объяснил происшедшее, попросил у них извинения за свою халатность, тут же развернулся и помчался к своим возчицам.

Когда подъехал к привалу, то они уже все были в сборе с запряженными лошадьми, и мы тут же тронулись в путь.

 

На очередном привале ко мне подошла Оля Каткова и попросила прощения, но я, выслушав ее, ничего ей не ответил, и она отошла к своей волокуше. Вот так мы завершили эту поездку на сенокос. С цыганкой Асей мне довелось еще потом несколько раз видеться, когда я оказался в зоне, а с Олей Катковой я встречался спустя несколько лет в тайге, где она трелевала на волокуше лес, а затем после освобождения я ее видел на Войвоже, она вышла замуж за газоэлектросварщика Калашникова и, естественно, приобрела новую фамилию. Знаю, у нее была дочь, которая училась в одном классе с моим сыном Володей, но я об этом случае ему не рассказывал, да в этом и не было необходимости. Кстати, сам Калашников много пил и, кажется, покончил жизнь самоубийством, повесился на дереве.

По возвращении в сельхоз, ко мне подошла Ася и предупредила, что если еще раз придется ехать с продуктами, то больше таких, как Каткова, не брать.

На следующий день после возвращения домой я рассказал о нашей поездке Ивану Семеновичу, Брюханову и Куприченкову, они от души посмеялись над моими приключениями, а Петр Никифорович Куприченков нам всем рассказал о происхождении цыган, что цыгане выходцы из Индии, что несколько веков тому назад они вынуждены были покинуть северную Индию, где вели кочевой образ жизни, и после чего расселились по всему свету. Себя они именуют рома. А у нас до этого было представление, что цыгане выходцы из Молдавии. Конечно, современные цыгане возможно, и сами не знают, что они выходцы из кочевого североиндийского племени и что в 5—10 веках они покинули свои места постоянного обитания и расселились по всему свету. Такова истина.

По окончании сенозаготовок Иван Семенович меня вновь послал, чтобы привезти немок в сельхоз. Мне выделили двух возчиц, чтобы они доставили пять запряженных лошадьми волокуш, на которые можно погрузить все имущество, взятое немками с собой при отправке на сенокос. Рано утром я оседлал свою Коробку, и вместе с возчицами мы выехали в район сенозаготовок. Поскольку на этот раз все волокуши были пусты, то мы уже к вечеру были в месте назначения. Мобнемки, узнав, зачем мы приехали, очень обрадовались своему возвращению в свой барак. Ведь их очень донимали комары, мошка и слепни. Если от комаров в вечернее

 

время они научились бороться с помощью дымовой завесы, то от слепней спасения у них совершенно не было. На их лицах, руках и ногах красовались пятнышки от укусов слепней. В течение дня сборы в дорогу были завершены. Высотин принял активное участие в погрузке их имущества на волокуши, так как им бы самим с этим делом трудно было бы справиться.

На следующий день рано утром по холодку мы отправились в путь. По пути домой немки пели свои национальные песни, а иногда пели и народные русские песни. Вот и первый привал, на котором поварихи довольно быстро смастерили вкусный обед, а я за это время с группой женщин собрал почти четыре ведра ягод. Оказывается, ягоды они собирали и во время сенокосной страды, но далеко в тайгу заходить боялись, в основном собирали по лесной кромке, не углубляясь далеко в таежную чащу. Второй привал сделали почти к вечеру, для чего разобрали две волокуши с постельными принадлежностями. Поскольку я от них находился в сторонке, то они мне принесли одно одеяло, в которое я и закутался. Да так крепко заснул, что утром меня еле разбудили. Вначале даже подозревали, а не случилось ли что со мной? Потому что я почти не реагировал на их толчки, а когда убедились, что я все-таки жив, то тогда они растеребили меня, и после краткого завтрака мы вновь тронулись в путь. После прибытия в свой барак им был выделен один день отдыха для приведения себя в божеский вид, а затем снова работа, которой в сельхозе был непочатый край.

После возвращения немок с сенокоса в сельхозе начался новый ажиотаж. По распоряжению заместителя начальника управления Лысенко в сельхоз временно направлялось порядка двухсот молодых ребят корейской национальности, которые прибыли на Крутую как трудармейцы и которых, по предписанию Лысенко, следовало поселить в помещении капустохранилища. Для чего предписывалось Брижаню срочно приспособить капустохранилище под временное жилье, в котором корейцы должны прожить до засолки капусты. При этом Лысенко направил в сельхоз бригаду плотников и соответствующий стройматериал. Иван Семенович Брижань, как начальник сельхоза, направил Лысенко мотивированное письмо со своими возражениями и предупреждал, что даже по самым скромным нормативам невозможно в капустохранилище разместить даже третьей части от направляемого персонала. К

 

этому письму приложил копии заключений пожарной охраны и санитарной службы. Причем, письмо составлено в двух экземплярах. На экземпляре, который Иван Семенович оставил себе, в канцелярии управления секретарь сделал отметку о времени получения настоящего письма управлением, поставил свою подпись и закрепил печатью канцелярии.

По наспех составленному проекту в капустохранилище соорудили трехэтажные нары и установили из трубы в 18 дюймов почти на половину длины капустохранилища обогревательную печь с мощными газовыми горелками, которая якобы сможет поддерживать нормальную температуру в помещении. Хотя, в действительности, само капустохранилище было сооружено с таким расчетом, чтобы температура воздуха в самые холодные зимние месяцы с учетом небольших обогреваемых печей, а они тогда были значительно меньше, не опускалась ниже нуля градусов, т. е. чтобы капуста в чанах не промерзла. А Лысенко рассчитывал, что, увеличив в несколько раз обогревательные печи, он сумеет поддерживать зимой нормальную температуру в этом огромном, обшитом только досками помещении. Печь была установлена посередине капустохранилища, а по обеим сторонам печи соорудили дощатые настилы в три этажа для размещения жильцов, т. е. корейцев. С обеих сторон капустохранилища были сделаны ворота для въезда телег с капустой. Но в принципе пользовались лишь только одними передними воротами, поэтому задние ворота еще при строительстве были наглухо забиты, как ненужные. При переоборудовании капустохранилища под временное жилье в одних из входных ворот прорезали обычную входную дверь как в квартирах, а остальные зашили наглухо вагонкой и утеплили их.

В процессе переоборудования капустохранилища под временное жилье Иван Семенович Брижань еще несколько раз официально обращался к Лысенко и другим должностным лицам, чтобы приостановили эту нецелесообразную затею, боясь, что к осени, к моменту уборки и засолки капусты, капустохранилище не будет освобождено, что сорвет заготовку капусты на зиму, и население может лишиться большей части этого ценного продукта. Но эти его письма оставались без ответа и, видимо, серьезно их никто не рассматривал, не вдаваясь в суть этого очень важного для того времени дела. Все шло самотеком, своим чередом.

 

Руководство управления очень торопило плотников в ускорении завершения работ. И вот еще до полного окончания всех работ по переоборудованию капустохранилища под временное жилье прибыли корейцы, и их сразу же поселили в это не совсем достроенное помещение, не успев, как следует даже убрать обрезки досок и стружек.

Несколько дней было затрачено на формирование из них бригад, для чего буровые мастера, вышкостроители и руководители других подразделений выбирали себе ребят покрепче, а что осталось — отдали нам в сельхоз. Впрочем, человек 70—80 были прикреплены к сельхозу, а чуть менее двухсот человек были распределены за буровыми, по обустройству буровых, строительству подъездных путей к буровым и тому подобные работы.

Вообще ребята, закрепленные за сельхозом, оказались исполнительными и очень трудолюбивыми и ко всему — честными. Да и вообще их хвалили все, где им приходилось работать. Большинство из этих ребят имели при себе большие суммы денег. Вечерами после работы, а те, кто работал посменно, то и днем играли у себя на нарах в карты «под интерес». Мне как-то приходилось несколько раз заходить к ним в капустохранилище по делам к своим ребятам, и я видел у них на кону огромные суммы денег, которые переходили из рук в руки. Вот так они проводили свое свободное от работы время. Вокруг трубы они обычно развешивали и сушили свою рабочую одежду, завесив одеждой специально сделанные решетки и даже верхние нары, от чего в помещении стоял специфический запах от испарения. Руководство сельхоза к ним никакого отношения не имело. Среди корейцев были избраны старшие, в обязанности которых входило следить за порядком. Пищу готовили они сами в своих котелках и ели, сидя на нарах. Они были на правах «трудармейцев», что в то время означало с какими-то ограничениями в правах. Мне тогда многое не было понятно, например, почему эти ребята оказались здесь, на Севере, а не на фронте, где в то время в таких кадрах очень нуждался фронт, заводы, выпускающие продукцию для фронта, и многое другое. Да тогда и спрашивать об этом было совсем небезопасно. За подобные вопросы могли и второй срок припаять, было тогда и такое. Впрочем, появилась и еще одна категория людей в нашем регионе — трудармейцы.

Шло время, корейцы постепенно осваивались со своим поло-

 

жением, исправно посещали свои рабочие места и отменно работали. К тому же они были исполнительны и дисциплинированны, вслух не роптали на свое положение, хотя в душе, возможно, у них и кипело какое-то недовольство.

В один из осенних дождливых дней в зоне кирпичного завода демонстрировался новый кинофильм «Знак Зеро», и я пошел посмотреть этот кинофильм. Меня свободно пропускали в зону, и так же свободно я выходил из зоны, зачастую даже не спрашивали у меня пропуск, так как многие вахтеры меня хорошо знали и не чинили мне препятствий на вход и выход из зоны. Так было и на этот раз. Я свободно прошел в зону и зашел в зал, где демонстрировались кинофильмы, и занял свободное местечко. Где-то в средине этого фильма кто-то, войдя в зал, громко прокричал: «Сельхоз горит!» Я тут же выскочил из зала и побежал к вахте на выход из зоны, но в это время на вахту поступило распоряжение: «Никого не впускать и не выпускать из зоны». Дежуривший на вахте стрелок охраны мне объяснил, что скоро на вахту придет начальник ВОХР Бучнев, и он сам примет решение по отношению ко мне. Действительно вскоре пришел Бучнев, и он сразу же мне разрешил выйти за зону. Я стремглав помчался к себе в сельхоз. А когда я выбежал за поворот, то сразу же заметил наверху в районе овощехранилища густой дым. К этому времени дождь прекратился, и небо стало чище. Не заходя к себе, я сразу побежал наверх к овощехранилищу, и по мере приближения к овощехранилищу мне стало ясно, что горит капустохранилище, где проживают корейцы. А через некоторое время до меня донесся душераздирающий крик, и я ускорил свой бег. И вот, задыхаясь от такого бега в гору, я мгновенно оказался рядом с капустохранилищем. Крыша, окна и двери вовсю полыхали яркими языками пламени, а из охваченных пламенем дверей с криком от боли выскакивают юноши, одежда которых полыхала пламенем и от ветра искрилась. Их тут же подхватывали скопившиеся на помощь люди, валили на землю и пытались затушить горящую и тлеющую одежду, а пострадавшие, совсем не понимая что с ними происходит, оказывали яростное сопротивление, вырывались и убегали, тем самым раздувая на себе тлеющую одежду, их вновь валили на землю и тушили одежду. От ужасной боли они кричали и, извиваясь, пытались вновь подняться. Это было ужасное зрелище воочию видеть людские страдания.

 

Приблизившись к пожару, я тут же интуитивно, глядя на других, активно включился в оказание помощи. Не знаю, откуда только бралась сила сваливать на землю этих здоровых парней, силой стягивать с них горевшую одежду или тушить прямо на них. Я работал с такой яростью, что не чувствовал ожогов на своих руках и не замечал тех тумаков, которыми меня осыпали пострадавшие. Ранее выскочившие ребята и те, которые пришли в себя от шока, так же активно помогали своим согражданам, не считаясь ни с чем. Пожарные автомашины почему-то прибыли с большим опозданием, когда уже крыша рухнула. Я видел, как два юноши выкарабкались из этого пекла и встали на ноги, чтобы уйти от огня, но у них кроме одежды горело тело. Они тут же замертво упали и им уже мы ничем помочь не смогли. У некоторых, которые выскочили в самый последний момент перед падением крыши, от высокой температуры были повреждены глаза, и они потом навсегда остались слепыми. Сколько их тогда погибло? А сколько из них остались калеками? Все это для нас осталось великой тайной.

После прибытия пожарных машин прибыла оперативная группа, которая оттеснила всех, участвующих в оказании помощи, а затем и вообще всех прогнали от этого места. Нельзя было подойти и на следующий день к этому пожарищу, оно было оцеплено стрелками военизированной охраны.

А через день после этого случая у меня, Брюханова и еще нескольких бесконвойников сельхоза закрыли пропуска и водворили в зону на 17 ОЛП. Причем сделано это было так быстро и неожиданно, что мы даже растерялись. Пришли два стрелка, отобрали наши пропуска и под конвоем повели в зону, ничего при этом не объяснив нам и ничего не позволили взять с собой. Вот так я вновь оказался в зоне ОЛП.

В зоне Брюханова и меня разделили. Один надзиратель повел Брюханова, а меня повел надзиратель из заключенных Иван Корнев и поместил в 14 барак, где находился мой друг по сельхозу Андрей Косов. Дневальный этого барака, мужчина в преклонном возрасте из уголовников, отвел мне место на втором этаже нар, где уже лежал матрас, подушка, набитая ватой из старых бушлатов, и потрепанное, не первой свежести, одеяло. Кроме дневального, в бараке было несколько человек, которые, видимо, освобождены от работы по болезни. Они лежали на нарах и о чем-то

 

между собой негромко разговаривали, а когда дневальный отошел к своему месту, один из них меня спросил:

— Ты тутошний или из другого ОЛП?

— Я из сельхоза, мне закрыли пропуск,— ответил я.

— А ты по какой будешь? — настойчиво допытывался тот.

Я не знал, как мне поступить, назвать ли им свою статью, ведь 58 тогда не была популярна среди зеков, или как-то увильнуть от прямого ответа, но тут же промелькнула мысль, что они-то все равно узнают мою статью на поверке и ответил:

— По 58.

— Темнишь, малыш, мальцам такую не клеют,— возразил тот.

— А у того малого, что пупырь на обличий, кажись Андреем кличут, тожить, кажись, 58 да еще с набором,— вмешался второй.

— Нет, Андрей, кажись, старей ентого,— вмешался в их разговор третий с верхней нары.

— А лях их поймет, кому что и за что клеют, может быть, и энтот тожить контрик, может, он и не темнит,— вновь вмешался второй.

Вот так я узнал, что Андрей Косов проживает в этом бараке. Немного будет легче, подумал я, все-таки будет с кем поделиться своими бедами и невзгодами. В это время подошёл ко мне дневальный и спросил:

— А ты в какую бригаду зачислен?

Этот вопрос вывел меня из того неопределенного состояния, в которое меня ввели своими вопросами соседи по нарам. И только теперь я понял, что завтра меня вновь выведут из зоны под конвоем на какие-нибудь общие работы. Так что все начнется, видимо, так же, как и тогда, когда нас привезли на Крутую и поместили в зону 3-го ОЛП. Тогда я ходил в бригаде по заготовке дров Для ОЛПа, а куда поведут завтра, я не знал. Но я заметил, что Дневальный не отходит и ждет от меня ответа.

— Не знаю,— пожав плечами, ответил я,— мне еще никто ничего не говорил.

— А ты зайди к нарядчику и узнай,— пояснил мне дневальный, а затем добавил,— в первом бараке от вахты, вход справа — там их контора. Немного помедлив, добавил,— и насчет спецодежды у него спросишь.

Я тут же вышел из барака и пошел к нарядчику. В конторе мне

 

показали двери нарядчика, и я вошел в комнату. Комната была густо заставлена столами, и лишь за одним из них сидел мужчина в очках и что-то писал, совсем не обращая на меня внимания. Я немного обождал, а затем спросил:

— Мне надо к нарядчику. Это вы?

Мужчина оторвался от своей писанины и поднял голову, глядя поверх очков на меня, спросил:

— Тебе чего надо?

Я ему пояснил, что мне сегодня закрыли пропуск и привели в зону. Тогда он еще раз внимательно посмотрел на меня и вновь спросил:

— Ты из сельхоза? Твоя фамилия Брюханов или Лисянский?

— Лисянский — ответил я.

— Вот садись на тот стул и посиди, скоро придет старший нарядчик Ананченков, он тебе все пояснит,— ответил он и показал рукой, на какой стул мне садиться, а сам вновь погрузился в свои бумаги.

Спустя какое-то время в комнату вошел стройный мужчина лет сорока, чисто выбритый и в аккуратно сшитом костюме, прошел за большой стол, который стоял несколько в сторонке от остальных, и уселся в кресло. Кстати, только за его столом было кресло, а у остальных столов стояли лишь стулья и табуреты. Мужчина в очках, обращаясь к вошедшему по имени и отчеству, пояснил, что я из сельхоза, Лисянский, а мне сказал, что это старший нарядчик, и вновь погрузился в свою работу.

Ананченков пригласил меня подойти к его столу. Я тут же подошел к его столу и уселся на рядом стоящем стуле. Ананченков, вглядываясь в мое лицо, тихо сказал:

— С тобой, Вася, и Брюхановым пока неясно. Есть указание из зоны вас пока не выводить. Звонил следователь и предупредил, чтобы вы оба были у него под рукой, т. е. он может вызвать вас в любое время, когда вы ему понадобитесь.

— А Брюханов в каком бараке? — спросил его я.

— С Брюхановым встречаться тебе нельзя, да это и невозможно. Он пока изолирован от зоны, и к нему без разрешения следователя никого не велено допускать. Но это я так. Я тебе ничего не говорил, и ты от меня ничего не слышал.— А потом добавил,— пока посиди в бараке, а там будет видно, скоро все прояснится.

 

Талоны на питание тебе вечером принесут, я об этом распоряжусь.

С какой-то неопределенностью я вышел из комнаты нарядчика и направился к себе в барак, но потом передумал и решил пройтись по зоне и изучить, где находится кухня, клуб, каптерка и другие бытовые службы ОЛП.

Проходя мимо кухни, я увидел хорошо упитанного мужчину, небрежно одетого, вышедшего из кухни, в руках которого было деревянное корыто емкостью не менее трех-четырех литров, наполовину заполненное кашей. Этот мужчина, завидев меня, сразу же направился в мою сторону, на ходу хлебая из этого корыта кашу, лицо его было измазано кашей. Причем, чем ближе он приближался ко мне, тем громче мычал, имитируя настоящие звуки то теленка, то козы или овцы. В его глазах было какое-то отчуждение, безразличие ко всему окружающему. Он вполне напоминал ненормального человека, обиженного богом. Волосы на его голове были беспорядочно запутаны, из них выглядывали прилипшие щепки и сухие травинки. Костюм его, по-видимому, еще не стиранный, но уже изрядно чем-то измазан, помят, пуговицы на куртке застегнуты неправильно. Вообще выглядел он ужасно. Приблизившись ко мне, он мне сунул свое корыто, видимо, предлагал хлебнуть из него каши. Я в испуге отстранился от него, а он, мыча, вновь предлагал мне отведать этой каши, и сам окунал свое лицо в это корыто и смачно облизывался, причмокивая, тем самым показывая, как же вкусно. Я догадался, что это какой-то ненормальный, психически больной человек и постарался быстрее от него удалиться, но он и не стал меня преследовать, пошел дальше своей дорогой.

В бараке мне пояснили, что это больной человек по прозвищу «Машка». Его в зоне почти все жалеют и за зону на общие работы не выводят, а на кухне повара ему дают остатки каши от пуза и что вокруг него даже подкармливаются некоторые доходяги, которые доедают оставшуюся в корытце кашу или другую еду. Спит он где придется, где к вечеру свалится, там и спит, хотя ему и было в одном из бараков отведено место на нарах. Надзиратели, а в зоне они в основном из заключенных, когда заметят, что очень грязный, то как обычно, заставляли какого-нибудь дневального отвести его в баню и помыть, а одежду зачастую прожаривают в Дезкамере. А иногда и вообще обменивали на нем одежду. Он ведь

 

по любой просьбе может выполнить все то, что у него попросят. Например, попросят у него промычать по-козлиному, он тут же промычит, попросят его прокукарекать, и он тут же сделает и это. Причем, все эти звуки он так имитировал, что они почти не сличались от настоящих. За что ему часто даже предлагали самокрутки или просто «сорок», так называемый окурок. Тешатся над ним и уголовники, но в то же время они и оберегают его от издевательства над ним. Мне рассказали и такой случай. Как-то «Машку» попросили показать, что делает свинья в луже, и он тут же улегся в лужу и вертелся в ней, хрюкая, как настоящая свинья. Правда, после этого его отвели в баню, помыли и даже заменили его одежду на сухую.

Рассказывали, что в первые дни, когда с этапа он попал в зону, то его, как и всех вновь прибывших, зачислили в бригаду и несколько раз выводили за зону на работу, но он каждый раз то в виде собаки на четвереньках набрасывался на охранника с лаем, то просто пытался отойти в сторону, лая по-собачьи, за что его сильно колотили прикладами от винтовок, пинали ногами, а он не унимался, даже избитый, лежа, продолжал лаять по-собачьи и пытался кого-нибудь укусить. Конечно, избитого и даже проколотого штыком, но, к счастью, без переломов, его поместили в стационар, а после лечения больше за зону не выводили, посчитав его ненормальным. В зоне он стал всеобщим посмешищем как полоумный, и никакой работы ему не поручали, а просто все им тешились. Правда, надзиратели, да и некоторые из уголовников взяли его под свою защиту, не позволяли сильно глумиться над ним. На кухне ему стали выдавать остатки еды, да и одеждой не обижали, часто меняли на чистую или сухую. Вот так он и тешил в зоне своей дуростью, никому не отказывая ни в чем. Любой мог его попросить промычать или просто пробежать по-собачьи на четвереньках, он тут же все это делал, невзирая на грязь или другие неудобства. Бывали случаи, что у него выкрадывали корытце, то он тогда приходил с шапкой на кухню, и ему в шапку накладывали кашу, а он тут же ел эту кашу прямо из шапки. Конечно, корытце ему вновь изготавливали. Забегая вперед, расскажу, что до лагеря он был председателем колхоза, и его осудили за какие-то проделки, определив ему три или четыре года лишения свободы, в результате чего он и оказался на этом ОЛП. А когда у него истек срок пребывания в лагере, то за ним администрация лагеря

 

послала надзирателя тоже из заключенных, чтобы его привели для освобождения. По пути в контору надзиратель решил напоследок потешиться над ним и попросил «Машку» промычать по-овечьи, но «Машка», уже зная, для чего его приглашают в контору, вдруг неожиданно для надзирателя ответил:

— Мычи, брат, теперь ты, а я свой срок уже отмычал... Каково же было удивление у этого надзирателя, которому, видимо, еще было мычать в лагере не один год. А когда надзиратель все это рассказал начальнику ОЛП, то он только рассмеялся и приказал выдать «Машке» новую одежду, и его освободили из лагеря.

Вот так умудрился бывший председатель колхоза сохранить себе жизнь, да и здоровье, не работая на разного рода работах, и в то же время всегда был сыт, да еще и подкармливал некоторых доходяг. Ведь многие тогда, измотанные непосильным трудом, пухли от недоедания, волоча жалкое существование в слабкомандах, а то и вовсе уходили из жизни. Было тогда и такое, и довольно часто, особенно в первые годы войны. В основном от этого страдали люди, изнеженные на воле, которые не испытывали тяжелого физического труда, а в еде не испытывали особого недостатка. Люди же, пережившие всевозможные лишения на свободе, в лагере чувствовали себя несколько лучше, и они легче переносили те трудности и невзгоды лагерного бытия. Но это совсем другая тема.

Вернулся я в свой барак несколько озабоченным. Передо мною возникало множество вопросов. За что закрыли пропуск? Почему Брюханова держат в изоляции от других? Что я сделал такого, что мною будет интересоваться следователь? Что ему от меня нужно? Вопросы, вопросы, а ответа на них нет, и я ничего не могу понять, что так вдруг случилось? Я взобрался на свое место на нарах и так вертелся в раздумье до прихода бригад из-за зоны. Спустя какое-то время я встретился с Андреем Косовым, который так же только что вернулся с работы. А еще через какое-то время дневальный мне вручил талон на обед, завтрак и на обед следующего Дня, объяснив мне, что ему только что передали это из нарядной. После ужина меня вызвали из барака, и мне какой-то мужчина вручил сверток, при этом сказал, что это передали из сельхоза. Я поблагодарил его за оказанную услугу и ушел к себе в барак. Подозвал Андрея, и мы развернули этот пакет, в котором оказа-

 

лось немного картошки и овсяной крупы. Я все это припрятал у себя под матрасом, и мы пошли на кухню за обедам. После обеда мы решили сварить себе немного каши, благо, в бараке была такая возможность, да у Андрея и котелок нашелся. Сварили мы кашу, а чтобы она немного остыла, мы ее поставили в глухой тамбур, выход из которого был заколочен снаружи досками. Поставив котелок с кашей в тамбур, мы все время наблюдали, чтобы никто не зашел и не утащил нашу кашу, не сводили глаз с прикрытой двери. А когда через некоторое время вошли в тамбур, то нашего котелка там уже не оказалось, кто-то из здешних воришек сорвал несколько досок, открыл двери запасного выхода и забрал нашу кашу. Вот так отпраздновали нашу встречу на ОЛП в одном и том же бараке. Вот так нам преподнесли и еще один урок бдительности.

На следующий день вызвал меня следователь на допрос. Задавал всевозможные вопросы о моей жизни в заключении, о том, как я и откуда прибыл на Крутую, где и в качестве того начинал я свою трудовую деятельность. Отвечал я на его вопросы кратко. На этом первый допрос и завершился. Следователь был терпелив, голос не повышал, хотя его мои ответы не совсем удовлетворяли. Я тогда так понял, что он пытается меня к себе расположить, и поэтому прессинга не применял, не давил на меня. На следующий день он вновь меня вызвал на допрос и объявил мне, что он меня допрашивает в качестве свидетеля, очевидца случившегося пожара. После этого стал задавать вопросы, относящиеся к сельхозу. Протокол вел он, и в кабинете кроме нас двоих никого больше не было. Постепенно он своими вопросами стал приближаться к деятельности Ивана Семеновича Брижаня и Константина Андреевича Брюханова. На все его вопросы относительно их деятельности я почти отвечал односложно, что у них своя работа, а у меня была своя, и я занимался лишь только тем, что мне поручалось. При их разговорах я никогда не присутствовал, ведь я заключенный, а начальник сельхоза вольнонаемный, и я ему не пара, поэтому он со мной не делился своими мыслями и делами. А что касается капустохранилиша, то я следователю пояснил, что в сельхозе все понимали нецелесообразность этой затеи, в результате чего может сорваться своевременная засолка капусты, что практически и получилось на самом деле. Капуста созрела, ее начали собирать пока под навес, но уже наступило время массового сбо-

 

ра, а помещения для ее засолки пока нет. На вопрос, заходил ли я в капустохранилище к корейцам, я ему ответил, что несколько раз заходил, чтобы передать задание на работу ребятам из наших бригад и что я видел, как они там вокруг обогревательной трубы сушили свою одежду. Впрочем, вызывал он меня еще несколько раз, после чего оставил меня в покое, а нарядчик мне объявил, чтобы на следующий день я выходил на развод, и назвал бригаду, в которую меня зачислили. Выдал необходимые записки для получения в каптёрке соответствующей спецодежды. Так что до окончания рабочего дня я почти все подготовительные работы выполнил и даже нашёл своего бригадира, который меня принял не совсем дружелюбно, но талоны для питания выдал.

На следующий день я поднялся со всеми, оделся, позавтракал и пошел к вахте, где к этому времени собираются все, кто выходил за зону под конвоем, это порядка 90 % от общего числа находящихся в зоне, а остальные, кто остался в зоне — это обслуживающий персонал и оставленные в зоне по болезни или находящиеся в стационаре на излечении.

Разыскал я свою бригаду и пристроился в хвосте. Бригада уже выстроилась к выходу за зону. Бригадир нас всех пересчитал и доложил нарядчику, что бригада в сборе. Наконец, наступил и наш выход. Шли мы в строю по два. За воротами с обеих сторон стояли по охраннику, а рядом с ними и нарядчик и пересчитывали нас. За воротами вновь нас пересчитал конвой, который принял бригаду под охрану. После чего последовал ритуал: «Бригада, внимание! Шаг влево и так далее...» И наконец послышалось: «Пошли!»

Бригада занималась заготовкой строительного, так называемого делового лесоматериала. Из этого леса собирали дома и бараки, а часть леса отвозили на распиловку для досок и брусьев. В основном люди в этой бригаде были подобраны из более-менее крепких, здоровых, но были и ослаблены, так называемые «слабаки», успевшие «дойти», т. е. превратились в «доходяг».

Бригадир поставил меня на раскряжевку уже поваленного леса. Напарник, к которому меня прикрепили, был уже ослаблен, но пилой работал мастерски. То и дело поправлял меня и учил, как надо вести себя на такой работе, чтобы дольше сохранить свои силы, чтобы я не рвал пилу, мгновенно отпускал, когда пилу тащит напарник. Кроме раскряжевки в конце рабочего дня нам

 

еще поручали помочь сложить бревна в штабели. К концу рабочего цня я так устал, что еле ноги волочил по пути в зону.

Бригадир был какой-то крупный вор, с ним считались все уголовники, которые были в его бригаде. Его решение не оспаривалось, а сразу же исполнялось всеми членами бригады. На отдых к костру все шли лишь только после его команды: «Перекур!» И после его команды: «Перекур окончен!» все сразу же приступали к работе. Сам он не работал, но зато если увидит, что кто-то неправильно пользуется пилой или топором, то поможет как надо правильно пользоваться. Со стрелками охраны был в контакте, разговаривал с ними как с равными и в то же время следил, чтобы костры у стрелков всегда были в полном порядке и чтобы там лежал надлежащий запас дров.

Проработал я на лесоповале недели две или чуть побольше, точно сейчас не помню. Постепенно немного втянулся в работу, даже руки по вечерам перестали ныть, но от некалорийного питания все-таки стала появляться какая-то слабость. Хотя из сельхоза изредка мне кое-что и перепадало, но для такого физического труда все равно это было не совсем достаточно. Я все же немного ослаб. И вот однажды во время развода нарядчик, подойдя ко мне, сказал, чтобы я остался в зоне, что, возможно, следователь вновь вызовет на допрос. Где-то незадолго до обеда меня вызвали к следователю. Задержал он меня почти до самого ужина, тем самым лишил обеда. Мучил всевозможными вопросами, требовал от меня заранее им подготовленных ответов, за что обещал перевести на более легкую работу. Я твердо стоял на своем, что могу лишь давать те показания, которые мне были известны, а подписывать протоколы допроса с надуманными фактами я не могу. Я ему твердо заявил, что я никогда никого не обманывал и обманывать не собираюсь. Держал он меня в своем кабинете на этот раз довольно долго. Все убеждал, что в этом протоколе ничего плохого нет, и что это никому ничуть не повредит, что это естественная формальность. На прощание он мне пригрозил, что с таким, как у меня, характером мне будет не легко выжить. На том мы с ним и расстались. Он отпустил меня. Расстроенный его угрозами, я ушел к себе в барак, а после ужина улегся на нарах и проспал до подъема. После этого еще несколько дней я ходил с бригадой на лесоповал. Никто в бригаде не расспрашивал и не интересовался, по какому вопросу вызывал меня следователь. Но вот однажды на-

 

рядчик с вечера меня предупредил, чтобы я с бригадой не выходил, возможно меня вызовут в суд.

Долго в этот вечер я не смог сомкнуть глаз, все в голову лезли всякого рода неприятности, а когда все-таки я уснул, то приснился мне сон, в котором я видел этого следователя то в виде человека, то в какой-то нечеловеческой форме, в виде какого-то чуда.

Часов в десять утра за мной в барак зашел надзиратель из заключенных и сообщил, чтобы я быстро собрался и ожидал на вахте для выхода за зону. Я тут же собрался и пошел к вахте, где меня уже поджидал охранник, который и доставил меня в зал суда, расположенного в фойе Крутянского клуба. Когда ввели в фойе, то там уже сидело на стульях несколько человек, мне совершенно неизвестных, а через какое-то время привели и Брюханова. Константин Андреевич Брюханов, поздоровавшись со мной, сразу же спросил, где это время я находился и вызывали ли меня к следователю, но охранник, находившийся рядом, запретил нам разговаривать между собой. Через несколько минут из зала вышел охранник и вызвал на допрос одного из сидящих, а затем и еще одного из этой компании, потом следующего и следующего, а уж после них очередь дошла и до Брюханова. После Брюханова вызвали и меня. В зрительном зале я быстро сориентировался и рассмотрел сидящих в недалеко от судейского стола, в том числе и Ивана Семеновича Брижаня, а среди зрителей я заметил и его жену, которая, судя по ее виду, была очень опечалена.

Меня подвели к столу, предупредили, что за дачу ложных показаний мне грозит дополнительное наказание и тому подобное, дали расписаться, затем председательствующий суда с явным коми акцентом задал мне ряд вопросов, на которые я ему сразу же дал ответ. После чего меня отвели на боковое сидение, и я уселся рядом с охранником, который, видимо, нес ответственность за порядок в зале.

С небольшим перерывом на обед суд продолжался до позднего вечера, после чего суд ушел на совещание. И вот наконец председательствующий огласил приговор, по которому И. С. Брижань освобождается от ответственности за случившийся пожар в капустохранилище и за пострадавших лиц от пожара. Суд вынес в адрес руководства управления без указания фамилий какое-то частное определение, которое в действительности никого из истинных

 

виновников не затронуло, а каких-то строителей наказали небольшими сроками лишения свободы, но я их совершенно не знал и никогда не видел. Вот так закончилось это печальное дело, а меня после зачтения приговора вновь водворили в зону. Правда, во время судебного процесса, какая-то женщина поднесла мне и охраннику по бутерброду. Конечно, Лысенко, видимо, очень стремился обвинить в этом несчастье И. С. Брижаня, но Иван Семенович, будучи в прошлом юристом, заранее подготовил письма в двух экземплярах, один из которых с пометкой получения в канцелярии управления, оставлял у себя. Они-то и сыграли важную роль в невиновности работников сельхоза, в том числе и его.

На следующий день после суда, утром во время развода перед выходом за зону, нарядчик Ананченков меня предупредил, чтобы я не выходил с бригадой за зону, что мною интересовался сотрудник топографического отдела и что он хотел бы со мной побеседовать, и сообщил мне, чтобы я после развода зашел к нему. Я так и сделал. Ананченков мне рассказал, что в управлении имеется такая группа, которая занимается топографией и что кто-то, имени он не назвал, рекомендовал меня на постоянную работу в эту группу. Несколько позже он сам меня отвел в их контору. Он мне показал это помещение, в котором расположена топгруппа, а затем мы вошли вовнутрь, и он меня подвел к начальнику топографической группы Родионову Сергею Леонтьевичу, при этом сказал, что это тот самый Лисянский, которого вам рекомендовали для работы в полевых условиях. С. Л. Родионов переспросил Ананченкова, а могут ли мне выдать пропуск. Ананченков ответил, что у меня такой пропуск уже был, да еще с правом проживания за зоной и что этот пропуск пока временно закрыт. После чего Ананченков вышел, оставив меня в кабинете Родионова. Сергей Леонтьевич немного побеседовал со мною. Его интересовало, кто я, за что угодил в лагерь. После такой небольшой беседы он пригласил в свой кабинет старшего инженера группы Николая Александровича Бринкина. Когда мы вышли из кабинета начальника топогруппы, Николай Александрович усадил меня на стул возле своего стола, и вначале также его интересовало мое досье, а уж потом он стал интересоваться моими познаниями в топографии. А когда он узнал, что я, будучи студентом, проходил практику с маркшейдером и что я немного работал с теодолитом и

 

нивелиром, то совсем обрадовался и тут же, взяв штатив и нивелир, мы вышли во двор. Он попросил меня установить нивелир. Я взял штатив и, конечно, по-своему поставил его, по всей вероятности, не так, как у них принято, но Николай Александрович лишь молча наблюдал за моими действиями. Когда я установил штатив, он предложил установить нивелир и выверить его. Я с большим трудом сделал и это, так как нивелир и штатив у них были совсем другой конструкции, не такой, какими я пользовался в Кадиевке. Я все же установил и отрегулировал его по уровню. Претензий ко мне со стороны Николая Александровича не было. После чего он попросил взять несколько отсчетов по обеим сторонам рейки. Я справился и с этим заданием. После этого по его просьбе вынесли штатив и теодолит, и он попросил меня также установить теодолит и сделать необходимые поверки теодолита. Теодолит я так же установил, выверил по уровню, сделал несколько отсчетов, а вот с поверкой теодолита я совсем не был знаком, о чем ему сразу же сказал. После этого мы пошли в контору, и он усадил меня рядом с собой за стол и стал со мной более тщательно разбираться, что я знаю и что мне приходилось делать. После откровенной беседы, я ему все рассказал, как было, и как я тогда в Кадиевке работал и за что попал в эти отдаленные края и что я до этого работал в сельхозе и даже рассказал о суде над моим начальником И. С. Брижанем. После беседы Николай Александрович сказал, что мне многому надо будет научиться, прежде чем я смогу самостоятельно работать с инструментами, но тем не менее он высказал свое удовлетворение моими способностями Родионову. После чего С. Л. Родионов мне сказал, что он сообщит мне о результатах, после того как он выяснит, когда мне откроют пропуск и не будет ли затруднений с получением разрешения для проживания за зоной, так как у меня не совсем Удобная для этого статья. Закончив со мной беседу, он отпустил меня в зону.

Вечером я поинтересовался у нарядчика Ананченкова, как мне быть на следующий день, но Ананченков сказал, чтобы я не беспокоился, утром он что-нибудь придумает. А утром, я как и полагалось, вновь вышел на развод, но Ананченков, завидя меня, подошел ко мне и успокоил, сообщил, чтобы я с бригадой за зону не выходил, а к восьми часам подошел к внутренней вахте, и меня пропустят для работы в топографическую группу к Роди-

 

онову. Вот так у меня началась новая для меня жизнь. Для меня так и осталось тайной — по чьей рекомендации я попал в топографию, кто мне помог выбраться из зоны, избавил меня от этой изнуряющей работы на лесоповале. Конечно, работая в сельхозе, я о себе рассказывал И. С. Брижаню, С. П.Титову, К. А.Брюханову, рассказывал им и о своей работе во время каникул с маркшейдером. Возможно, кто-то из них и помог мне устроиться в топографию.