Глава 4 Топография

 

На следующий день я проснулся довольно рано, в бараке все еще продолжали спать крепким сном, а я вертелся с боку на бок, искал положение поудобнее, а сон ко мне все не приходил. В голову лезли какие-то мысли, то страшные, пугающие меня, то им на смену приходили добрые, несколько успокаивающие. В моем сознании пролетало все прожитое в школе, техникуме, арест, мучительные дни допросов без сна и отдыха, огромная камера харьковской пересыльной тюрьмы, где я развлекал уголовников своими пересказами произведений классиков. То вдруг я чувствовал тепло своих спасителей: Лысикова, Аромаша, Титова, Брижаня и Куприченкова, несколько успокаивающее меня, то вновь передо мною возникла ужасная картина трагической гибели корейцев. Я впервые испытал это трудное душевное состояние, когда вдруг сон покинул меня, а в мое сознание лезут и лезут мысли, которые я давно пытаюсь позабыть, а они как призрак вновь и вновь возникают в моей памяти против моего желания. Я отчетливо слышал размеренное дыхание спящих, а кое-где на нарах были слышны стоны и храпы. Я мучительно ожидал подъема, пробуждения всех в бараке, но время шло так медленно, что казалось, этой ночи не будет конца.

Но вот наконец я услышал звон подвешенного рельса, извещающего о наступлении нового трудового дня для невольников лагерного пункта. В бараке все вдруг преобразилось: заскрипели нары, зашуршали одеждой одевающиеся, загремели котелками спешащие на кухну за баландой. В бараке установился настоящий гомон, характерный для этого периода дня. Обитатели барака разговаривали между собой в полный голос. Начал свой обход дневальный, в обязанности которого входило будить тех, которые не слышали ударов рельса. Вдруг он подошел и ко мне, ткнул своим кулаком в бок.

— Ты что? — сердито спросил он меня.

— Меня оставили в зоне,— спокойно ответил я ему, и он

 

отошел. Постепенно шум в бараке стал стихать, все торопились к воротам зоны на развод, занимая свои места в строю своих бригад Я выждал, когда в бараке совсем затихло и также поднялся, оделся, умылся и затем сбегал на кухню за баландой, а после завтрака пошел на внутреннюю проходную, отделяющую производственную зону от жилой, где располагался домик топографической группы.

Дежуривший на проходной, заглянув в какой-то список беспрепятственно пропустил меня вовнутрь производственной зоны. В конторе топографической группы меня встретил доброжелательно Николай Александрович Бринкин, поздоровавшись со мной, он тут же указал мне место за пустующим столиком, а затем он принес мне учебное пособие по топографии и несколько полевых журналов, кем-то уже заполненных в полевых условиях. Вообще я был в затруднении, с чего мне начать ознакомление, а Н. А. Бринкин ничего мне не посоветовал, сразу же ушел в кабинет начальника топографической группы С. Л. Родионова, с которым я уже был знаком. Я не стал терять времени и принялся знакомиться с полевыми журналами, а их было три: пикетажный, нивелировочный и по угломерке (так тогда мы их в обиходе именовали). Просмотрев журналы, я переключился на учебное пособие и стал изучать рекомендованные мне разделы. Через некоторое время ко мне подошел Николай Александрович и после краткой беседы он обратил мое внимание на ряд разделов, которые я должен внимательно прочесть, а затем дал деловые советы по этим разделам, на что мне особенно следует обратить внимание.

После обеденного перерыва Николай Александрович мне сообщил, что мне выписали пропуск для работы за зоной, так что с завтрашнего дня я пойду с ним за зону в качестве его рабочего. Он мне объяснил, что сегодня я могу пойти в зону и отдохнуть, а уж завтра у меня начнется настоящая работа. Я поблагодарил его за приятные вести и попросил разрешения остаться сегодня в конторе, чтобы продолжить ознакомление с этим учебным пособием, а завтра к началу рабочего дня я уже буду здесь, в конторе. Ушел я в зону как и все, в конце рабочего дня.

На следующий день я с нетерпением ожидал начала рабочего дня и пришел в контору раньше всех, но двери в нашу контору были еще закрыты на замок. Первым пришел Николай Александрович Бринкин, и он открыл дверь в контору, а затем пояснил мне, чтобы я заходил через управление и там бы брал ключи от

 

нашей конторы и не ожидал прихода других сотрудников, а если приду раньше, то мне так же выдадут ключ, так как моя фамилия уже занесена в список работников топогруппы. После этого он мне показал, какой инструмент следует мне взять с собой, и мы пошли на работу.

В этот день мы выполнили небольшой нивелировочный ход по уже готовой просеке за посёлком Крутая. В процессе работы Николай Александрович много мне рассказывал о нивелировке, о поверке инструмента, о погрешностях в работе, о часто встречающихся в практике ошибках. Несколько раз поручал мне устанавливать штатив и выверять уровень, после чего он уходил с рейкой, а я брал отсчеты как по черной, так и по красной стороне рейки и после сличения отсчетов, сделанных мною и им, он иногда делал мне замечания и давал дельные советы на будущее. В середине рабочего дня он предложил мне перекусить с ним бутербродами и немного отдохнуть, а затем мы вновь продолжили работу. Вот, видимо, этот день и сыграл решающую роль в моей дальнейшей судьбе. Николай Александрович лично убедился, что я умею работать с инструментами, хотя и не так, как, возможно, это получается у опытных топографов.

После этого меня на несколько дней прикрепили в качестве старшего рабочего к опытному топографу Николаю Васильевичу Гриценко^*, а Н. В. Гриценко в процессе работ часто поручал мне самостоятельно устанавливать нивелир или теодолит и брать по ним отсчеты и записывать в полевой журнал, а затем он проверял правильность взятого мною отсчета, а так же и записей в журналах, а точнее полностью контролировал мои действия. Я это понял и был достаточно бдительным в выполнении этих работ.

Вернувшись через несколько дней в отдел, Николай Васильевич Гриценко весьма лестно отозвался о моих способностях и дал согласие на совместную со мной работу в полевых условиях. Тогда я не понял, что заключалось в его высказывании, что он согласен на совместную со мной работу.

 

На следующий день Н. А. Бринкин поручил мне самостоятельно сделать теодолитный ход по им намеченному маршруту и определить уровень пола в одной из бурящихся буровых. После выполнения этого задания при камеральной обработке своих полевых журналов, мне помогал картограф Закалинский, а после завершения обработки он доложил Н. А. Бринкину, что работа выполнена без ошибок. А Николай Александрович Бринкин в свою очередь так же меня обрадовал, что начальник нашей топогруппы написал ходатайство в опергруппу для оформления мне права проживания за зоной, а после получения на это разрешения они планируют отправить меня в качестве топографа совместно с группой Н. В. Гриценко в район Войвожа, где уже начато бурение газовых скважин,

Известие о том, что мне вновь будет предоставлено право проживать за зоной и что я вновь буду избавлен от этих унизительных поверок на ОЛП, а так же избавлюсь от общения с уголовниками, этого отвратительного лагерного жаргона, которым заражены почти все, кроме политзаключенных, именуемых тогда «врагами народа» или «контриками», меня очень обрадовало. До конца рабочего дня я занимался камеральной обработкой полевых журналов в особо приподнятом настроении, мысленно предвкушая радость «свободы», хотя и довольно условной, но все-таки свободы.

Николай Александрович изредка подходил ко мне и попутно с вручением нового задания давал дельные советы по работе в полевых условиях, предостерегая от поспешности, ошибок, самоуверенности в работе и тому подобное. Я с вниманием его выслушивал и благодарил за советы. А под конец рабочего дня он подсел к моему столу, дружески похлопал меня по плечу и стал давать житейские советы, как сохранить здоровье самому и рабочим, которые будут в моем подчинении, как завоевать доверие и преданность к себе. Особо он уделял внимание закалке организма к холоду, что для работы и проживания в полевых условиях очень и очень даже важно. Вначале надо обтирать своё тело холодной водой, затем, когда организм свыкнется, то перейти на обливание, а уж потом после этого и обтирание тела снегом и даже небольшая утренняя пробежка босиком по снегу. Причем, я должен быть во всем примером для рабочих и никогда не расслабляться и чтобы рабочие следовали моему примеру. Особо он уделял внимание на приготовление и регулярное питье хвойного отвара, рассказал,

 

как его приготовлять, и чтобы я первым его утром выпивал, а уж потом за мною должны последовать рабочие, и никому не разрешать увиливать, ведь это спасет от цинги. Затем он посоветовал весной обжаливать суставы стоп и коленок крапивой и растирать эти же места муравьиными яйцами. Впрочем, до конца рабочего дня он дал мне множество полезных советов, некоторые из них я аккуратно записал в подаренный им мне блокнот.

После окончания рабочего дня я, как и все, ушел к себе в барак через нашу проходную. После ужина на вечерней поверке я встретился со своим другом Андреем Косовым и поделился с ним своей новостью, а он мне также рассказал, что его устроили работать в бухгалтерию счетоводом и что он так же будет работать в управлении, а жить в своем бараке, а это значительно лучше, чем, ходить на лесоповал. Но на этот раз вечерняя поверка затянулась, нас всех начали проверять по формулярам, чего раньше не было, хотя по два, а то и по три раза пересчитывали, такое, говорят, бывало, но по формулярам сверять на вечерней поверке, в этом ОЛП даже старожилы не припоминают. Среди заключенных пронесся слух, что прошлой ночью был совершен дерзкий побег и что охрана только днем об этом узнала, так как они за зоной немного наследили, у кого-то отобрали гражданскую одежду, чем и выдали себя.

На следующий день после затянувшегося развода, немного задержали и нас, проходивших через проходную во внутреннюю зону. Перед проходной скопилось много народа, работавших на разных работах в управлении, в основном это были политзаключенные. Находясь среди них, я узнал, что вечером три неоднократно судимых уголовника, сделав заранее подкоп под угловую сторожевую вышку, убежали из зоны, забрались в чью-то квартиру, связали хозяев и забрали одежду хозяина, а после этого обокрали кухню, где питались мобнемки, и скрылись. Усиленные поиски их оперативниками ни к чему не привели, никакого другого следа они не оставили.

Этот день для меня оказался особенно трудным, за зону на работу меня не выпустили, и я весь день занимался камеральными работами, а мои начальники чем-то были обеспокоены, постоянно куда-то отлучались, а после этого в кабинете С. Л. Родионова что-то обсуждали.

В связи с этим побегом несколько осложнилась процедура по-

 

лучения разрешения для моего проживания за зоной. На Крутой отказались выдать такое разрешение, хотя в районе Войвожа им очень был нужен второй топограф, а то один Гриценко уже не смог справляться с тем все увеличивающимся объемом поисково-топографических работ. Вот поэтому Сергей Леонтьевич Родионов по совету тех же охранников включил меня в список для этапа на вновь открытый ОЛП, примерно в пяти-шести километрах не доезжая до Войвожа, где предусматривалось строительство центральной автобазы, которая должна была обслуживать вновь развивающийся газодобывающий район Войвож, а так же строительство грунтовой автодороги, связывающей Крутую и Войвож.

В конце рабочего дня ко мне подошел начальник отдела С. Л. Родионов и пояснил мне ситуацию, затрудняющую выдачу мне права на проживание за зоной. Он мне объяснил, что он договорился с руководством охраны и управления, чтобы меня включили на этап в район ЦАРБа, где мне будет оформлено право проживания за зоной.

Утром следующего дня меня вызвали к нарядчику и сообщили, чтобы я собирался на этап. Буквально через пару часов нас уже везли на открытых автомашинах на новый ОЛП.

После прибытия на новый ОЛП сразу же стали формировать бригады с учетом специальностей. Но поскольку в моем формуляре было строго указано: «использовать только на топографических работах», что для ОЛПовского начальства было загадкой, так как они совершенно никакого понятия не имели о топографии, вот они меня временно до выяснения и послали в хлеборезку в помощники опытному проходимцу и мошеннику. В мои обязанности входило изготовление из березовых чурочек небольших колышек, коими этот мошенник прикреплял довесок к основной пайке. А у него почти все пайки были с довесками.

Сергей Леонтьевич незамедлительно выслал в свое ходатайство и разрешение руководства охраны на мое расконвоирование с правом проживания за зоной. Так что в хлеборезке не пришлось долго изготавливать колышки для этого проходимца, а через пару дней меня пригласил к себе начальник ОЛП, вручил пропуск, пояснил мои права, и меня тут же выпустили за зону, где меня уже поджидал Саша Кадынцев, с которым на Крутой мне пришлось немного поработать на теодолитной съемке.

Саша приветливо меня встретил и рассказал: «Вчера возвра-

 

тился с Крутой Николай Васильевич Гриценко с двумя новыми рабочими и передал просьбу Н. А. Бринкина, чтобы я встретил тебя при выходе из зоны ОЛП, а то ты ведь не знаешь где находится наша база, вот я и пришел тебя встретить». Он передал мне заявку на получение «сухого пайка» и рюкзачок, в который я должен буду укладывать получаемые в каптерке продукты, т. е. так называемый «сухой паек».

Получив паек, мы сразу пошли к скважине 1/30, где была расположена наша база. Шли по разбитой тракторами лежневой дороге. Из-за больших выбоин на лежневке идти было трудно, и поэтому Саша вдруг взял у меня мой рюкзак с продуктами и понес, а мне пояснил, что я еще натаскаюсь. Идти все-таки было далековато, и мы к сумеркам добрались к нашей базе. Расположились в заброшенном бурдомике, в котором было два окна, а вокруг стенок были обустроены стеллажи, по виду которых можно сделать вывод, что прежде здесь были двухъярусные нары. У одного окна расположился Гриценко, а мне Саша предложил место у второго окна рядом со своим местом, после чего началось знакомство с обитателями этого бурдомика. Два человека из шести мне не были знакомы и Николай Васильевич Гриценко мне их представил, пояснив, что это новые рабочие и один из них будет работать со мной, а второго он возьмет в свою группу. Кроме того, он пояснил, что по распоряжению С. Л. Родионова Саша Каданцев будет работать со мной, как наиболее опытный, да и поможет мне быстро освоиться в полевых условиях.

Вообще меня все приняли дружелюбно, даже выделили приличное одеяло и матрас, что меня очень даже тронуло, так как на других нарах я заметил слишком замызганные матрасы и одеяла. Видимо, и здесь приложили руки Гриценко и Саша, как новенькому.

После некоторого отдыха ко мне подошел Гриценко и вручил мне мое задание, принесенное им от Бринкина, а потом предложил примерять ту спецодежду, которую для меня выделили на Крутой и принесли на своих плечах новенькие рабочие. Мне все хорошо подошло, особенно мне понравились меховые унты, которые я впервые надел на свои ноги. Я и не мог предположить, насколько они удобны, легки, да еще и очень сохраняют ноги от холода.

Домик внутри освещался, двумя керосиновыми лампами, так что мы еще долго разговаривали между собой, а Николай Василь-

 

евич давал мне пояснение по выполнению моего задания и одновременно подчеркивал, что Саша поначалу будет мне помогать а если вдруг появятся какие-то трудности в техническом плане, то я всегда буду получать помощь от него. Да и вообще он меня успокаивал, чтобы я не беспокоился и чувствовал себя уверенно, ведь мы будем жить и работать как одна семья, помогая друг другу во всем. Да, первый вечер мы засиделись допоздна, и я почувствовал какую-то радость от такой беседы, тепло их сердец и уверенность в новой работе.

Утром я проснулся позже всех, когда все уже были одеты, а их скромные постели заправлены. Я поднялся, поздоровался со всеми и хотел было уже одеваться, но вдруг вспомнил наставление Николая Александровича о закалке организма к холоду. А вот где и как мне начать эту процедуру, меня озадачило, и я сожалел, что вчера не спросил об этом. Как вдруг ко мне подошел Саша и пояснил, что умываются все в соседнем бурдомике. Он мне пояснил, что там пристроен умывальник и все уже оборудование к утренней процедуре, а дежурный заполнил бачок. Это так здесь уже давно отлажено.

Я взял два полотенца, которые у меня сохранились еще из сельхозовских запасов, и пошел в рядом стоящий бурдомик несколько меньшего размера, чем тот, в котором мы расположились для жилья. В этом домике так же было достаточно чисто, как и в нашем. У входной двери я заметил обитый тоненьким брусочком квадратик, в котором было просверлено много отверстий, и я догадался, что это место для процедур. Я быстро разделся догола, и меня сразу обдало холодом, но я всё же зашел в этот квадратик, намочил тонкое полотенце, превозмогая холод, обтерся, а на ноги вылил два котелка воды, после чего вышел из квадратика, попрыгал на месте, сделал несколько движений руками, обтерся вторым полотенцем, быстро оделся и вернулся в жилой домик. Я так переохладился, что даже разговаривать не мог, мои зубы стучали, что не осталось без внимания Саши и Гриценко. Они тут же мне посоветовали быстро выйти на улицу и немного пробежаться, пока я не почувствую тепло, что я и сделал. Удивительно, что уже минут через десять я согрелся и совершенно не чувствовал переохлаждения. Когда я возвратился в домик, то все уже завтракали, и тогда Саша пригласил меня к себе позавтракать. Я не стал возражать и разделил с ним эту утреннюю трапезу, состоящую из овсяной

 

каши и кружки кипятка, заваренного какой-то лесной травкой. После завтрака, разделившись на две группы, мы все ушли на работу.

Работу приходилось обеим группам выполнять разную, от рубки визирки под съемку, до нивелировок и теодолитных ходов. Иногда приходилось устанавливать постоянные репера, маркировать их по ранее установленным правилам. Закапывали репера на глубину не менее двух метров двадцать сантиметров, чтобы зимой мороз не мог их вытолкнуть. Вот поэтому наши репера долго сохраняли свои отметки, особенно высоты, а это для топографов было очень даже важно. Например, в районе скважины № 4 Войвож, за много лет до начала там поисковых работ, геодезистом Бурловым^* был установлен репер с отметкой высоты, которую он установил на возвышенном месте. Его репер был металлический с единым номером, закапывался также на такую же глубину, как и мы. Причем, основание у его репера имело цементную подушку.

С закаливанием к холоду я быстро приловчился и уже через месяц по утрам обтирался снегом. А вот с рабочими всегда были затруднения, они иногда увиливали от водных процедур, но все же сопливили редко.

С питанием у нас было хорошо, так как Саша Кадынцев по пути на работу или домой часто подстреливал зайца или птичку, да и силки на зайцев он ставил мастерски. К этому его отец приучил с малолетства. К тому же Саша предложил мне питаться с ним с одного котелка, т. е. совместно. А когда мы находились по заданию далеко от дома в тайге, то у нас было такое правило питаться всем с одного котла, а уж когда возвращались на скважину 1/30, то тогда вновь все питались раздельно, а мы с Сашей так и продолжали питаться вместе.

У Николая Васильевича были свои личные часы, шедшие довольно точно, но кроме этих личных часов у него был казенный хронометр (цейсовский) для производственных нужд. Свои часы он всегда оставлял на примитивном столике для общего пользования, а вот цейсовские он никогда нигде не оставлял, берег их как зеницу ока. Тогда я еще многое не понимал, но однажды мне с

 

Николаем Васильевичем пришлось на месте в тайге определять при помощи звезд и этого хронометра истинный азимут. Дня три мы готовились, прорубали визирки, устанавливали реперы, а затем ожидали чистое и ясное небо в ночное время. Все были расставлены по своим местам, а Николай Васильевич стоял у теодолита и по звездам брал направление, которое мы и закрепили на вновь установленных реперах. Что удивительно, что потом, спустя какое-то время, когда мы к этому району подошли с известными координатами, то расхождений практически не было. Конечно, Николай Васильевич определению азимута по звездам научился у своего учителя Бринкина Н. А., который до ареста работал в Пулковской обсерватории и имел ученую степень, а после освобождения остался работать топографом. А мне уже определение истинных азимутов не понадобилось, так как в тех районах, где мне приходилось работать, уже были истинные координаты, закрепленные реперами.

С помощью Саши Каданцева я довольно быстро и успешно освоил вешение, причем почти без особых потерь в расстоянии, т. е. в пределах допустимых отклонений, что немало удивляло Николая Васильевича, а также и самого учителя Сашу, видимо мне помогла и интуиция в этом деле.

К нивелировке и теодолитной съемке я относился с самого начала с большой осторожностью, перепроверял себя во взятии отсчетов, не допускал неуверенности, сомнений, в результате чего у меня почти не было ни одного брака в работе. Такой мой подход к работе утвердил за мной положительную репутацию в глазах моего непосредственного наставника и начальника Н. А. Бринкина, который контролировал все мои полевые работы, а картограф Закалинский лишь только после его заключения мог наносить на ватман.

В основном мы, т. е. Н. В. Гриценко и я, почти все работы выполняли совместно. Например, одна группа занимается рекогносцировкой, прорубает визирку, а вторая, следом за первой, работает с мерной лентой, устанавливает репера и так далее. В этом отношении мы с Николаем Васильевичем были взаимно вежливы, и никогда никаких разногласий у нас не бывало. Тем более, что Николай Васильевич по своей натуре был человек довольно добрый, чему и меня научил и привил мне его доброту. Бывало так, что кто-то из рабочих в порядке шалости срубит кустарник или сломает ветви, которые нам в работе совершенно не мешали, то он незамедлительно ему сделает замечание, что он вредит природе.

 

Обычно он говорил: «Оно тебе не мешало, зачем ты это сделал? Это ведь живое существо и ему так же больно и т. п.» И часто приводил пример, а что если бы у него кто-то взял и отнял палец на руке или ноге. А вот если нам по работе требовалось срубить одно или несколько деревьев или зачищать ветви, то он считал, что от этого никуда не денешься — так надо. Припоминаю случай. Как-то Саша Каданцев выстрелом из своего мелкокалиберного ружья ранил куропатку и она, раненная, ушла от него, то Николай Васильевич несколько дней пилил его за это издевательство над птицей. Он ему повторял: «Не уверен — не стреляй! А то ведь эта куропаточка долго будет мучиться». Я этому человеку очень признателен за его доброту, которую он мне привил.

Первое время отбивкой новых точек под буровые занимался только Н. В. Гриценко, а уже с конца 1944 года такие работы стали поручать и мне, т. е. моей топогруппе. А несколько позже с развитием Войвожского газодобывающего района Николай Александрович Бринкин поручал мне отбивать новые точки под буровые в районе Войвожа от так называемого «Второго поселка» (район скважины № 2) в сторону Войвожа, а Н. В. Гриценко от этого поселка в сторону Крутой. Кстати, на втором поселке тогда проживали работники, занимающиеся подготовкой буровых к бурению и занятые бурением этих буровых.

Новые точки под бурение мы отбивали по заданию главного геолога Константина. Андреевича Мошковича, а координаты этих точек нам давали наши руководители Родионов и Бринкин. Отбив точку на местности под новую буровую, мы затем ее сдавали прорабу по обустройству буровых, в то время еще отбывающему второй срок, Бабаянцу Рубен-Эрвент Тиграновичу^*, после чего док-

 

ладывали об этом своему руководству. Как правило, на месте отбитой точки под буровую мы забивали ошкуренный кол, на котором делали пометку «Буровая №...», также и на рядом стоящих деревьях делали лыски, на которых так же делали пометки об отбитой буровой.

В моей памяти сохранилось, как я первый раз ходил на Крутую с отчетом о проделанной работе и получением нового задания На Крутую я шел совместно с Николаем Васильевичем Гриценко во второй половине дня, Николай Васильевич, придя на Крутую, сразу же заходил к себе в деревню Крутая, где проживала его жена, а на следующий день он, так же как я, заходил в нашу конторку за заданием и после получения задания он заходил к себе домой, а я возвращался один на скважину 1/30.

Получив задание, я тут же вышел из конторы и по пути зашел в сельхоз, где мне по старой памяти дали кое-что из овощей, а затем пошел к себе на Войвож. Мост через Ижму в районе кирпичного завода уже тогда был сооружен капитально, да и дорожное полотно за мостом до полного подъема тоже было готово, а дальше шла кропотливая работа дорожного строительства. Первой мне встретилась бригада бесконвойников, которые разравнивали на приготовленном полотне дороги гравийно-песчаную смесь, которую привозили на автомашинах, а они частично разбрасывали вручную, а где-то возили на тачках или носилках. А за вторым мостом через Ижму работали конвойные бригады, и мне приходилось их оцепление далеко обходить по тайге, а кое-где и по лежневой дороге. А уж за поворотом я прошёл мимо женских бригад без охраны. Судя по переговорам между собой, я понял, что это были бригады из немок. Они так же возили на одноколёсных тачках землю, а в отдельных местах землю носили на носилках. Сколько же их там было? И все трудились как муравьи. Одни снимали дерновое покрытие из мха, другие отсыпали полотно землей и копали кюветы, а еще дальше даже корчевали пни. Со стороны жалко было смотреть на этих худых, полупрозрачных, еле передвигающихся женщин, в основном молоденьких. Они настолько были замучены этой непосильной для них работой, что совсем не обращали на меня, проходившего мимо них, никакого внимания. Каждая была занята только своим делом. Глядя на них, мне становилось тошно от этого ужасного зрелища. А уже на подходе к ЦАРБу вновь работали конвойные бригады заключенных, и мне

 

вновь пришлось далеко обходить это оцепление. Тогда на всем протяжении строительства дорожного полотна совершенно не было техники, все делалось вручную. Вот такую картину я наблюдал, когда ходил на Крутую с отчетами и получениями новых заданий. А уж когда в 1945 году наш отдел перешел во вновь построенный домик между скважиной 1/30 и нынешним РМЗ, то нам, топографам, было значительно легче. Тогда в этом месте было выстроено два домика: один для нашего отдела, в который вошли геологический отдел во главе с главным геологом Мошковичем, топографический отдел во главе с начальником отдела Бринкиным и проектный отдел во главе с начальником отдела Лакозой Николаем Ильичом.

После получения со скважины № 2-Нибель газового фонтана нас, т. е. группу Гриценко и мою, в срочном порядке отправили в этот регион с заданием сделать топографическую съемку местности и заложить ряд реперов с координатами и высотами. Расположились мы также, как и на Войвоже, в бурдомике скважины № 2-Нибель. Из окон этого бурдомика хорошо были видны излучины этой прекрасной северной, речушки Нибель, в то время совершенно нетронутой цивилизацией.

К этому времени я уже с тайгой быстро освоился, научился ориентироваться и никогда не блудил. Этому искусству, конечно, научил меня один из моих рабочих, с которым мне довелось работать года полтора. Он выходец из какой-то лежащей недалеко от Троицка-Печорска деревеньки. В тайге он ориентировался как в своей квартире. Его имя Проня. Видимо, с помощью Прони у меня и выработалась какая-то интуиция, что я в тайге больше почти не пользовался компасом, а с любой точки тайги, где нам приходилось работать, безошибочно находил нашу временную стоянку, а в силу нашей специфики работы, стоянку нам приходилось менять довольно часто. Проня научил нас и лучить рыбу в реке Нибель. Благо, световой день был почти круглосуточно в летнее время. Для этого Проня смастерил небольшой плот, а я по его наброскам заказал на Крутой в мастерской острогу. Острога — это нехитрое приспособление в виде небольших вил, на концах зубьев сделаны зарубки, как на рыбацких крючках, чтобы рыба, насаженная на острогу, не срывалась обратно в речку. Правда, это варварский способ ловли рыбы, в настоящее время он запрещен, Да и Николай Васильевич Гриценко нас осуждал за это. А заклю-

 

чался он в следующем: на плоту впереди стоял с острогой Проня и всматривался в русло реки, при виде хариуса или сига он нанизывал его ударом остроги на ее зубья. Правда, были случаи, когда рыба от удара перебивалась пополам, за что Гриценко и осуждал этот варварский способ рыбалки. А сзади плота мы с Сашей толкали плот в направление, которое указывал рукой Проня. Но тогда и крючком было несложно ловить, но лучить было просто интересно.

Вообще распорядок дня мы строго соблюдали. Утром небольшая разминка, затем процедуры закалки организма холодом, завтрак и сборы на выполнение задания. Конечно, пить хвойный настой входило в обязанности каждого, и никому мы не позволяли от этого увиливать.

Работу на Нибели мы быстро завершили. И еще до наступления холодов вновь вернулись на Войвож. В это время уже в операторской был установлен селекторный телефон и постоянно дежурил оператор по добыче газа. Как-то Саша Каданцев мне предложил переселиться в операторскую, и я тогда переселился с ним, мои рабочие и группа Гриценко остались пока там, на старом месте. Конечно, водные процедуры мы по-прежнему ходили выполнять в тот же бурдомик, а уж несколько позже к нам перешли и рабочие моей группы, так как ручеек Войвожка была всего в трех метрах от операторской. Вот так я и проживал в этой операторской вплоть до освобождения, да и с охраной нашего небольшого скарба мы всегда были спокойны, так как в операторской всегда был дежурный, а это в период начала застройки поселка, для нас было немаловажным фактором, так мы, уходя на длительное время в полевые условия для выполнения нового задания совершенно не беспокоились о своих вещах.

Моей топогруппе пришлось много выполнять всякого рода краткосрочных работ в районе Войвожа, как отбивка скважин, сдача ее прорабу Бабаянцу, давать отметки под фундамент строящейся вышки, а при авариях на бурящейся буровой приходилось по вызову давать отметки под фундамент уже бурящейся буровой, а то и помогать с уровнем при регулировании кронблока. Конечно, при сдаче отбитой точки под буровую, Бабаянц иногда смещал отбитую нами точку на два-три метра в сторону, но был случай и посерьезнее.

Где-то весной 1945 года я получил задание на отбивку точки под буровую № 8 Войвож. Дня за два я это задание выполнил, а

 

затем связался по телефону с Бабаянцем, чтобы он принял у меня новую точку. Обычно при сдаче новой точки я всегда приходил с рабочими, которые при необходимости могли где-то произвести дополнительную зачистку или шире прорубить визирку, чтобы затем легче было отыскать эту точку. Когда мы пришли на место, то Бабаянц, как и обычно, стал обхаживать место новой буровой, а затем подошел ко мне и сказал, он перенесет эту точку поближе к ручейку. Я ему сказал, что такое можно сделать лишь с согласия геологов. Но он настоял на своем, и попросил меня забить новый кол в указанном им месте. Это где-то метров на 600—700 от первоначально отбитой точки. Я тогда в указанном им месте забил кол с указанием номера буровой и на рядом стоящих деревьях сделал лыски.

Возвратившись домой, я тут же позвонил своему начальнику Бринкину и доложил ситуацию, а Николай Александрович сразу же попросил меня прибыть в отдел для согласования с главным геологом Мошковичем Константином Андреевичем. Когда я прибыл в отдел и доложил Константину Андреевичу, то он тут же при мне позвонил в Ухту и сообщил об этом главному геологу Ухткомбината Кремсу Андрею Яковлевичу, который так же все еще был заключенным. После непродолжительного разговора с Кремсом, Константин Андреевич попросил Бринкина, чтобы я произвел съемку на месте и дал новые координаты перемещенной Бабаянцем точки.

Когда я выполнил новый теодолитный ход к перенесенной Бабаянцем точке буровой № 8, я сразу же отправился в свою контору и там, обработав материал, а картограф Закалинский нанес на ватман и показал Мошковичу, то после разговора с Кремсом мне было сказано, чтобы я передал Бабаянцу, что он может обустраивать буровую на том месте, где он наметил, так как это была разведывательная буровая и такое отклонение не имело значения.

А вот когда я отбивал новую точку под буровую № 10 «Южная», то она попала на середину топкого болота и по указанию Мошковича мы с геологом Петровым А. А. перенесли ее с болота в сторону Войвожа метров на 50.

Буровую № 8 Войвож бурили долго с несколькими осложнениями, и мне несколько раз по вызову руководства бурконторы Приходилось со своей группой бывать там и выверять уровень фундамента и центровку кронблока. Но подобные работы мы выпол-

 

няли на многих буровых, где происходили осложнения, как прихват инструмента или срыв кронблока и тому подобные аварии. Вели на Крутой все буровые бурили с деревянных вышек, то на Войвоже бурение осуществлялось с металлических вышек, что несколько упростило бурение.

После того как со скважины № 8 Войвож ударил фонтан нефти, что считалось открытием нового нефтяного месторождения, то по указанию генерала Бурдакова, главного геолога Мошковича К. А. и прораба Бабаянца Р. Т. представили к досрочному освобождению, а старшему геологу Зосиму Иннокентьевичу Дзю и мне установили ежемесячные оклады по 200 рублей, что для того времени для заключенных считалось отличным вознаграждением, а уж вольнонаемному составу тогда за открытие этого месторождения выплатили приличную денежную компенсацию.

Спустя какое-то время мне вновь было поручено отбить точку под новую буровую за номером шестьдесят (какой-то), точный номер сейчас не помню, в том же месте, где тогда я отбивал точку под буровую № 8, но там промышленной нефти не оказалось. В этом районе мне довелось отбивать несколько точек под новые буровые, а одна даже попала на Нибельскую дорогу, но тогда я ее перенес с разрешения А. Я. Кремса на правую сторону дороги, недалеко от поворота на пос. Южный.

После того, как все текущие работы были выполнены в районе Войвожа, и после возвращения Н. В. Гриценко нам было выдано срочное задание по созданию небольшого полигона в район Южного крыла, позже там был образован «Южный промысел». Получив такое задание, мы с Николаем Васильевичем решили выполнить его до первого снега, а для этого надо было немного поспать под елкой, чтобы не тратить зря свою и рабочих энергию на переходы туда и обратно, а это где-то порядка не меньше 8—10 километров только в одну сторону. Получив продукты, мы отправились в путь, при этом прилично загрузившись кроме продуктов и инструментами. Под елкой спать нам приходилось часто, и мы к этому уже привыкли. Работу свою мы начали с лежневой дороги при спуске к речке Нибель, там у нас был репер № 13. А когда углубились в тайгу километров на пять, то там и организовали свой привал, соответственно подобрав местечко для отдыха и приготовления пищи, что было не маловажным фактором для полевиков.

 

Когда прорубили, основную сетку, которая давала основание для большого района поисковых работ, мы поручили рабочим немного расширить наши визирки, а Николай Васильевич и я отправились на Крутую, для согласования дальнейших работ в деталях и получения недостающих журналов. В дальнейшем на территории этого района были образованы два промысла: Нибельский участок по добыче газа и Южный промысел по добыче нефти.

На Крутой, выслушав нас и согласовав нашу схему с геологами, поручили Николаю Васильевичу провести какую-то работу в районе скважины № 19 Седь-Иоль, выделив в его распоряжение двоих новых рабочих, а мне выдали все необходимые журналы, и я собрался уходить к себе на Войвож, как услышал голос С. Л. Родионова, чтобы я зашел к нему в кабинет. Когда я зашел к нему в кабинет, то он попросил меня задержаться на Крутой до завтрашнего утра, а утром он хотел бы пойти со мной и лично посмотреть на нашу проделанную работу.

Утром, в условленное им время, я зашел за ним в его квартиру, в которой мне уже приходилось побывать несколько раз, и он всегда меня угощал каким-нибудь бутербродом с чаем. Когда я зашел к нему на квартиру, он, как обычно, усадил меня на кухне за столик, предложил мне с ним позавтракать. Я, согласившись с его предложением, тут же вынул из своей дорожной сумки сига, запеченного на костре, которым я рассчитывал закусить в дороге. Сергей Леонтьевич с большим удовольствием побаловался моим сигом, а мне взамен предложил свое блюдо, приготовленное им для завтрака. После завтрака он быстро собрал свой дорожный рюкзак, и мы вышли в путь. Я тут же предложил ему свои услуги нести его рюкзак, но он от этой услуги отказался и пояснил мне, что он так же долго работал в полевых условиях и привык к таким ношам.

Поначалу шли мы быстро, как и обычно тогда мы ходили, но потом я заметил, как Сергей Леонтьевич стал сдавать, я тут же проявил такт и несколько сократил скорость, но и это не помогло. Усталость моего начальника стала одолевать, и он вскоре сам предложил остановиться на небольшой привал. Недалеко от дороги за кюветом показалось неплохое местечко, видимо, строители дороги отдыхали на этом месте, мы сразу же перешли неглубокий кювет и расположились на валежнике. Сергей Леонтьевич сразу же расстегнул свой рюкзак и достал им приготовленные бутерброды

 

еще, видимо, до моего прихода к нему утром. На этот раз я наотрез отказался от его угощения и достал из своей котомки оставшийся кусочек хлеба и ножку вяленой баранины, которую нам тогда часто выдавали на сухой паек, предложил и ему отведать со мной эту баранину, но он наотрез отказался от баранины и перекусил своим бутербродом. Немного подкрепившись, мы снова двинулись в путь. Конечно, дорога была нелегкая. Лежневая дорога была вся в выбоинах, а грунтовая дорога еще не везде была хорошо укатана, да и не все участки были готовы, кое-где все еще продолжались земляные работы. А после ЦАРБ нам вообще пришлось идти только по лежневой дороге, так как на многих участках было оцепление, работали конвойные заключенные. Подойдя к нашему домику, а вернее, к операторской скважине 1/30, где мы основались, я предложил Сергею Леонтьевичу зайти и посмотреть наше жилище, а заодно и попить горяченького чайку. Он не отказался, и мы зашли в операторскую, перекусили и попили горячего чая из трав, а затем вновь в поход, но уже не по дороге, хоть и разбитой, а по тайге напрямую к нашей стоянке.

Конечно, идти по тайге по мягкому моховому покрову не то что по твердому лежневому полотну, хотя и с большими выбоинами, но все-таки ступать было значительно легче, чем по таежной тропе. Да еще, кроме того, надо было все время держать руки наготове, чтобы какой-нибудь веточкой не поцарапать лицо. Когда выходили из операторской, то Сергей Леонтьевич согласился, чтобы его рюкзак теперь нес я, а он, идя за мной, мог свободно раздвигать ветви обеими руками, но и на этот раз скорость его походки быстро упала, и он попросил меня немного сбавить скорость нашего движения, хотя мы и не так уж быстро шли. Иногда он останавливался и любовался красотой еще никем не тронутой природы. Несколько раз мы присаживались на небольшой привал и он даже срывал перезревшие ягодки и наслаждался их вкусом.

Пришли мы на нашу стоянку к вечеру, когда все уже были в сборе а вокруг нашего пристанища дымились специальные костры, хоть немного отпугивающие гнус. Признаюсь, что меня комары особенно не беспокоили, возможно, это самообман, но это действительно так было. По совету Николая Александровича Бринкина, мы с появлением комаров в тайге раздевались догола и в течение трех-четырех часов обкусывались комарами, после чего одевались, и через какое-то время зуд пропадал, но зато потом мы

 

не ощущали такой их назойливости. То ли это действительно вырабатывался некий иммунитет в крови, то ли это был самообман. Конечно, комары кусали нас и после этого, но зато мы не ощущали их назойливости. А вот от мошки, оводов и слепней мы все очень страдали, и от них совершенно не было никакой защиты, а они высасывали нашу кровь, да и их укусы были очень болезненны.

Когда мы подошли к нашей стоянке, то я заметил, что лицо моего начальника было все окровавлено от раздавленных комаров, а на моем лице ничего подобного не было, на что он обратил внимание. Я тут же отшутился, что меня комары принимают за своего и берегут на закуску.

Расположившись у костра, я представил ребятам моей группы и рабочим группы Н. В. Гриценко нашего начальника, а затем охарактеризовал ему всех рабочих. С Сашей Каданцевым он был уже хорошо знаком. После небольшой трапезы Сергей Леонтьевич завалился отдыхать и лишь поздно утром проснулся, когда все уже ушли на работу. После завтрака мы тоже с ним ушли на просеку, где должны ребята корейской национальности Ким и Пак устанавливать репер. Эти ребята не были заключенными, они вроде бы были трудармейцами, но очень трудолюбивые и честные. К установке репере и их форме у Сергея Леонтьевича замечаний не было, он даже нас похвалил, затем мы прошлись по визирке, где уже были намечены Н. В. Гриценко места для установки топографических знаков. Единственное замечание, которое он сделал в этот день, так это то, что мы уж слишком узкую делаем визирку, что при работе с инструментом будет ограничена видимость. Я тогда ему пояснил, что ширина нашей визирки зависит от рельефа местности и величины стволов деревьев, встречающихся на нашем пути.

Еще утром, когда Сергей Леонтьевич спал, Саша Каданцев посоветовал мне и всем рабочим в этот день работать без перерыва на обед, чтобы показать нашему начальнику как мы трудимся в тайге. Я не видел в этом никакого смысла, но поскольку все рабочие с ним согласились, я не стал возражать, тем более, что Саша среди них был старшим, и он обычно всегда назначал кого-то из них дежурным, в обязанности которого входило принести воды, заварить чай, сварить обед и ужин, а также и следить за кострами, которые в летнее время дымили почти круглосуточно, отпугивая гнус. Но на этот раз Саша у костров никого не оставил, и их

 

затушили, а когда стали возвращаться с работы, то все стали заниматься разжиганием костров, приготовлением совместного обеда и ужина. Когда все собрались, Сергей Леонтьевич стал с рабочими беседовать, спрашивал, не обижаю ли я их и тому подобное. В это время Саша отозвал меня в сторонку за лапистую лиственницу и рассказал, что он договорился со всеми рабочими, чтобы ели кашу и не выплевывали устюги, т. е. шелуху, с овсяной каши. Я вначале не понял что за устюги, но потом Саша мне пояснил, что буровики давно уже получают приличный сухой паек, так называемый «фронтовой», а нам все время выписывают обычный паек который значительно ниже «фронтового». Вот он и решил нам немного помочь, проучить нашего начальника, чтобы он позаботился о нас, полевиках, и добился бы и для нас «фронтового» пайка. Я с этим не согласился, но было уже поздно, обед и ужин были готовы, и Максим Ким стал всех приглашать к «столу». Хорошо, что у нас оказался и лишний котелок для гостя, так как Гриценко отсутствовал в это время. Когда Максим всем разложил кашу по котелкам и нам всем раздал, в том числе и Сергею Леонтьевичу, то мы терпеливо ели, не плюясь, а Сергей Леонтьевич поначалу пытался выплевывать устюги, но глядя на нас, тоже перестал выплевывать и ел так же как и мы. Я тогда ничего и не подозревал, что от этой затеи Саши могу схлопотать неприятности, принял это за небольшую шутку. А вот вяленой рыбой, а это в основном был сиг, Сергей Леонтьевич был очень даже доволен и ел с большим удовольствием.

Так между прочим в разговор влез Саша, и он стал объяснять Сергею Леонтьевичу, что для топографов паек маловат, вот они и промышляют путем обмена на рыбку овса, а затем его размалывают и варят дополнительно кашу. А вот у буровиков, так там им выписывают солидный паек, им выписывают какой-то «фронтовой», и они всегда сыты.

На завтрак вновь была такая же каша и зайчатина. Сергей Леонтьевич немного поплевался остюгами и полакомился отваренными заячьими ножками, которыми нас всегда снабжал Саша Каданцев. А из размолотого овса мы уже давно готовили овсяной кисель, который нам очень нравился. Для этого у нас была и слишком упрощенная мельница, каких тогда было немало, так называемые «крутилки».

Провел Сергей Леонтьевич у нас три ночи, а наутро попросил

 

меня провести его до скважины 1/30, откуда он по дороге до Крутой доберется самостоятельно. Так я и сделал, напрямую по тайге вывел его прямо к скважине 1/30, чем вызвал у него удивление, что мы вышли, не пользуясь компасом, на такое большое расстояние точно в намеченное место. Я ему пояснил, что у меня уже выработалась к этому интуиция, и я свободно ориентируюсь в тайге, если, конечно, я уже в этом месте бывал. Затем я ему рассказал, как я с одним рабочим по национальности коми, обучался этому искусству, что он меня в тайге кружил, а затем спрашивал, где наш дом, а жили мы тогда на второй Нибели. И вот месяца через два-три у меня и стала появляться уверенность в правильном выборе направления, а затем я и вовсе перестал ошибаться в ориентировке на местности и компасом пользовался лишь изредка, когда появлялись сомнения, но компас все время у меня находится в кармане. Ориентироваться в тайге по направлению ветвей, как этому учат в лесах средней полосы, в тайге можно ошибиться, так как в большинстве своем ветви тянуться в сторону, где появилась прогалина, где есть в этом сплошном лесном массиве небольшое отверстие, т. е. пустота. Хотя опытному человеку и в таежной чаще все же можно по ветвям определить части света, хотя это и не совсем просто.

После посещения Сергеем Леонтьевичем нашей стоянки в тайге, нам стали выдавать, так называемый «фронтовой» паек. Конечно, мы и до этого питались неплохо. Рыба у нас была почти всегда, да и заячьим или птичьим мясом нас частенько баловал Саша. А в те времена, когда в тайге кроме топографов никого более не было, то подстрелить зайца или птичку не представляло для него особого труда. Ребята учились ставить петли на зайцев, а весной, во время весеннего тока, на птицу. Так что с мясом мы обходились. В летнее время тайга была усеяна ягодами черники и голубики, к осени появлялась брусника, а еще позже на болотах собирали клюкву. Ели и морошку, но к ней относились не с такой охотой, как к чернике или бруснике. Что интересного, что тогда в нетронутой цивилизацией тайге было множество ягод. Как сплошной ковер покрывали ягодники тайгу. Потом все это быстро нарушилось, и ягодники по своим размерам стали сокращаться или исчезать вообще. Осенью собирали мы и кедровые шишки. Вначале мы их обжигали на костре, а потом научились закапывать в землю и после заморозков выкапывали, и орехи легко высыпались из

 

шишек. Встречались в тайге и кусты шиповника, и красная рябина, но мы их почему-то специально не собирали, а так по пути следования срывали и ели. Грибами мы совершенно не пользовались, совсем их не ели, да в этом и особой нужды не было.

Прошло время, работы в районе Нибеля и «Южного» мы завершили и вернулись вновь на скважину 1/30 и продолжали выполнять работы совместно с группой Николая Васильевича в районе Войвожа. По окончании месяца мы с Николаем Васильевичем пошли на Крутую с очередным отчетом и получением новых заданий. Как обычно в таких случаях, Николай Васильевич сразу же пошел к себе в деревню к жене, а на следующий день он заходил в управление. Конечно, он чаще меня ходил на Крутую и безусловно чаще меня заходил в управление и иногда приносил новые задания и для моей группы, особенно когда это задание касалось нашей совместной работы.

Когда я вошел в управление, а вернее в наш отдел, то я по взгляду Закалинского, нашего картографа, понял, что произошло что-то неладное, он как-то с ехидцей поглядывал на меня, но ничего мне не говорил. Вдруг я услышал голос Сергея Леонтьевича:

— Пусть Лисянский зайдет ко мне!

Обычно ко мне все обращались по имени, в том числе и Сергей Леонтьевич, а тут так вдруг официально. Когда я вошел в его кабинет, то по его лицу я заметил что-то неладное, оно было переполнено злостью, и Сергей Леонтьевич сразу же на меня обрушил весь свой гнев:

— Щенок! Да как ты посмел! Да я тебя сгною в зоне! — Вот такие злобные эпитеты и угрозы сыпались в мой адрес.

Я как ошпаренный кипятком стоял и ничего не мог понять, что произошло, почему этот человек, так любезно всегда относившийся ко мне, вдруг так взорвался в гневе, кричал во весь голос так, что его было слышно далеко за пределами его кабинета. Вдруг на мгновенье притих, злобно посмотрел на меня, а я стоял перед ним с опущенными глазами, и вновь в злобном тоне добавил:

— Я тебе покажу, как течет белорусская кровь! — немного помолчав, добавил,— Вон с моих глаз!

Я, обезумевший от этого крика, остолбенел, даже не мог передвигать своими ногами, они мне не подчинялись. Затем вновь последовало:

— Вон!

 

Он тут же поднялся со своего кресла, подошел к двери и открыл ее настежь. Я почувствовал, как силы меня совсем покинули, стоял с поникшей головой. И вдруг новый окрик:

— Я кому сказал? Вон из кабинета!

Я попытался передвинуть свои ноги, и они мне стали подчиняться. Еле переставляя их, я все же вышел из его кабинета, подошел к какому-то свободному стулу и плюхнулся в него. Так я просидел некоторое время в забытьи, затем приподнял голову и увидел вокруг себя почти всех сотрудников этой комнаты, в том числе и Николая Александровича Бринкина, которые что-то мне говорили или спрашивали, но я их поначалу почти не слышал, а потом постепенно стал приходить в себя, оцепенение стало проходить. Только теперь я заметил, что одни меня прижимают к своему телу, другие гладят по голове, растирают мне руки. Затем новый окрик из кабинета Сергея Леонтьевича:

— Лисянский, зайди!

Помню, как Николай Александрович помог мне подняться, и я вошел в его кабинет. Сергей Леонтьевич встретил меня у двери своего кабинета и жестом руки показал на стул, стоящий рядом со своим стулом, затем добавил:

— Ладно, садись! Давай поговорим по душам!

Я присел на стул, и он начал вначале меня стыдить, а потом допрашивал, кто надоумил меня так поступить с начальником, проучить его, надсмеяться над начальником и тому подобное. Теперь, конечно, трудно все вспомнить. Я сидел, опустив голову, молча слушал его. Вдруг он, улыбнувшись, произнес:

— Надо же, начальника накормить овсяной шелухой, надсмеяться над своим начальником,— немного помолчав, затем добавил: Каков герой?

Я сидел молча, потупив свои глаза. Мне было очень стыдно взглянуть на него, да и испуг как следует еще не прошел, еще чувствовалось какое-то внутреннее напряжение. Затем Сергей Леонтьевич подошел ко мне, взял мою опущенную как веревка руку, прижал к своей руке, а потом как ничего и не было, вдруг, улыбнувшись, тепло заговорил со мной, как и раньше бывало, а может быть, даже несколько ласковее:

— Ну ладно, Васек, что было то было, я зла на тебя не держу и не буду интересоваться, по чьей инициативе ты это сделал. А вообще получилось забавно. Не правда ли?

 

Я продолжал сидеть молча, не поднимая на него глаз. Мне и вправду стало стыдно, да еще и оттого, что он мне все это простил и разговаривал, как и прежде, добродушно, без злобы. После небольшой паузы Сергей Леонтьевич взял меня за плечи, прижал к себе и сказал, обращаясь вновь ко мне:

— Ладно, не дуйся. Не девочка. Сам навонял — изволь нюхать! — и вновь прижимая меня, продолжил.— Конечно, я тоже не сахар, сам без подсказки не догадался побеспокоиться о пайке. Но ты бы мне хоть как-то намеком подсказал или попросил своего покровителя Николая Александровича, чтобы он поговорил со мной о вашем пайке. А ты сразу же стал кормить начальника остюгами, выставил меня на посмешище. Нехорошо так, Вася.— И замолчал, а затем подошел к своему креслу и уселся.

Я поднял голову и, глядя ему в лицо, попросил прощения за этот пакостный поступок, что этот случай я запомню на долгие годы и больше подобного не повторю. После этого у нас с ним завязался вначале вялый, а затем настоящий, как и в былые те времена, разговор по душам. Он мне рассказал о перспективе развития Войвожского и Нибельского газовых месторождений, какие работы предстоит нам провести в будущем, и он возлагает большие надежды на мою и Николая Васильевича группы и тому подобное. Затем в кабинет вошел Закалинский с планом на полном листе ватмана, что-то ему показывал, а когда Закалинский вышел из кабинета, то тут же вошел Николай Александрович, и Сергей Леонтьевич сказал:

— Николай Александрович, он воплощение наивности, и я не мог на него долго сердиться. Мы уже совсем помирились. Все старое и плохое я позабыл. Я ведь тоже не без греха. Все, теперь мир,— и он вновь пожал мне руку.

Вот так мирно тогда закончился этот инцидент, в котором я, конечно, выглядел очень глупо.

Глубокой осенью мне выдали задание провести небольшой нивелировочный ход в районе Изкось-Горы. Задание небольшое, в пределах не более трех-четырех дней. Конечно, время было не совсем удачное для удаления от основной базы на такое расстояние. Снега выпало еще недостаточно, чтобы идти на лыжах, а без лыж пройти по тайге в пределах 12—15 километров с приличным грузом за плечами не совсем легкое дело. Ведь нам надо взят нивелир, штатив к нему, две рейки, парочку топоров, мерную ленту, спальные мешки, да еще и продукты.

 

Я, получив это задание, как всегда в таких случаях, посоветовался с рабочими как нам идти, на лыжах или без лыж. Конечно, все в один голос заявили идти без лыж. Подготовку к походу я поручил Саше, предварительно набросав, какой инструмент необходимо взять с собой. Поскольку груз был большой для каждого, то и продуктами они не перегружались, взяли с собой лишь для питания в пределах трех-четырех дней.

Помню, мы вышли рано утром, еще было темновато. Перейдя лежневку у скважины 1/30, я взял направление в район Изкось-Горы, и мы двинулись в путь. Снеговой покров был где-то в пределах 15—20 сантиметров, да и снег был совсем рыхлый, так что действительно на лыжах идти было бы очень даже трудно, потому что под снегом были скрыты тонкие валежники и прижаты ветки молодых порослей, за что все время бы цеплялись наши лыжи. Как всегда в таких случаях, я шел первым, прокладывая путь всем остальным путникам своей топогруппы. Да у меня была самая небольшая ноша, где-то в пределах не более 10—12 килограммов, не считая полевой сумки, которая всегда была заполнена полевыми журналами, карандашами, линеечкой, треугольником и тому подобными мелочами, которые я никогда не вынимал с полевой сумки, да еще и бусоль всегда была в сумке. Шли мы по прямой, обходили лишь валежники из деревьев больших размеров, которые невозможно было перешагнуть, но к нашему счастью, их было не так уж и много. Уже к вечеру мы пришли в заданный район, и без особого труда я отыскал кайдаловский^* репер, и мы сразу же расположились на ночлег. На следующий день рано утром я обследовал местность и наметил путь для проведения работ. Саша с одним рабочим стали расчищать путь для проведения работ, а затем пошел впереди меня с мерной лентой, забивая колышки во всех характерных для изменения рельефа местах. Спустя какое-то время Саша меня предупредил, что дальше пошла довольно пересеченная местность, но он постарается расчистить кроны деревьев, чтобы не мешали мне при взятии отсчета по обеим рейкам.

Впрочем, три дня так быстро пролетели, что я и опомниться не успел, а до завершения работ было еще далеко. Уж сильно

 

оказалась пересеченной местность, и расстояние между штативами совсем было незначительным, на что я не рассчитывал, получая это задание. И вот в обеденный перерыв я решил посоветоваться с рабочими, как нам поступить дальше. Поскольку у нас продукты были на исходе, а работы еще хватит не меньше, как на пару деньков, то я предлагал кому-то одному из рабочих сходить домой и принести продуктов дня на два-три. Но они вдруг как сговоритесь, все замычали в один голос, что этого не следует делать, так как путь до скважины 1/30 нелегок, да и Прони у нас теперь не было, а кроме меня и Саши, никто из них не сможет так ориентироваться в тайге и могут просто заблудиться. Они все стали меня упрашивать не делать этого. Один только Саша не вмешивался в этот разговор, он сидел молча. Они предлагали продолжить работу, а оставшиеся продукты растянуть на несколько порций. Я по своей неопытности сдался и никого не отправил за продуктами, где они у нас были в избытке. Отговорку их, что наш след, по которому мы сюда шли, уже запорошен свежевыпавшим снегом, я тогда не принял всерьез, так как за истекшие три дня снега почти не выпадало. Я им пытался это доказать, но у меня ничего не получилось.

Согласившись на такой вариант, я решил ускорить работы, но не так всё нам дается, как мы того желаем. Работа шла медленнее, чем я это ожидал. Мне показалось, что даже сумерки в этот день наступили несколько раньше обычного, и я сделал нивелировку на несколько штативов меньше, чем в предыдущий день. День был пасмурным, и видимость ухудшилась, что мешало, а вернее, усложняло во взятии отсчета, особенно по черной стороне рейки.

Прошел четвертый день, а работа продвигалась совсем медленно, и мне показалось, что еще придется попотеть не менее полного рабочего дня, чего я раньше и предположить не мог. Вечером, сидя у костра, я вновь занялся просмотром своих записей по журналу, но, к моему счастью, я совершенно не обнаружил каких-либо промахов в записях и ошибок в отсчетах как по черной, так и по красной стороне реек. На пятый день у нас совсем ничего не оказалось из продуктов, а Саше, как назло, ничего в петли не попадало, и нам приходилось лишь баловаться одним кипятком с настоем трав.

К вечеру я почувствовал усталость, и это я заметил на рабочих, а нам еще оставалось пройти не менее трехсот метров по

 

просеке очень крутого оврага, поросшего вековыми очень лапистыми елями. Только на спуске я через каждые 5-6 метров устанавливал штатив, то же самое произошло и при подъеме из оврага. И даже в этот день мне не удалось дойти до намеченной точки. Я пытался, не смотря на огромную усталость, завершить в этот день всю работу. Для подсветки рейки мы сделали факелы из бересты, но и это не помогло. Впрочем, лишь на шестой день, два дня продержав себя в голоде, мы тронулись в обратный путь, завершив полностью все работы по заданной программе. Конечно, никакого ропота я от ребят не слышал, наоборот, все были довольны тем, что я согласился с их предложением и никого не послал за продуктами в такой дальний путь.

Вначале, как и обычно, шли бодро по нашему старому следу, который уже был припорошен свежевыпавшим снегом, но еще просматривался и хорошо отличался от нетронутой поверхности таежного простора. И лишь изредка виднелся пересекающий нашу тропу заячий след или след пробежавшей полевки. Затихли и птичьи голоса, еще совсем недавно заполняющие своими писками тишину этой глухомани, хотя все же иногда куропатка может вспорхнуть из-под ног. По существовавшей тогда традиции мы шли колесом, т. е. через какое-то время идущий первым уступал место второму и переходил в хвост, чтобы отдохнуть. Вот так все время происходила замена на всем протяжении пути. Это уже было в нашей традиции, перешедшей к нам от наших старших товарищей, работавших в тайге еще до прихода нас.

Вот и берег Ижмы. еще не совсем покрытый ледяным панцирем, и лишь небольшая полоска льда окаймляла берег. Конечно, плот мы не стали мастерить, на это ушло бы много времени и энергии, и мы засветло не успели бы прийти домой, а ночевать в тайге никому ох как не хотелось. Все торопились домой. Я, как и полагалось в таких случаях, первым разделся догола, обмотал запасными портянками ноги, а чтобы они в воде не размотались, обвязал их веревочкой, в рюкзак вложил всю свою одежду и надел его на плечи, а в руку взял рейку и, ломая тонкую кромочку льда, вошел в Ижму, прощупывая рейкой глубину дна, тем самым намечая место для перехода остальных. Тут же за мной последовали все. Самая большая глубина на нашем пути была лишь не более, чем мне по плечи.

Перейдя на противоположный берег Ижмы, я быстро выкру-

 

тил свои портянки, оделся и стал бегать вдоль берега, чтобы согреться от ледяной воды, которая при заходе в Ижму как огонь обжигала тело, а потом к холодной воде тело быстро привыкает, а точнее осваивается, и уже такого обжигающего холода не ощущаешь, как при заходе в воду. Но тем не менее всегда при заходе в леденящую воду претерпеваешь это ужасное ощущение, хотя мне уже много раз приходилось переходить реки с такой холодной водой.

Вдруг я заметил, что Печер не делает пробежку для согревания. Я подбежал к нему и попросил его также немного пробежаться и активнее подвигаться, чтобы быстрее согреться, но он мне ответил, что он уже согрелся, и ему нет необходимости попусту затрачивать свою энергию. Когда все согрелись, мы вновь двинулись в путь по направлению к дому. В пути я заметил, что Печер стал немного отставать, я тут же предложил ему все время идти последним и забрал у него штатив, который он нес. И уже подходя к Войвожу, при подъеме вверх, Печер вдруг сел на свою котомку и попросил оставить его немного отдохнуть, а потом он сам пойдет домой, но я с его просьбой не согласился, не позволил ему одному оставаться на тропе и отдыхать. Но вмешался Саша Кадынцев и предложил нам всем оставить лишний груз здесь, а Печер пока отдохнет на этом месте, и стал подготавливать местечко для отдыха Печеру. Мне ничего не оставалось, как согласиться с предложением Саши, тем более что Печер среди нас был самый старший по возрасту. Ребята тут же нарубили лап с близлежащих деревьев, сделали удобное местечко для отдыха, и мы вновь тронулись в путь, пообещав ему, что мы за ним кого-нибудь пришлем из группы Гриценко.

С большим трудом, преодолев незначительный подъем, мы вышли на очищенную от леса полянку, и перед нами показалась наша заветная операторская скважины 1/30. Вышли на дорогу, которая шла от скважины 1/30 к скважине № 4, позже в этом районе был организован небольшой поселочек «Речной», повернули влево по направлению к своему жилью, спокойно пошли по колее, проделанной тракторными санями. Идти было легко, тем более, что был небольшой спуск. Но вот кто-то из ребят упал, затем упал Саша Кадынцев, немного погодя споткнулся и упал я, а затем я услышал возглас и падение идущего последним. Но что удивительно, я, падая, совершенно не ушибся и не ощущал ника-

 

кого болевого ощущения, но меня совершенно покинули силы. Поначалу я даже не мог поднять голову, чтобы хоть как-то посмотреть на своих спутников, даже не мог шевельнуть руками. Но постепенно у меня появился какой-то небольшой прилив сил, и я смог развернуться и при помощи рук приподнять голову и заметил, что первый уже стоит на своих ногах и пытается продолжить путь. Я попытался что-то ему подсказать, но у меня совсем пропал голос. Такого никогда со мной не случалось. Силы почти полностью меня покинули, но в голове была полная ясность. Я заметил, что и Саша пытается приподняться, но и у него ничего не получается Но вот мне с большим трудом удалось немного продвинуться вперед, затем еще одно усилие и еще одно, и я приблизился к Сашиным ногам. Саша еле слышным голосом мне сказал, что его очень клонит ко сну, хотя точно такое же желание было и у меня, а это на морозе довольно страшное явление, и если этому желанию человек поддастся, то это гибель. Об этом меня неоднократно предупреждали мои руководители, в том числе и Н. В. Гриценко, у которого был предостаточный житейский опыт.

Я собрал все свои усилия и предложил Саше попробовать двигаться вместе со мной вперед. Но вот я, с трудом приподнявшись на колени, заметил, что и идущий первым не дошел до операторской, он стоял на коленях почти рядом с домиком, т. е. против операторской. Это всего в пятнадцати-двадцати метрах от операторской. Ему бы переползти мостик и он был бы в безопасности, но, видимо, у него уже не было для этого сил. Я видел, как он пытается немного продвинуться, но это ему не удается. Но вот на наше счастье вдруг приоткрылась дверь операторской и кто-то выплеснул из тазика воду, так тогда обычно делали все, проживающие в этом домике, не утруждали себя выливать воду подальше от входной двери. В этот момент, стоящий на коленях перед входной дверью Максим Ким прокричал:

— Помоги!

И тот, что выливал из тазика воду, услышал хриплый голос Максима о помощи, он шире приоткрыл входную дверь и заметил стоящего на коленях человека, просящего помощи. Он тут же закрыл дверь, а через несколько минут вышли двое одетых парней — рабочих из группы П. В. Гриценко, которые случайно оказались в домике, выбежали на дорогу и подобрали Максима, а после этого и нам они оказали помощь. А затем по моей и Сашиной просьбе

 

они и за Печером сходили и принесли его в операторскую. Но Печер уже пылал жаром и сам, ничего не скрывая от нас, рассказал о своем недомогании. Я тут же попросил Николая Васильевича, чтобы его ребята, уложив на приспособленные из лыж санки, отвезли к врачу на ОЛП ЦАРБа, что они незамедлительно и сделали. Я с нетерпением ожидал их возвращения, но они вернулись довольно поздно и без Печера. Они мне рассказали, что врач внимательно его прослушав, оставил в стационаре ОЛП. Но из стационара ОЛП Печер уже не вернулся. Я дважды приходил, чтобы навестить его, но меня к нему не допускали, а при посещении в третий раз мне сообщили, что Печер скончался, и его захоронили на олповском кладбище. Вот так тогда мы потеряли одного нашего рабочего. Видимо, еще до перехода через Ижму у него уже была повышена температура, а нам он об этом ничего не сказал, за что и поплатился. Если бы мы знали, что у него повышена температура, то мы бы не разрешили ему переходить в раздетом виде Ижму, а соорудили бы из двух бревен небольшой плотик и перетащили его на другой берег, такое у нас уже бывало. Но он почему-то от нас скрыл свое недомогание, видимо, не хотел нам доставлять дополнительных хлопот, да мы ведь все тогда были довольно уставшими, да еще и пару дней работали почти натощак. Переходить реку в ледяной воде мне с моими рабочими приходилось и после этого и не раз, и никто после такой «бани» никогда не болел, настолько тогда мы были закалены, а может быть, нас оберегали гормоны надпочечников, которые оберегают человека в тяжелые и трудные времена.

Когда я пришел в свой отдел с отчетом и рассказал о случившемся, то Сергей Леонтьевич и Николай Александрович меня строго пожурили за то, что я не рассчитал с продуктами и за то, что когда уже было известно, что мы не успеваем в назначенный срок выполнить все работы, я никого не послал за продуктами, а остались по прихоти рабочих продолжать впроголодь работать. Впрочем, потом со мной подобного не случалось, всегда брали с собой продукты с некоторым запасом или расходовали их более рационально.

Во второй половине 1945 года перебазировался на Войвож наш отдел, который разместился в одном из двух срочно построенных домиков. Эти два домика построили на месте, где в настоящее время разместился РМЗ. В одном домике разместили наш отдел,

 

геологический отдел и проектную группу, а во втором домике разместили контору бурения, возглавлял тогда ее Антонов, по кличке «Волк».

Начальником нашего отдела был Николай Александрович Брин-кин, он до ареста читал лекции в Пулковской обсерватории и имел ученую степень, затем осужден по статье 58, а после освобождения работал топографом, а затем и начальником отдела.

Геологический отдел возглавлял в должности главного геолога Константин Андреевич Мошкович, будучи еще заключенным, но с правом проживания за зоной. До ареста был главным геологом «Азнефти», осужден так же по статье 58.

Во главе проектного отдела был Николай Ильич Лакозо, к этому времени уже был вольнонаемным, а отбывал срок также по статье 58.

В геологическом отделе, кроме Мошковича, работали: заключенный с правом проживания за зоной Дзю Зосим Иннокентьевич, также осужденный по статье 58, в отделе он занимал должность старшего геолога. Рядовым геологом был Петров Арсен Андреевич, после отбытия срока по статье 58 остался работать по вольному найму. В геологическом отделе также работал картографом Лаймон Фрицевич Цируль, выходец из Прибалтики. Отец Цыруля во время революции и гражданской войны был активным сподвижником многих выдающихся в то время политических деятелей, и когда с целью провокации в 1924 году немецкий агент застрелил его, то Лаймона взял на воспитание латыш Ян Эрнестович Рудзутак, проживающий в Кремле. Рудзутак (партийная кличка — Либих) видный деятель КП и Советского государства, кажется, не был женат, поэтому взял на воспитание Лаймона, а затем такого же возраста девочку после гибели ее родителей. В 1937 году арестован, а в 1938 году расстрелян как «враг народа», после чего Лаймона и эту девочку как детей «врага народа» так же осудили по статье 58. Лаймон отбывал срок на Крутой, а эта девочка на одном из ОЛП Ухты. У этих двух молодых особ сложилась интересная и банальная история. Но несмотря на то, что они в юношеские годы поклялись соединить свои сердца и после освобождения стремились к этому, обстоятельства того времени им помешали это сделать, а затем и еще одна женщина-геолог помешала, выйдя замуж за Лаймона. Но это особая и довольно интересная история, и я ее не буду продолжать, хотя она и заслуживает особого внима-

 

ния. С подружкой Лаймона после ее освобождения однажды пришлось встретиться. Это была прелестная, красивая и умная девушка.

С перебазировкой на Войвож конторы бурения, геологического, топографического и проектного отделов началось бурное развитие Войвожского газонефтедобывающего района. С этого времени началось строительство первых жилых домиков для вольнонаемного состава, что послужило в дальнейшем для образования и поселка Войвож. На Крутой газопромысел преобразован в УВИ-ЭР, а на Войвоже был создан трест «Войвожнефть», в который вошла контора бурения и наши три отдела. А добычей газа и нефти занимался УВИЭР, а с 1947 года НГДУ «Войвожнефть».

 

Несколько слов о моих хороших друзьях, что мне было известно.

Николай Васильевич Гриценко до ареста и суда был священником в одном из соборов Украины, где-то недалеко от Киева. У него была жена и дочь по имени Милюся, полное имя дочери я забыл. После ареста и суда жена от него отказалась как от «врага народа» и вскоре вышла замуж. После освобождения из заключения он поехал к жене, но она его не приняла и даже запретила встречаться с их дочерью Милюсей. Причем его жена предупредила, что если он не уедет, то она заявит в органы, и его вновь арестуют и лишат свободы. Он предполагает, что все-таки на него она заявила. Но он проявил настойчивость и встретился со своей дочерью в школе. Учительнице, у которой училась Милюся, было известно, что Гриценко до ареста пользовался в церковной епархии большим авторитетом, и поэтому она пошла на риск и отвела для встречи его с дочерью какой-то свободный класс школы. Как рассказывал мне Николай Васильевич, дочь его встретила очень даже приветливо, но больше всего ее интересовала правда о ее родном отце, о котором, по ее словам, ходили противоречивые слухи. Одни очень восхваляли его, а мамочка и ее отчим о ее настоящем отце отзывались очень даже плохо. А вот родители ее одноклассниц, в семьях которых ей приходилось бывать, положительно отзывались о ее отце как священнослужителе, и что, видимо, его попутал какой-то бес, за что он и понес заслуженную кару. Во время этой встречи она все допытывалась у него, за что его судили, что он такого натворил и тому подобное. Он был в

 

затруднении отвечать на задаваемые вопросы, так как в ее возрасте очень сложно было понять ту ситуацию, в которую попала страна. Единственно, что он ей тогда сказал, что он никакого преступления не совершал, что совершенно чист перед прихожанами, обществом и перед своей совестью, перед ней, своей очень любимой дочерью, и перед всем честным народом. На прощание он ее заверил, что независимо, как она его воспринимает, он все равно всегда будет ее очень любить и она останется любимой на все годы его жизни. Произнося эти последние слова, он и сам не заметил, как из глаз закапали слезы. И он услышал: «Таточка, не плачь!». А от привезенных подарков отказалась, сославшись на то, что мама запретила с ним встречаться, а тем более брать подарки. Вечером этого же дня в номер гостиницы пришел сотрудник милиции и после проверки его документов предложил незамедлительно оставить гостиницу и выехать из города. Ему ничего не оставалось, как подчиниться и тотчас выехать из города.

Вернувшись на Север, он устроился на работу в топографическую группу по вольному найму, где он и работал до своего освобождения из заключения. Так он вновь встретился с Николаем Александровичем Бринкиным, который в то время еще был заключенным, и у которого он до этого и получил профессию топографа. Вскоре Николай Васильевич женился на девушке из деревни Лайково по национальности коми, которая по его же совету переехала в деревню Крутая, чтобы удобнее было ее мужу, так как это совсем было близко к управлению, где он устроился работать. Года через полтора она ему родила дочь, имя которой они дали Милюся, в честь его первой дочери.

Всю эту историю Николай Васильевич мне поведал лишь перед моим освобождением из заключения. Выйдя на пенсию, он поселился в бурдомике скважины № 49, а уж потом ему дали квартиру по улице Восточная, где в настоящее время проживает его сын. Вскоре после освобождения его по решению МВД перевели на поселение, и выезд за пределы Севера ему был запрещен, да и в реабилитации также было отказано.

Несколько слов о Николае Александровиче Бринкине. Это человек высокой культуры и воспитания, до ареста работал в Пулковской обсерватории что под Ленинградом, имел ученую степень и читал лекции в Ленинградском высшем учебном заведении по астрономии. Затем в соответствии с межгосударственными со-

 

глашениями был направлен в Персию для проведения изыскательских работ под железнодорожное полотно. После завершения работ и возвращения из Персии он продолжал так же работать на прежнем месте, но в период массовых репрессий он был арестован и осужден по статье 58, в подозрении в шпионаже. Жена с сыном и дочерью остались в Ленинграде и пережили эту страшную блокаду. Правда, во время войны, а так же и в период блокады его жена была донором с особо ходовой группой крови при госпитале и помогла выжить многим тяжелораненым солдатам и офицерам, за что ей было присвоено звание «Почетный донор». Ее как донора непосредственно в госпитале подкармливали, а на ее карточку продуктовую подкармливались ее сын и дочь, да еще иногда она им приносила и объедки из госпиталя, чем помогла и детям выжить в то нелегкое время. Сын по окончании морского училища остался служить во флоте, а дочь после окончания технического ВУЗа по распределению была направлена в город Киров. Где-то в 1953—1954 году жена приехала к своему мужу на Войвож. Правда, я в это время уже ушел из топографии, но с ними поддерживал хорошие дружеские отношения и часто бывал у них на квартире.

Его жена давала частные уроки по обучению игры на фортепиано на дому и этим занимала свое свободное время и приносила огромную пользу детишкам Войвожа. Но чрезмерное донорство во время блокады все больше и больше давало о себе знать, а Николай Александрович был еще полон энергии и, учитывая это, жена подыскала для него приятную женщину средних лет и уговорила ее выйти за ее мужа замуж после ее отъезда. От Николая Александровича она также получила согласие жениться на этой женщине, и после этого, сославшись на ухудшение здоровья, навсегда уехала в город Киров к своей дочери, которая, не выходя замуж, воспитывала одна своего сыночка.

Примерно через год после ее отъезда Николай Александрович женился на этой женщине, но газетчики, узнав, что 74-летний Бринкин женился, тут же поместили в районной газете пасквиль под заголовком: «74-летний дедушка Бринкин женится», что не давало чести ни газете «Ухта», ни этому журналисту-писаке. После появления этой статьи люди немного поговорили и вскоре позабыли.

После отъезда жены в Киров Николай Александрович ежеме-

 

сячно высылал денежные переводы в сумме 150 рублей, но его жена из них 80 рублей тут же ему возвращала и убедительно просила его более 70 рублей в месяц ей никогда не высылать, что ей вполне хватает его 70 рублей, и чтобы он не усложнял ей жизнь возвращением излишних денег.

А теперь вновь перейду к своей личной жизни того периода и к тем приключениям, которые тогда, в период работы топографом, со мной случались.

Вот один из них. Было это перед самым перебазированием нашего отдела с Крутой на Войвож. Николай Александрович Бринкин решил приехать на Войвож и посмотреть место своей будущей конторы, а точнее отдела. Побродив по местам, где уже буровики обустроились, затем зашел и в свои будущие апартаменты, а после этого перед отъездом на Крутую решил посетить нашу операторскую и посмотреть как мы там живем. Зашел он в операторскую и у дежурившего оператора стал расспрашивать, где и чье место. Оператор, не задумываясь, стал показывать ему места, которые были закреплены за кем: «Вот здесь за печкой расположились Пушкин и Саша Кадынцев, здесь Джума, а здесь Сережа.» Но Николай Александрович, не услышав моего имени спросил, а где расположился Вася Лисянский. Оператор ответил, что здесь такой не проживает и вновь перечислил, где чьи места. Николай Александрович в недоумении вышел из операторской и вскоре выехал к себе на Крутую. А когда через несколько дней топографический отдел переехал на Войвож, то обе наши топогруппы помогали им в обустройстве на новом месте: заносили и устанавливали столы, стулья, шкафы и заносили документацию, которой было в достатке. А когда появилось свободное время, Николай Александрович вдруг у меня спросил:

— Вася, ты что, теперь живешь не на 30, как прежде? Почему же мне об этом ничего не сказал? Я на днях там побывал и интересовался, как там вы расположились, но какой-то мужчина, видимо, оператор, мне пояснил, что Лисянский там не проживает.

Я, конечно, ничего из этого не понял. Но Николай Александрович высказывал какую-то обиду, что я, якобы, его обманул, скрыл от него настоящее место моего жительства. Я Николаю Александровичу стал объяснять, что за печью расположились я и Саша, но Николай Александрович сразу же меня поправил, что оператор сказал, что с Сашей Кадынцевым за печью расположился Пуш-

 

кин, а насчет меня оператор сказал, что в операторской такой не проживает. И вот теперь мне все стало ясно, чему я раньше не придавал никакого значения, а заключалось оно в следующем.

Еще где-то задолго до перемещения с Крутой отделов и контор, я выполнял со своей группой небольшую работу по разбивке территории под небольшой поселочек, впоследствии названный «Речным поселком», и у одного рабочего сломалось топорище, а без топора нам не сделать колышки, да и на скважину 30 не хотелось никого посылать за новым топором, вот я и зашел в операторскую скважины № 4 и попросил у них на некоторое время топор, который им служил для рубки дров в топку, так как газ им еще не подвели. А через какое-то время мимо скважины № 4 проходил с кем-то Бабаянец, гроза того времени, а Бабаянца тогда знали почти все и его имя гремело как легендарная личность, и ему для какой-то метки также понадобился топор, вот он зашел в операторскую и попросил на пару минут топор. Оператор ответила, что топор только что у нее взяли минут на 15. Бабаянец стал интересоваться, кто взял и где его найти. А оператор никак не могла объяснить, кто взял, и стала обрисовывать мою личность. У меня в то время борода и усы совершенно не росли, а вот по бокам висков сильно запушилось, но я не брил и не подстригал, да это и не мешало мне тогда. Вот она и стала Бабаянцу обрисовывать меня, а когда руками провела по вискам и добавила: «Здесь у него, как у Пушкина». Вскоре и я появился в операторской с топором. Бабаянец, завидев меня, рассмеялся, и с тех пор мне прилепили кличку «Пушкин», конечно, с легкой руки Бабаянца. Правда, эта кличка вскоре от меня отпала.

А вот эпизод из моей жизни, который повернул все мое сознание в новое русло. Как-то я на скважине 33 Войвож про какие-то съемочные работы и вошел в операторскую за чем-то, то ли попить водички, то ли еще зачем, сейчас точно не припомню. В операторской было светло, и я заметил двух девиц, одна из них была полновата с круглым лицом, а вторая худенькая, стройная, и мне показалась веселой. Вообще-то я тогда был какой-то с женщинами скованный, неразговорчивый, а здесь у меня что-то развязался язычок, и я много шутил и даже лишнее задержался с ними. По окончании работ я вновь зашел к ним в операторскую, что-то меня тогда потянуло к ним, и вновь побалагурил с ними. На следующий день мы вновь работали в этом районе, я зашел в оператор-

 

скую, и они спросили мое имя, а я спросил их имена, вот так у нас произошло знакомство. Одна из них, к которой меня больше притягивало, назвалась Милей Финк. Она была худощава, и мне показалось более живой и веселой. Вторая полновата и суровей, назвалась Лизой Винц. Вообще мне часто приходилось бывать в операторских других скважин, но такой притягательной силы, как на этой, у меня еще никогда не было, меня что-то тянуло к ним, особенно к худощавой. Впрочем, я их пригласил в клуб на какой-то кинофильм. А клуб тогда только что построили из деревянного каркаса, обтянутого снаружи брезентом, а сидения вначале были в виде дощатых лавочек, а уж потом из лавочек сделали приличные сидения в виде стульев. Местонахождение этого клуба так же было тогда в районе нынешнего РМЗ, а в районе нынешнего поселка тогда только строили одноэтажные барачного типа четырехквартирные домики, а вдоль Ухтинского шоссе вначале строили маленькие одноквартирные и двухквартирные домики, которые кое-где еще сохранились и сейчас. Но поселок довольно быстро разрастался. После первого просмотра кинофильма, который им очень даже понравился, я еще их двоих приглашал несколько раз по селектору. Вот так тогда я и подружился с Милей Финк. Нас тянуло друг к другу, и мы стали чаще встречаться, о чем узнал и Николай Александрович Бринкин. И вот однажды он решил с Милей познакомиться, чтобы узнать, с кем я дружу. Миля мне рассказывала, как это произошло. Она проходила по дорожке к магазинчику, и вдруг ее встретил какой-то мужчина, поздоровался, взял ее за руку и поцеловал ее ручку. Правда, поцелуй она восприняла, как будто он попробовал своими губами, чисты ли ее руки. Конечно, она воспитывалась в деревне и этого приема не знала. После этого он ей представился, что он мой руководитель и очень рад, что они встретились. Он кое о чем ее спрашивал, и после этого они расстались.

И вот 6-го ноября 1946 года Николай Александрович попросил меня, чтобы я пришел со своей девушкой в контору к половине шестого вечера, т. е. через полчаса после окончания рабочего дня. Я позвонил по селектору и попросил Милю прийти и рассказал, что мой начальник попросил нас обоих зайти в контору к половине шестого. Конечно, Миле было как-то неудобно прийти в нашу контору, но все же она согласилась и пришла ко мне на скважину 1/30 к пяти часам. Я, конечно, не стал расспрашивать Николая

 

Александровича, для чего надо нам обоим приходить по окончании рабочего дня.

Но вот мы с Милей в назначенное время пришли в контору и удивились. Нас встретил у дверей Лаймон Цыруль и провел в кабинет, где занимался Николай Александрович, Лаймон и Дзю. В кабинете столы были развернуты, а на столах в тарелках уже были закуски, да и несколько бутылок тоже стояли на столах. В кабинете уже было несколько человек, которые нас также поприветствовали и затем усадили за стол и сами также расселись за столами. Я тогда подумал, что они решили отпраздновать наступающий октябрьский праздник и поэтому и нас пригласили. Но вдруг Николай Александрович поднялся и попросил заполнить стаканы, после чего он стал поздравлять нас, т. е. меня и Милю, со свадьбой, которую они нам устроили. Нам с Милей налили какое-то, видимо, разливное вино и предлагали выпить за наше будущее. Конечно, мы по глотку все-таки выпили, хотя они нам все время предлагали выпить до дна. Вот так тогда нам наши друзья устроили свадьбу, а в комнате проектной группы нам уже была приготовлена постель, где мы с Милей впервые провели ночь в постели. Вот так тогда нас поженили, предварительно не спрашивая нашего согласия, хотя мы от этого бы не отказались, хотя и очень стеснялись всего того, что там произносилось в тостах и тех благих пожеланий в наш адрес. Правда, наш брак сразу же не удалось нам оформить. Мне до освобождения оставалось порядка восьми месяцев, а у Мили не было паспорта. Да и после моего освобождения у меня тоже отобрали паспорт и перевели на поселение по решению местного НКВД. Правда, после смерти Сталина меня дважды реабилитировали. Когда на Войвоже был создан поселковый совет, то нас сразу же зарегистрировали в браке. Правда, к этому много усилий приложил и Бабаянец, так как у нас все еще не было паспортов, но Бабаянец

 

настоял на оформлении брака, и он этого добился. Мы с Милей были в числе первых новобрачных в нашем поссовете. Вот такие хорошие люди нас тогда окружали.

К этому времени относится еще один интересный случай. В брезентовый клуб ходили на просмотр кинофильмов, да и на концерты, кроме вольнонаеного населения и спецпоселенцы, моб-немки, трудоармейцы, а также заключенные-пропускники или проживающие за зоной. Вот однажды на какой-то концерт я пошел с Милей. А места тогда не были заномерованы, и каждый садился, где ему удавалось, где было свободное место. Мы с Милей заняли место во втором ряду. Но, видимо, какому-то вохровцу не нашлось свободного места, а стоять он не желал, вот и бродил по залу, выискивал, чтобы кого-нибудь прогнать, т. е. заключенного. Видимо, кто-то ему подсказал, что я из заключенных. Вот он подходит ко мне и грозно приказывает: — А ну-ка быстро мотай, пока не загреб!

— А ты что, лучше меня? — спокойно ответил ему я.

— Ну хорошо, посмотрим, кто из нас лучше, еще пожале ешь,— вгорячах со злобой произнес вохровец и побежал за кем- то, видимо, постарше его в звании.

Вдруг приводит он какого-то офицера из ВОХР и показывает на меня пальцем. Я, конечно, это заметил, но сидел вполне спокойно и как бы на них не обращал внимания, но про себя думал, что этот-то сгонит, да еще и неприятности какие-нибудь сделает. Но он посмотрел на меня и ответил этому вохровцу:

— Да ты что? Это же топограф,— сказав это, он тут же удалился. А мы с Милей так и остались на своих местах и смотрели этот концерт. А тогда часто приезжали из Ухты и ставили концерты заключенные актеры, в том числе и такие, как Глазов и Корнева и другие... Правда, Глазов после освобождения сразу уехал в Казань, а Корнева осталась в Ухте.

В зиму 1946—1947 года произошел у меня довольно рискованный случай. Видимо по случаю приезда на Войвож какого-то высокопоставленного чиновника из НКВД, кажется московского генерала, решили вохровцы загнать всех пропускников, проживающих за зоной, ночевать в зону, в дневное время выпускать за зону на их прежнюю работу. А может быть, для этого был и еще какой-то более важный повод, но только знаю, что они почти всех, Проживающих за зоной, временно переводили на ночь в зону.

 

Как-то вечером сидим мы: я, Лаймон Цыруль (а он тогда хотя и был уже вольнонаемным, но жил также, как и главный геолог Мошкович, в конторе), и геолог Дзю в своей конторе и играли в шахматы на высадку. Входит вохровец в белой шубе с портупеей сверху шубы, поздоровался и спросил:

— Где я могу видеть гражданина Дзю?

— Я Дзю,— поднявшись с места, ответил Зосим Иннокентьевич.

— Сейчас же немедленно идите в зону на ночлег, вас там разместят, кстати захватите и свои вещи,— затем подал ему какую-то бумажку и попросил расписаться, что он об этом предупрежден.

Затем он назвал фамилию рабочего из моей группы Харитонова. Сергей также отозвался. Он и его предупредил, чтобы он незамедлительно шел на ночлег в зону. И после получения от него подписи, что он предупрежден, вохровец вновь спросил:

— Лисянский тоже здесь?

Я тут же нашелся и сходу ему ответил:

— Лисянский же топограф и находится далеко в тайге на задании.

— А вы не знаете, скоро ли он возвратиться с задания? — обращаясь к нам спросил вохровец.

— Видимо, не раньше как дней через 20—30,— спокойно ответил я.

— Когда вернется, то пожалуйста передайте ему, что и он должен зайти в зону для уточнения,— спокойно произнес вохровец и, извинившись, что тогда было довольно редко среди охранников, удалился из нашей конторы.

Впрочем, тогда у нас был сорван вечер. Дзю и Харитонов ушли ночевать в зону, а утром их как и всех других пропусников выпустили за зону на работу. Да, вот опустил разговор. Когда охранник вышел из нашей конторы, Дзю тогда меня спросил, а как бы я поступил, если бы охранник назвал мою фамилию первой. Конечно, сейчас трудно представить, как бы тогда я среагировал на это, но когда к моей фамилии подошла очередь, то я уже все обдумал и принял решение, как мне ответить.

После этого случая несколько дней я старался в вечернее время никому на глаза не попадаться, а потом все утихло и никто больше в контору к нам не заходил и не интересовался мною. Я успо-

 

коился и вновь стал, как и прежде, вечерами играть в шахматы с Лаймоном, а иногда и с Мошковичем.

Прошло с тех пор около месяца. И вот где-то в конце ноября или в первых числах декабря, в самый разгар северных похолоданий, к нам в операторскую кто-то постучался. Дежурный оператор по добыче газа ему открыл дверь. В операторскую вошел небольшого роста офицер из ВОХР и стал всех рассматривать, кто спал в этой операторской. Наконец подошел ко мне и стал меня будить, что тогда нелегко было сделать. Спал я достаточно крепко. Наконец он меня разбудил, вернее, растолкал и спросил:

— Как твоя фамилия?

— Иванов,— примерно что-то вроде этого я ему ответил.

— Василий Юрьевич? — спокойно переспросил он меня.— Давно я за тобой гоняюсь, но никак ты мне не попадаешься. Но вот теперь мы и встретились. Поднимайся, захвати с собой свои вещички и мы отправимся в зону, там ведь безопаснее спать, там сон охраняется.— Кажется, так? — с улыбкой он меня спросил.

— Что ж в зону так в зону. Мне ведь все равно где спать,— спокойно я ему ответил. Поднялся, немного размялся, а затем надел прямо на кальсоны и без портянок валенки и направился к выходу из операторской.

— Ты что, не проснулся? — спокойно спросил меня вохровец.— Одевайся и пойдем досыпать в зону,— пояснил он мне спокойно.

— Я все это понял,— тоже спокойно ответил я ему.— Я только схожу до ветру, а то не могу дальше терпеть, потом пойдем.

— Там же холод, простудишься! — Довольно серьезно предупредил он меня.

— Да мы привычные, для этого дела никогда не одеваемся. Ты что, боишься, что я вот так в кальсонах куда-нибудь рвану? Нет, я еще в уме, жить хочется,— совершенно спокойно и убедительно я ему объяснил.— Просто нет терпения, надо освободиться от излишков, а потом оденусь и пойдем.

— Ну ладно, иди. Куда ты в такой мороз денешься? — с ехидцей заметил он.

И я в одном лишь белье скрылся за дверью операторской. Закрыв двери, я тут же как стрела помчался в нашу контору. Ветер и мороз обжигали мое тело, но я бежал и не обращал на это никакого внимания. Наконец я подбежал к нашей конторке, подошел к окошку, где, по моим предположениям, спал Лаймон, постучал в

 

окошко. Стучусь, а мне никто не отвечает. Наконец я услышал голос Лаймона:

— Кто там стучит?

— Лаймоша, быстрее открой двери, я весь продрог, я ведь совсем раздетый,— взмолился я.

— Иди к дверям,— спросонья промычал Лаймон.

Я тут же подбежал к входным дверям. Лаймон, не торопясь, отворил дверь, и я проскользнул в теплое помещение. Рассказал ему о случившемся, и он дал мне какую-то одежонку, в которой я утонул, так как он по сравнению со мной был великаном, согрел чай и, когда мы чаевничали и шептались, проснулся в своем кабинете Мошкович Константин Андреевич, а вернее, мы его своим шёпотом разбудили. Я вновь все рассказал по порядку, и Константин Андреевич одобрил мои действия. Пообещал, что утром он займется мной, пойдет в первый отдел и оформит мне прожитие за зоной, как крайне необходимое для поисковых работ в этом регионе. В эту ночь мы так с Лаймоном и не спали до самого утра, все вспоминали прожитое. А утром он сбегал на скважину 1/30 и принес мою одежду. Ему Саша и оператор Шура Минина рассказали, что этот оперативник минут 15-20 меня ожидал, но затем решил проверить, не окочурился ли я на таком морозе, вышел из операторской, побродил вокруг, но нигде моих следов не нашел, вновь вернулся в операторскую, еще немного выждал, а потом видимо, понял, что я от него смылся, ушел из операторской совсем, ничего никому об этом не сказал.

Правда, Константин Андреевич в этот же день, пока тот оперативник не нажаловался высокому начальству о моих проделках, сразу же с утра пошел и успешно оформил мое проживание за зоной в первом отделе и местном ОУРЧе. После этого случая меня больше никто не беспокоил и, по всей вероятности, затеряли совсем. Но продовольствие исправно выдавали, на тот срок, на какой Николай Александрович писал заявку.

На этот же период относится и еще одно мое приключение, за что мне тогда досталось от Бринкина и от Мошковича. Это произошло где-то в середине декабря, а может, и в январе. Мне выдали задание изыскать дорогу на новый участок Кына-Иоль, где намечалось активное бурение скважин. Вечером я долго балагурил по селектору со своей женой Милей, которую в это время перевели на дежурство на скважину № 69 Седь-Иоль, где она и прожи-

 

вала с одной немкой. А утром, я вместе с двумя рабочими Джумой и Сережей Харитоновым, направился в этот район для выполнения задания. Погода в этот день была пасмурная, и порошил небольшой снег, заметая за нами наши следы, что в какой-то мере мешало нам в нашем первоначальном замысле. Я вначале планировал пройти втроем от Кына-Иоля до извилины реки Нибель на расстоянии друг от друга где-то в сорока — пятидесяти метрах, чтобы лучше изучить местность, а уж потом можно было выбрать наиболее разумное направление обхода. Но у нас так не получилось. Из-за погоды пришлось идти на небольшом расстоянии друг от друга. Я шел в середине, а они по обеим от меня сторонам на расстоянии 10—15 метров. Так мы дошли до крутого спуска, а это было единственное препятствие на нашем пути. После чего мы вновь вернулись в район Кына-Иоля. Взяв по компасу необходимое направление, стали рубить небольшую визирку. Лес был не очень густой, во всяком случае на нашем пути, и визирку мы до спуска прорубили довольно быстро, причем, направление я взял удачно, мы вышли почти точь-в-точь на то место, где я и предполагал, т. е. на ту излучину реки Нибель, что значительно укорачивало путь, а это в то время не было второстепенным, так как снижало трудовые затраты на прокладку лежневого полотна. После этого мы взяли направление и вышли на дорогу Нибель—Войвож. Теперь оставалось лишь нам найти кратчайший путь, чтобы обойти этот крутой подъем к Кына-Иолю, что так же облегчало бы работу строителям. Мы сделали пару вариантов обхода этого подъема, но ни один мне тогда не понравился. Поднялся ветер, и началась поземка, что для севера было редким явлением, да и начало смеркаться. Я отпустил ребят домой, а сам решил пройти еще раз в другом месте и лучше изучить эту местность, чтобы потом при сдаче вышкарям я мог бы лучше охарактеризовать эту местность. Ребята ушли домой, а я завернул в сторону Кына-Иоля, но теперь решил пройти со стороны Нибеля. Ветер усиливался и мешал идти вперед. Я даже стал прикрывать рукой лицо, но и в этом месте склон продолжался далеко и, следовательно, обойти его с небольшим даже удлинением дороги практически было невозможно. Убедившись в этом, да к тому же и сумерки так быстро надвигались, я решил вернуться домой. А чтобы хоть как-то выиграть во времени, я решил свернуть влево и выйти на нибельскую дорогу, по которой часто в зимнее время ходили быстроходные американские

 

тягачи или наши вездеходы, на которых я быстрее рассчитывал добраться до Войвожа. Удачно спустился с крутой горки, хотя снег на ходу залеплял мое лицо, затем легко пошел по ровной местности по направлению к Нибели, как вдруг я провалился в незамерзающий ручеек, впадающий в Нибель. Ручеек был неглубоким, но лыжи намокли изрядно. Позже я узнал, что это не ручеек, а просто из-под склона струился ключ, и он в этом месте совершенно не замерзал, а лишь немного дальше поверх этой струи была корочка льда.

Впрочем, я выбрался из этого места, руками удалил налипший на лыжи снег и пытался пойти дальше, но снег тут же вновь налипал на лыжи, и практически идти было совершенно невозможно. Тогда я подошел к опушке леса и стал продвигаться вперед, а об стволы деревьев оббивать налипающий снег. Поначалу это мне удавалось, и я немного продвинулся вперед, как вдруг одна лыжина переломалась в месте, где проходил ремешок. А у меня не оказалось даже веревочки, чтобы связать эту лыжину. До реки Нибель оставалось совсем немного, но там надо было еще преодолеть высокий подъем в гору в полутораметровой толщине снегового покрова, что, конечно, было нелегко. Да и возвращаться на старый след было уже бессмысленно. Я чувствовал, что ночевать мне придется здесь, иначе ночью мне не выбраться с этого места. И вот я принял решение выкопать себе небольшую печурочку под снегом, застелить ее нарубленными лапами из ельника. Благо, со мной всегда был мой спутник — маленький топорик, подаренный мне Николаем Александровичем, которым я делал лыски на стволах деревьев и его всегда носил за голенищем сапога или валенка. Топорик был совсем небольшого размера, но из отличной стали.

Рядом со стволом огромной ели я вырыл себе логово, настелил лап и снегом же прикрыл отверстие. Вскоре я почувствовал, как стало тепло, и я уснул. Проснулся я, видимо, уже где-то днем, когда совсем было светло. Немного понежился в своем логове, похвалил себя за находчивость, а затем выполз на поверхность. Вокруг все было ясно, ветра уже не было, да и снег не порошил. Я обратил внимание, что те мои следы, которые я сделал без лыж, почти полностью запорошены снегом. Мне оставалось лишь ползком продвигаться по полутораметровому снеговому покрову к реке Нибель, а уж потом подняться по этому крутому склону наверх, подползти к дороге и ожидать попутной оказии — трактора или

 

вездехода. Ползти по такому снегу было значительно труднее, чем я предполагал. Верхний слой снега был очень рыхлым, и я, даже лежа, утопал в нем. Только в некоторых местах, где поземка снесла свежевыпавший снег, мне удавалось легко ползти на четвереньках, но таких мест было совсем мало. Я сожалел, что оставил целую лыжину, можно было бы ее использовать для ускорения передвижения вперед. Но за лыжиной возвращаться не было смысла, не хотелось терять времени. Конечно, у меня никакого страха совершенно не было. Я прекрасно понимал, что скоро мне все равно удастся выбраться к дороге, и я тогда легко доберусь домой, где, по всей вероятности, меня уже заждались ребята.

Наконец я переполз через Нибель и добрался до подъема вверх, а там уже и дорога. Но подниматься было еще сложнее, чем двигаться по ровной местности. Около кустарников оказалось много пустот, что усложняло мое продвижение. Все же к наступлению темноты я выбрался наверх, немного отдохнул и только теперь я почувствовал голод. Но вот и промчался вездеход, а мне еще ползти не меньше тридцати метров к дороге. Когда теперь пройдет следующий? Сколько мне придется его ожидать? Вопросы, вопросы, а ответов на них, как всегда, нет. Но вот я наконец выбрался на дорогу, стал обеими ногами на наезженную ее часть, на твердую колею. Даже не верится, что снег на дороге такой твердый. Ведь почти день я полз по рыхлому снежному покрову, которому я никогда не придавал никакого значения. Немного отдохнул и решил, чтобы не переохлаждаться от безделия, идти в сторону Войвожа по дороге. Если и не будет вездехода, то я к рассвету, а может быть и раньше, своим ходом приду домой. Прошел метров 200—300, как услышал где-то шум от работающего мотора, а вскоре за поворотом я увидел столб света, поднимающегося далеко в небо, значит, скоро появится и сам вездеход. Прошло какое-то время, и я увидел свет фар, приближающегося ко мне, по всей вероятности, трактора. Я вышел на обочину дороги и ожидал приближения этого трактора. Тракторист заметил меня, убавил скорость, а подъехав ближе, остановился. Это был маленький американский тягач. Я подошел к трактористу. Тракторист, видимо, меня узнал, спросил, куда я еду, на Войвож или обратно. Я ему ответил, что на Войвож.

— Ну тогда дуй на сани, только держись за стойку, а то свалишься,— предупредил меня тракторист.

 

Я подошел к саням, они все были завалены снегом. С трудом я забрался на верх саней, по пути кого-то побеспокоил, человек так плотно был прикрыт снегом, что я, поднимаясь на сани, не заметил его. Не успел я как следует устроиться, как сани дернулись и помчались, а от гусениц трактора полетели на меня мелкие комочки снега, прикрывая меня и путника новым слоем. Вот и крутой спуск, затем такой же подъем вверх, значит, мы выехали с Нибеля, уткнувшись лицом вниз, рассуждал я по ходу движения вперед. Вдруг трактор затормозил, и я услышал:

— Топограф, выходи, твой дом.

Я с трудом сполз с саней и еле поплелся к себе в операторскую. В операторской, завидев меня, остолбенели. Саша тут же соскочил и подошел ко мне.

— Значить, жив, — обрадованно проговорил он, помогая мне расстегнуть мою телогрейку.

И он рассказал мне, что в течение дня он дважды ходил с ребятами в поисках меня и моих следов. Но выпавший снег и поземка так славно поработали, что тайга оказалась такой, какой, видимо, она была до нашего прихода.

— Ты представляешь, Вася, ваши следы совсем исчезли, что почти невероятно. Надо же такому случиться именно в этот день,— прижимая меня к себе, оправдывался Саша.

Затем он рассказал, как они колесили по этим местам и лишь изредка просматривались ваши следы, но по словам ребят, вы в этих местах вроде бы и не ходили. После первого поискового похода мы доложили Николаю Александровичу о наших результатах, и он был недоволен нашей экспедицией, отругал нас, особенно досталось Саше. Николай Александрович упрекнул его, что друзья так не поступают, не возвращаются из поисков без результатов. И тут он собрался идти в поиск тебя сам лично, но они, учитывая его возраст, тут же собрались в новый поисковый поход, на ходу чуть-чуть перекусив и запив водичкой. Второй раз они сразу же отправились в район Кына-Иоля. Погода была отличной, и все способствовало этому походу. Они вновь прошли по отбитой нами визирке и обошли варианты обхода подъема, побродили вокруг за пределами визирки. Вот так они бродили до наступления сумерок, но результатов у них не было никаких. Саша все это мне рассказывал, и я заметил, как у него на глазах появилась слезинка, как шарик, скатывающаяся по щеке. Вернулись на Войвож уже в тем-

 

ноте и без результатов, собирались даже зайти в контору и позвонить на Крутую, чтобы кто-нибудь из знакомых зашел к Николаю Александровичу на квартиру и сообщил ему о нашем безрезультатном возвращении. Но когда проходили мимо конторы, то заметили, что почти во всех окнах светилось, и они зашли. Оказалось, что Николай Александрович домой не уехал, остался ночевать в конторе и над чем-то работал, что-то вычислял. Досталось им вновь, а Лаймон, как всегда, лишь только созерцал, не вмешивался. Выходил со своей комнаты и Константин Андреевич Мошкович, а его комната служила ему кабинетом и одновременно спальней, он пытался успокоить Николая Александровича, а когда ему это не удалось, то он попросил их удалиться к себе в операторскую. Вот так они и ушли из конторы. Он мне рассказывал, что у каждого были по этому поводу свои версии, причем каждая версия абсурднее одна другой. Затем он, спохватившись, что задерживает время, сказал, что побежит в контору и успокоит Николая Александровича, а уж потом я ему расскажу все поподробнее о случившемся. Но я не согласился с этим и сразу же пошел в контору с Сашей, немного отхлебнул лишь из котелка теплой водички и проглотил кусочек чего-то.

Когда мы вошли в контору, то какого-либо восторга на лице Николая Александровича мы не заметили. Он был строг и сосредоточен, внимательно слушал сообщение Саши Кадынцева, изредка посматривая на меня, а потом вдруг как бы проснувшись, спросил меня:

— А ты, Вася, брал с собой продукты? Ты уже ел что-нибудь? Я лишь молча покрутил головой и в это время вышел из своей комнаты Константин Андреевич Мошкович, он подошел ко мне, похлопал по плечу и что-то сказал Николаю Александровичу, на что Николай Александрович отреагировал и сразу же спросил у Лаймона:

— У нас там еще чайник не остыл? Давай немного почаевничаем.

И только после этого я заметил, как в глазах Николая Александровича загорелся какой-то огонек, он стал немного добрее ко всем нам и попросил рассказать о случившемся. Я подробно рассказывал все с момента, как отпустил ребят. Рассказал, как мне пришла в голову мысль забраться под толщу снега и переночевать, как потом я полз к нибельской дороге, как поднимался вверх по этому крутому берегу. Затем вдруг вмешался в наш разговор Мошкович:

 

— А вообще, Николай Александрович, его надо строго наказать за самоуправство. Ведь по вашей инструкции они все должны были возвращаться домой вместе, тем более, что поднялся такой ветер и наступали сумерки. Здесь Вася, конечно, не прав, и его следует строго наказать. А вот за то, что он проявил изобретательность, выносливость и твердость духа, не сдался на милость стихии, выстоял и вернулся жив и невредим, его надо поощрить днем отдыха, ведь все равно с него завтра никакого толка не жди. А потом вновь подошел ко мне, похлопал по плечу, прижал в своих объятиях, и похвалили меня, произнеся, что так больше нельзя поступать, а то у твоего начальника может и не выдержать сердечко. Уж больно он тебя любит.

Выговор все-таки мне Николай Александрович залепил и на следующий день оставил дома отсыпаться, а после обеда заходил к нам в домик поинтересоваться моим самочувствием. Этот случай он часто вспоминал, даже как-то при мне он рассказывал своей жене (ленинградской).

А вообще о Николае Александровиче Бринкине в моей памяти сохранились очень хорошие воспоминания. Его благородство помогло не только мне, но и многим сотрудникам топографического отдела. С переводом Треста «Войвожнефтегазразведка» на Печору, переехал на Печору со своей новой семьей и Николай Александрович, т. е. с новой женой и двумя маленькими дочерьми. Кстати, чтобы пресечь ходившие тогда сплетни, что эти девочки не от него, он провел анализы, и это было подтверждено, что обе девочки именно от него, а следовательно, он настоящий им отец. Да и эта женщина была достаточно порядочной, не позволяла ничего дурного, порочащего своего мужа, хотя и в преклонном возрасте.

Прошло много лет, и вдруг до меня дошел слух, что Николай Александрович Бринкин скоропостижно скончался от сердечной недостаточности, когда он был в Москве проездом, непосредственно на Киевском вокзале. С ним тогда были обе его дочери. Так что Николай Александрович прожил значительно больше 80 лет.

А вот сюжет, относящийся к 1946 году. На Войвож ожидали прибытие большого количества репатриированных наших военнопленных, которые на Войвоже должны были проходить проверку, несколько позже их стали именовать спецпоселенцами. В районе РМЗ был подготовлен ОЛП для заключенных, вот и решили его отдать под жилье для этого контингента, а под новый ОЛП отве-

 

сти другое место, что вскоре и было осуществлено. Но надо было вновь прибывающих занять какой-то работой. Вот и поручили мне изыскать дорогу на Изкось-Гору, где намечалось новое бурение. Мне припоминается этот случай очень хорошо. Когда с визиркой мы вышли в пойму Ижмы, то решили отдохнуть и перекусить, а для этого взобрались наверх, где недалеко выходили из земли два мощных ключа, а их струи падали с высоты в русло реки Ижмы. Коми прозвали эти ключи, или как их потом называли «водопадики», один «Ишим», а второй «Мыс», что в переводе на русский язык означало «корова» и «бык». В этом месте в русле реки Ижмы даже в сильные морозы была талая вода, и птички всю зиму на лету пили воду. Однажды мы это видели. Мы сидели и любовались природой с этой возвышенности. Впереди нас простиралась Ижма со своей великолепной цветущей поймой. Вдруг кто-то крикнул: «Смотрите, идет медведица с двумя медвежатами». Мы все стали наблюдать эту семью, которая, видимо, хотела переправиться на наш берег. Причем, один медвежонок у нее был прошлого выводка, он оставался еще при матери, его, кажется, именуют «Пестун», а второй еще маленький, т. е. выводок этого года. Конечно, медвежата резвились, друг друга катали по зеленой лужайке, а медведица спокойно шла по пойме, и они от нее далеко не отставали. Но вот она остановилась, что-то их потолкала своей мордочкой, а затем стала переходить на наш берег, вначале немного прошла по отмели, а затем поплыла, ведь медведи отличные пловцы. Пестун толкал младшего, а тот все резвился, видимо, не желал спускаться к воде. Старший сделал несколько попыток его столкнуть к воде, но он все увиливал, и тогда пестун сам переплыл на противоположный берег, где их ожидала медведица. Причем нам показалось, что медведица, завидев, что старший плывет один, стала как-то нервничать, т. е. ходить вдоль берега взад и вперед. Но вот медвежонок подошел к медведице, а та его как ударит лапой с такой силой, что пестун несколько раз перевернулся, после чего он поднялся, подошел к руслу реки и поплыл на противоположный берег и вновь стал толкать своего меньшого братика, а тот все норовит поиграться и к воде не приближается. После чего старший братик взял его зубами за шерсть и поволок к воде, а когда затянул в воду, то он тут же поплыл не хуже своего старшего брата. Когда они переплыли, стряхнули с себя воду, медведица пошла в тайгу, а за ней, как ни в чем не бывало пошли и оба медвежонка.

 

А вообще с медведями нам приходилось сталкиваться часто, и всегда они не стремились нам угрожать, а мирно уходили от нас. Помнится мне, первый раз я видел медведя осенью, он переползал через меня, спящего в спальном мешке, а спальные мешки нам подарила какая-то экспедиция, которая возвращалась домой по завершении работ, а рабочие, видимо, не хотели нести эти старые спальные мешки с собой. Нас тогда спало шесть человек, и я в это время проснулся и почувствовал, что кто-то меня прижал, да и дышал надо мною тяжело. Открыл щелку в мешке и увидел переползающего через меня медведя. Я тогда обомлел, еле сумел как-то глухо крикнуть, но меня тут же Саша Кадынцев успокоил и пояснил, что они нам вреда не сделают. Они просто облизывали наши пустые банки из-под «Беконов», «Тушенки», которые нам тогда выдавали на сухой паек. А однажды мне пришлось наблюдать настоящую охоту на медведя коми охотника, который хотел мне продемонстрировать свой профессионализм. Он отдал мне свое ружье, конечно, без патронов, а сам гнался за медведем и дразнил его. Я тогда еле успевал за ними. В его руке была рогатулька с заостренными концами. И лишь когда медведь обозлился, то он встал на задние лапы и пошел в нападение, а охотник подставил ему свою рогатульку к груди, и медведь почти сам напоролся на эту рогатульку, а охотник тем самым воспользовался и пронзил грудь медведю своим ножом. Тогда за шкуру медведя им платили приличную сумму денег. А познакомился с этим охотником я совершенно случайно. Мы жили тогда на скважине Нибель-2. Однажды проходили мимо избушки охотника «Васькерки», а принадлежала она охотнику «Федор Вась», что по-нашему означало Василию Федоровичу, вот мои ребята и заглянули туда и немного нашкодили. А тогда был такой обычай. В охотничьей избушке всегда было на столе приготовлено съестное для заблудившегося человека, так на всякий случай. Но мои ребята там из-за любопытства набезобразничали, а когда вернулся в свою избушку сам охотник — дядя Вася, обнаружив эти безобразия, он разыскал нас. После небольшой разборки мы с ним нашли общий язык, я ребят в его присутствии отругал, а с ним тогда подружились.

Я уже упоминал о генерале Бурдакове, который за открытие Войвожского нефтяного района Мошковича и Бабаянца представил к досрочному освобождению, а мне и геологу Дзю установил ежемесячные оклады в размере двухсот рублей каждому. Это тогда

 

тоже было приличной подачкой. Так вот, я хочу рассказать об одном уникальном случае, который произошел в Ухте в период его «царствования». Конечно, в те годы Бурдаков был личностью первой величины с генеральскими погонами. Этот случай мне как-то рассказал в хрущевские годы работавший в нашем управлении в секретной части Васильев, кому тогда поручалось выдворять «пришельца» за пределы Ухты. К тому же это я слышал и от главного геолога Ухткомбината Здорова, будучи с ним в одном номере Сыктывкарской гостиницы, а так же и от главного бухгалтера Ухткомбината, которые в то время проживали в гостинице «Ухта». А история эта заключалась в следующем.

Один проходимец уголовник, после освобождения по окончании срока заключения, возвращался поездом из Воркуты, где он отбывал свой срок, доехав до станции Ухта, вышел из вагона и позвонил по телефону прямо с вокзала в городскую гостиницу. Разговаривая с руководством гостиницы, он представился генералом из Москвы и назвал свою вымышленную фамилию, попросил за ним забронировать номер в гостинице и немедленно прислать к нему на железнодорожный вокзал автомашину для приезда в гостиницу. Руководитель гостиницы незамедлительно доложил об этом лично Бурдакову, а Бурдаков ему ответил, что это какой-то генерал приехал с очередной инспекцией и приказал освободить для него один из лучших номеров, в который и поселить этого приезжего генерала, а также создать для него все условия, чтобы не было жалоб. Кроме того, так же дал указание о выделении для приезжего генерала автомобиля. Директор гостиницы вынужден был двух приезжих специалистов, проживающих в одном из лучших номеров, временно перевести в порядке подселения в другой номер, а этого лжегенерала поселил в освободившийся номер. Лжегенерал был одет в отличном кожаном пальто, а в номере гостиницы он был одет в обычной гражданской одежде.

Бурдаков, отдав в распоряжение приезжего одну из легковых автомашин управления, сам ожидал с часу на час его визита. Но этот визитер, пробыв в Ухте до обеденного перерыва, затем позвонил в управление по снабжению, так называемый УРС, пригласил кого-нибудь из работников приехать к нему в номер гостиницы. Конечно, к нему в номер прислали опытного товароведа, а когда тот пришел к нему в номер, то лжегенерал попросил приготовить ему немного продовольствия для дороги и бутылки три

 

армянского коньяка. Товаровед тут же набросал на листике бумаги перечень продуктов, которыми располагал тогда УРС Ухты и предложил три бутылки марочного коньяка «Двин». Лжегенерал просмотрел перечень предлагаемых продуктов, после чего собственноручно добавил «змальцу» — 0,5 кг. Товаровед был крайне удивлен неграмотности этого генерала и, прибыв в УРС, сразу же доложил об этом своему начальнику, а тот просмотрел его дописку, позвонил Бурдакову. Бурдаков сразу же послал в гостиницу Васильева и своего помощника. Когда они стали проверять у лжегенерала документы, то у него даже не было паспорта, а всего лишь справка об освобождении из заключения. Они тут же позвонили Бурдакову, а тот, чтобы не компрометировать себя, приказал этот случай не разглашать, а пришельца поручил оперуполномоченному Васильеву отвезти на железнодорожный вокзал и посадить на первый попавший рейс в поезд, отъезжающий на юг. Что он тогда и сделал. После этого эта история долго сохранялась в строгой секретности, т. е. служебной тайной. Но после отъезда Бурдакова из Ухты и прихода к власти радикального: Никиты Хрущева стали о ней поговаривать. Вот так и мне рассказал Васильев, а позже это подтвердил и главный геолог Ухткомбината Здоров.

Вот еще одна забавная история, происшедшая в зиму 1946— 1947 годы.

В этот день я сидел за столом в своем отделе и занимался камеральными работами. Как вдруг к нам в отдел зашел какой-то мужчина средних лет и, извинившись за забывчивость, спросил:

—  Один из ваших сотрудников просил зайти, но я по рассеянности не спросил его имени. Он хотел заказать для своей семьи набор столовой посуды из фарфора. Вот я захватил образцы той посуды, которую я в настоящее время могу достать в неограниченном количестве, а вот полные сервизы я пока не могу обеспечить. С этим пока трудно, но несколько позже я смогу обеспечить и сервизами. Да и десять рублей я ему должен возвратить, так как он отдал мне лишние,— оттараторил он этот свой монолог без остановки, а затем вновь спросил:

—  Или я не в ту контору зашел? Видимо, запамятовал, перепутал, вот беда, фронтовое ранение дает о себе знать.— И вновь умолк.

Но тут же вокруг него уже собрались проектировщики и стали расспрашивать, какую именно посуду он все же может достать и

 

по какой цене. Он распахнул полы своего пальто и достал несколько образцов тарелок мелких и поглубже, блюдечко и даже из кармана достал две небольшого размера чайных чашечки. Затем раскрыл свою общую тетрадь, где у него были сделаны какие-то пометки и наброски образцов чайных сервизов на шесть персон. Но он это так быстро перелистал, а затем раскрыл страницу, где на одной трети страницы был список лиц, сделавших ему заказы на соответствующую посуду. В этом списке после фамилии и инициалов указывается артикул тарелки или блюдца, затем следовала колонка с ценой за одно изделие, в следующей колонке указывалось количество заказа и сумма в рублях за весь заказ. В последней колонке предусматривалась роспись заказчика, внесшего аванс на заказанное изделие. Сразу же появились желающие сделать и себе заказы на отдельные виды посуды. А кое-кто даже позвонил в контору бурения, и оттуда прибежали несколько женщин. Он тут же не мешкая стал записывать желающих в свой список, вычислял сумму стоимости заказа, брал деньги и тут же просил скрепить сделанный заказ личной подписью в его тетради. При этом делал оговорку, что он человек честный и не желает каких-либо неприятностей из-за поспешности в оформлении. К тому же он и сдачу тут же возвращал до копейки, приговаривая:

— Сейчас мне не нужны ваши подачки. Вот принесу ваши заказы, и если они вам понравятся, то тогда можете меня и отблагодарить, а теперь я не могу от вас взять даже лишней копейки. Все это не в моих правилах.

Впрочем, он взял заказ от наших вольнонаемных работников на приличную сумму и с поклоном удалился, пообещав дней за восемь—десять заказ выполнить.

Но вот на следующий день возвратился с Ухты Константин Андреевич Мошкович, и ему кто-то из сотрудников нашего или проектного отделов с сочувствием стал рассказывать, что если бы он, т. е. Мошкович, вчера был здесь, то мог бы себе заказать что-нибудь из фарфоровой посуды. Константин Андреевич стал интересоваться, что за заказ и что за посуда и откуда этот человек? А затем куда-то позвонил и стал по телефону справляться. Окончив телефонный разговор, он от души рассмеялся, а затем сообщил, что этот проходимец надул уже многих. Он только у сотрудников треста собрал не менее пятидесяти тысяч рублей, не считая сотрудников проектного отдела. Мошковичу также рассказали, что он

 

работал механиком у Яцковского, но Яцковский за обман его жены уволил его с работы, вот он и пошел собирать деньги обманным путем вроде бы на посуду. Но почти все хором возразили Мошковичу, что это не тот. Этот даже давал всем расписываться в тетради заказов, так что они могут подтвердить свой заказ своими подписями. И лишь только через несколько дней стало ясно, что этот проходимец нагрел многих, а в наш отдел он зашел перед отъездом с Войвожа. Конечно, те что не заказывали и не вносили денег, были довольны и потешались над пострадавшими. Как потом выяснили, он насовсем исчез из района Крайнего Севера, немного ограбив доверчивых людей.

Где-то примерно за месяц до моего освобождения, видимо, в конце мая 1947 года, со строящегося ГНСП в районе скважины № 10 «Южная» четырьмя заключенными, в том числе один из них был политзаключенный — бывший советский разведчик за рубежом, был совершен дерзкий побег, вызвавший много шума среди лагерного начальства. Причем, три из них были отъявленные уголовники по кличке: «Пашка нос», «Рыжий» и «Косой». А произошло это так.

После обычного обхода с проверкой «собачника», так среди конвойных тогда именовали охранника, который с овчаркой обходил с целью проверки конвойные бригады и следил за порядком охраняемых рабочих зон, чтобы избежать побегов. Мне неоднократно приходилось бывать на этом ГНСП, ведь кроме разбивки необходимо было давать отметки высот под фундаменты, а позже и проверять правильность их соблюдения. Поэтому с бывшим разведчиком мне приходилось встречаться. Это был довольно уважаемый в бригаде человек, как мне потом рассказывали, что от бригадирства он категорически отказывался, но зато он помогал почти всем в бригаде советами и действиями. Где трудно, там он всегда поможет, и поэтому его и уважали все в бригаде. А на уголовников я почти не обращал никакого внимания. Они, как правило, выполняли всегда легкие работы, а эта тройка была всегда кострожогами.

Как только «собачник» покинул зону ГНСП и удалился в другой район, так сразу же эта тройка по команде бывшего разведчика подошла к стрелкам, два из которых стояли по углам рабочей зоны, а третий был старшим, он впускал и выпускал из охраняемой зоны пришедших по делам, а так же и транспорт: автомаши-

 

ны и трактора. А кострожоги, как правило, входили в доверие к стрелкам, чьи костры они обслуживали. Они угощали стрелков махоркой, которая в то время еще была дефицитом. То подбросят им кисет с махоркой, то просто бросят уже готовую закрутку, то поправят костер, который в летнее время служил лишь для отпугивания дымом комаров, сильно досаждавших стрелкам, а стрелки в основном стояли на своих местах или сидели, наблюдая за двумя сторонами угла зоны. Конечно, стрелки привыкали к кострожогам и не очень их остерегались, вот они и воспользовались этим. Подойдя к стрелку, они предложили кисет с махоркой, а стрелок протянул руку за кисетом. Вот примерно в такой момент они одновременно и напали на стрелков, обезоружили их, связали им руки за спиной и вставили заранее приготовленный кляп в рот, чтобы они не подали звука, а затем переоделись в их одежду, т. е. поменялись одеждой. После чего была дана команда всей бригаде к построению, пересчитав всех, и убедившись, что они никого не оставили в зоне, повели бригаду под уже другим конвоем через поселок «Южный». Конечно, предупредив всех, что за побег будет применено оружие. Подошли к небольшому магазину, обеспечивающему продуктами вольнонаемное население этого небольшого поселочка, двое из уголовников зашли в магазин, набрали продуктов, и особенно много взяли хлеба. Затем раздали хлеб в бригаде на каждую двойку по булке хлеба и повели бригаду по тропке в тайгу по направлению к Вежаю. Причем охранникам поручили нести захваченные в магазине продукты, а что касается заключенных, то, раздав по булке хлеба на двоих, их так же строго предупредили, что за попытку отстать или увильнуть в сторону без разрешения на то новых охранников, они будут расстреляны на месте.

Пройдя по тайге примерно пару километров от поселка, один из уголовников брал, идущего последним одного из заключенных, немного отстав от идущих, отпускал его, указав примерное направление его движения по тайге, а затем вновь возвращался к бригаде, брал следующего, так же идущего в хвосте, немного отстав, отпускал его, но уже в противоположном направлении. А затем через некоторое время он стал отпускать одновременно по два человека в одном направлении и затем по два в противоположном направлении, а бригада все дальше и дальше углублялась в просторы тайги, а тем самим отдалялась от Войвожа. Где-

 

то часа через четыре-пять их похода, они остановились на небольшой привал, немного отдохнули, перекусили и вновь в путь, продолжая по пути отпускать по два человека то в одну, то в другую сторону.

На ОЛП лишь вечером поняли о побеге, когда вовремя не пришла в зону бригада, да к этому времени и из магазина от продавщицы поступил сигнал, что ее магазин ограбили охранники. Оказывается, эти уголовники, набрав вволю продуктов, связали продавщицу и двух покупателей, находившихся в данный момент в магазине, а двери магазина затем прикрыли и на дверях прикололи листок бумажки, где было написано: «В магазин до 18 часов входить запрещено!» Вот когда сама продавщица о случившемся рассказала, то в ОЛП все поняли, что это групповой побег. Быстро отправили поисковую бригаду из опытных охранников с овчарками в район ГНСП, откуда служебные собаки без особого труда взяли след и повели в этом направлении поисковиков. Но уже через пару километров след раздвоился, а еще дальше вновь след раздвоился, что вынуждало делиться и самих поисковиков. А уже через некоторое время поисковикам стало ясно, что эти опытные уголовники специально путают следы, да и состав самих преследователей постепенно таял отделения на группы, вот они и решили вернуться на ОЛП и доложили руководству, а к этому времени вернулись и несколько охранников, по следу нашедших отпущенных заключенных. О случившемся дерзком побеге было срочно сообщено в Ухту, откуда немедленно последовало указание об организации поисковых бригад, которые должны прочесывать тайгу и подбирать отпущенных заключенных, чтобы те, не найдя выхода из тайги, не погибли от голода, да и охране меньше будет объявлять лиц, находившихся в побеге.

Утром, придя на работу в нашу контору, меня сразу же встретил Николай Александрович Бринкин и предупредил, чтобы я никуда не отлучался. А спустя некоторое время он сообщил, что по распоряжению высокого начальства я должен срочно идти к гарнизону ВОХР, где мне дадут какое-то очень важное поручение. В это время, кроме меня, никого из топографов на месте не оказалось, все были на задании в полевых условиях.

В гарнизоне ВОХР меня встретил один из офицеров, который уже поджидал меня. Он мне объяснил задачу, которую возлагают на меня, а заключалась она в следующем. Я как человек, умею-

 

щий свободно ориентироваться в тайге, должен провести группу поисковиков из трех человек — двух рядовых стрелков ВОХР и одного офицера, по намеченному маршруту. Этот офицер подвел меня к карте и показал маршрут, по которому я должен провести по тайге, прикрепленную ко мне группу. Офицера я сразу же узнал. Это был начальник ОЛП — Нибель-1, где в последнее время мы получали сухой паек. Я тут же подошел к офицеру и сообщил, что мне надо на некоторое время вернуться домой и взять себе небольшой паек на дорогу, но он меня тут же предупредил, что мне нет необходимости идти домой за пайком, что все это уже предусмотрено и довольствие для нашей четверки уже подготовлено и что мы немедленно должны отправиться в намеченный путь. В дороге Значке, офицер, возглавляющий нашу группу, мне пояснил, что всю ночь он не спал. Его вызвали вечером, и он всю ночь провел в подготовке к этой операции. Кроме меня, они привлекли и нескольких коми охотников, которые так же хорошо могут ориентироваться в тайге и к каждому из них так же прикрепили по два стрелка и одном офицеру.

Мы тут же тронулись на выполнение этого задания. Я ничего и не подозревал о случившемся. В пути мне Значке рассказал о коллективном побеге с ГНСП-Южный, что у стрелков беглецы отобрали оружие, и они теперь очень даже опасны, поэтому нам надо быть предельно осторожными в пути. По заданию мы должны пройти по тайге и выйти километров пять севернее Троицко-Печорска. У меня с собой не было компаса для ориентировки в тайге, но он мне совершенно не понадобился, так как эта местность мне была хорошо известна, и я хорошо ориентировался без компаса.

Через какое-то время мы сделали привал для краткосрочного отдыха, и я заметил, как Значко чего-то побаивается. Даже во время отдыха при небольшом шорохе, а в тайге таких шорохов множество, то от взлетевшей птицы, то от прыжка зайца, случайно оказавшегося на нашем пути, то от ветра или просто от времени отвалилась шишка или сухой сучок и тому подобное. Я, много проведший в тайге, к этим шорохам привык, и они меня совершенно не беспокоили, а вот Значко вздрагивал от любого шороха, а иногда даже как сноп падал на мох. По инструкции, полученной от ВОХР, мы одну ночь должны провести в тайге, а на следующий день выйти к дороге, но Значко не хотел ночевать в тайге под открытым небом, видимо из-за боязни наткнуться на бегле-

 

цов, все время настаивал ускорить шаг, чтобы добраться в назначенное место еще засветло, хотя в это время года в этом районе ночи или темноты в обычном понимании, как это понимают люди средней полосы, на севере в летнее время при ясной погоде не бывает. На Севере ночь от дня отличаются лишь разницей в освещенности небосвода, да и то совершенно на небольшое время пока солнце вновь покажется из-за горизонта. Конечно, в пасмурную погоду ночь ото дня отличается четче. Пришло время обеда, и Значке попросил меня найти небольшую лужайку, где можно было бы разжечь небольшой костер для согрева чая. По пути мы наткнулись на небольшую лужайку, примыкающую к заболоченной местности с небольшим ручейком. Я полагал, что мы все пойдем на эту лужайку и посидим у костра, но наш руководитель группы распорядился иначе, он отправил туда на лужайку одного стрелка без автомата, чтобы он разжег небольшой костер, а мы оставались бы в тайге невидимыми для беглецов, чтобы не навлечь на себя внимание. Я ему доказывал, что нам нечего бояться, так как они сами от нас будут уходить подальше. Но Значке и слушать этого не хотел, а при каждом шорохе как сноп падал на землю. Впрочем, мы прилично перекусили пайком, выделенным специально для нас, и вновь пошли по заданному маршруту. Для меня этот поход был настоящим отдыхом. Я шел совершенно без забот, разглядывал тайгу, любовался ее красотой. А тайга действительно по-своему красива, но мне за работой почти не было времени любоваться этой прелестью, так как голова моя всегда была занята заботой, чтобы исправно провести ту или иную работу, не допустить брака, который мне же пришлось бы и исправлять, а это, согласитесь, не приятное дело. К тому же за мной сложилась хорошая репутация, как честного и серьезного исполнителя, и мне всегда верили как Николай Александрович Бринкин, так и Родионов. И вот теперь у меня появилась возможность свободно пройтись по тайге, полюбоваться ее прелестью, подышать поистине свежим, насыщенным кислородом воздухом. К тому же к гнусу я привык, и он почти меня не беспокоил, для меня это было обычным явлением, поэтому я не отмахивался от комаров, как мои спутники, которые то и дело мотали веточками и растирали по своему лицу насосавшихся их же кровью комаров. Да их еще беспокоило то, что на нашем пути встречались такие плотные заросли, которые надо было раздвигать обеими руками, чтобы пробраться вперед,

 

да еще и оберегать лицо от царапин ветвей и поросли. Вначале Значко предлагал мне обходить такие заросли, но потом я его убедил, что обходить почти бессмысленно, так как мы слишком удлиним наш маршрут. После чего он согласился и с трудом пролезал через эту гущу ветвей и кустарников. Конечно, встречались и менее свободные от поросли участки, идти по которым была одна прелесть. Я шел первым, за мной следовал один из стрелков, затем Значко, и за ним второй стрелок. Мне часто приходилось сдерживать свой шаг, так как мои спутники не успевали идти за мной. Ведь в тайге моховой покров не везде одинаков. В одних местах он пышный и толстый, в который погружаются ноги почти до 20 сантиметров, но бывают и такие места, когда моховой покров неглубокий, и идти по нему гораздо легче, но все равно без привычки тяжело. Поэтому я шел играючи, как по фунтовой дороге, а мои спутники преодолевали такой путь с большим трудом, поэтому и движение у них было значительно медленнее, чем у меня. По пути я часто останавливался, чтобы дождаться отстающих, рассматривал моховой покров и поросли. Видел я утоптанные заячьи тропы, по пригнувшимся травинкам можно легко определить направление их движения. То встречался лосиный кал и тому подобное, что характеризовало жизненный мир тайги, вдали от населенных пунктов, когда никто не тревожит животный мир своим присутствием. Как вдруг я заметил след прошедшего человека. Во мху отчетливо отпечатан свежий след. По направлению пригнутых порослей хорошо просматривалось направление движения. Я тут же обождал подхода Значко и сообщил ему об этом, показал протоптанный след и направление движения. Причем, по следу отчетливо было видно, что след еще свеж, так как некоторые травинки, прижатые ногой идущего, при дотрагивании к ней рукой, выравнивались. Значко согласился со мной и предложил, чтобы я с одним стрелком прошелся по этому следу не более двух-трех километров, а если никого не встретим, то тут же возвратиться.

Мы сразу же пошли по этому следу, а Значко со вторым стрелком остались нас ожидать. Стрелок, который пошел со мной, вел себя по отношению ко мне очень осторожно, не позволял мне приближаться к нему ближе полутора-двух метров. Поначалу он сам отходил от меня при моем приближении, а потом просто предупредил меня, чтобы я не приближался к нему ближе полутора-Двух метров, иначе он может применить ко мне оружие. А вот

 

когда мы шли вчетвером, то подобного предупреждения не было хотя мне часто приходилось находиться совсем рядом с кем-нибудь из них, в том числе и офицером Значке. Да и когда мы отдыхали или перекусывали, то я не замечал, чтобы кто-то меня остерегался. Безусловно, такое предупреждение этого стрелка, на меня воздействовало неприятно, но я решил не показывать это ему, ведь я все-таки был заключенным и для него, видимо, ничуть не отличался от тех, что в побеге. Но тем не менее мое отношение к нему резко изменилось, он мне стал как-то неприятен.

В отдельных местах, где мох был пожестче и короче, а это в основном на пригорках, след терялся, и мне приходилось терять время на его поиски. Вдруг я заметил место, слишком истоптанное человеческими ногами, а затем отчетливо отпечатано место отдыха. Спустя еще какое-то время я услышал треск веток, резко отличающийся от движения лося, который стремительно удаляется от человека. Я тут же заметил в прогалине между стволами деревьев и ветвями движущегося человека. Конечно, мой стрелок за мной еле успевал шагать, но вида мне не показывал и не приказывал мне сбавить скорость движения. Еще одно усилие, и я отчетливо увидел человека, видимо, заметившего мое приближение. Он остановился, и даже мне показалось, что он направился в мою сторону на сближение. Я его окликнул, и он мне ответил. Я приблизился к нему и поздоровался, но он не ответил мне, а изучающе стал меня рассматривать, после чего спросил:

— В какой стороне Войвож? Я совсем потерял ориентир.

В это время к нам стремительно приблизился стрелок и скомандовал:

— Стоять!

После чего направил на него свой автомат, стал расспрашивать его, кто он и как он здесь, в тайге, оказался?

Средних лет мужчина, одетый в лагерную одежду, не показал никакого испуга, а спокойно ответил:

— Я заключенный из ОЛП 15 Войвож,— затем назвал свою фамилию и спросил, — а статью надо называть?

Стрелок спросил его, из этой ли он бригады, что в побеге, и, получив утвердительный ответ, вновь спросил: «Ты здесь один, или еще кто-то есть рядом с тобой?» Мужчина спокойно ответил, что он только что впервые нас встретил.

После этого он рассказал, как их построили на ГНСП, как

 

повели в тайгу и как его отпустили, пригрозив, чтобы он не шел за ними, а шел своим путем в указанном ему направлении. Затем он рассказал, как он двигался по тайге, совершенно не ориентируясь, куда надо идти. Принял решение идти по прямой, но у него ничего не получилось, так как через какое-то время он вновь оказался в том месте, что недавно проходил. Стал заламывать ветки, чтобы не кружиться по одному кругу, но и это не помогает. Вот уставший решил немного поспать, но боялся зверей, боялся стать добычей какого-либо хищника. Пытался взобраться на дерево, но и это ему не удавалось. Измотал себя так, что еле передвигал ноги, да еще и в желудке сосет, очень хочется есть. Щипал кое-какую траву, но есть ее так и не смог, и вот уставший до предела сел под какое-то дерево и уснул. Проснулся и пошел куда глаза глядят, авось куда-нибудь выйдет или от голода отдаст концы или станет добычей для какого-нибудь хищника. Но вот и повстречался с нами.

Я его пытался успокоить, что в тайге нет таких хищников, которые в тайге могли бы напасть на человека, а медведь очень даже дружелюбный к человеку, если, конечно, его не обидишь. А если его обидишь, то он тогда тебе отомстит. Медведи злопамятные и не терпят обид. Правда, стрелок пытался запретить мне рассказывать этому человеку о тайге и тому подобное. Но я на это совершенно не обращал никакого внимания. Я ему рассказал, что я тоже пока еще заключенный и что мы специально идем по тайге, т. е. прочесываем тайгу в расчете на то, чтобы подбирать заблудившихся людей, отпущенных из бригады беглецов. Этот мужчина нам рассказал, что когда люди в бригаде узнали, что их ведут с собой, то они просили отпустить, чтобы их не посчитали беглецами, но организаторы побега были неумолимы и никому не позволили остаться там, на ГНСП. А потом, следуя по дороге, они людей стали отпускать поодиночке, оставляя каждого один на один с глухой тайгой. Так с разговорчиками мы и подошли к Значко и второму стрелку. Значко обрадовался и похвалил меня за то, что я могу читать следы в тайге. По пути как-то ко мне приблизился стрелок, который тогда шел со мной и который предупредил меня не приближаться к нему ближе полутора-двух метров, то я не выдержал и достаточно громко, чтобы все услышали, произнес:

— Не приближайся ко мне ближе полутора-двух метров, а то буду стрелять без предупреждения!

 

Вначале Значко оторопел от этого, а когда я рассказал, что тогда произошло, когда мы шли по следу, то Значко и второй стрелок, а также и подобранный нами заключенный, от души посмеялись, а моему тогдашнему спутнику было от этого неприятно.

Продолжая свой путь по намеченному маршруту, нам уже удалось подобрать пятерых блуждающих по тайге. Одни радовались встрече с нами, другие приняли нас с испугом. Где-то к ночи вышли мы на дорогу Троицко-Печорск—Нижняя Омра и пошли по направлению к Нижней Омре, где был ОЛП. В Нижней Омре «беглецов» сдали в тамошний ОЛП, а сами переночевали в одном из бараков охраны ОЛП. Причем теперь даже тот осторожный стрелок уже больше меня не боялся и дрыхнул невдалеке от моей кровати. Днем мы с так называемыми «беглецами» отправились на попутной машине на Войвож. Так тогда закончилась история с прочесыванием тайги.

Что касается организаторов побега, то они, отпустив всех своих заложников, а потом и двоих охранников, разделились. Разведчик указал направление к железной дороге, по которому пошли уголовники, а сам пошел в другом направлении, видимо, он хотел в ночное время продвигаться на бревне вниз по Ижме, а затем так же проплыть и в устье Печоры. Но опытный оперативник Попов, идя по его следу, настиг его на берегу Ижмы при впадении в Печору и хотел задержать. Но у него ничего не вышло. Бывший разведчик, заметив за собой хвост, бросился в Печору и решил ее переплыть, в основном плывя под водой. Бывший наш разведчик, видимо, отлично плавал под водой, а когда всплывал для вдоха воздуха, то Попов в него стрелял и предлагал сдаться, но разведчик не хотел сдаваться. Но вдруг он всплыл на поверхность воды и прокричал: «Начальник, русские так просто не сдаются», погрузился в воду и всплыл на поверхность лишь минут через 10—15, но уже мертвым. Вот так мне рассказал Попов.

А те два уголовника приближались к железнодорожному полотну недалеко от Котласа. На одной из проселочных дорог они напали на возчика, который вез молоко со скотного двора для сдачи на приемный пункт, от души напились молока из бидона и пригрозили возчику молчать. Но возчик так был перепуган, что отказался в дальнейшем ездить с молоком по проселочной дороге. Об этом он рассказал на приемном пункте, а те сообщили дальше. Сразу же по их следу была направлена поисковая группа опытных

 

оперативников, но взять их живьем не удалось. Они были пристрелены. А о третьем уголовнике и его судьбе на Войвоже никто ничего не узнал, во всяком случае тогда, когда все это мне рассказывали.

Срок моего заключения подходил к концу. По существовавшим тогда обычаям заключенного примерно за месяц до окончания его срока приглашали в УРЧ (учетно-распределительную часть) и беседовали с ним, спрашивали, куда он поедет после освобождения, предлагали какую-то работу по вольному найму и тому подобное. А когда у меня оставалось меньше месяца до окончания срока, то меня никто не вызывал. Тогда я обратился в УРЧ ОЛП Войвожа, но меня там выслушали и ответили, что я у них не состою на учете. Я им тогда напомнил, что мне ведь на этом ОЛП оформляли продление пропуска с правом проживания за зоной, но инспектор твердо ответил, что ОЛП ко мне никакого отношения не имеет. На этом и закончилась наша беседа. Я вышел с неудовлетворенным ответом. Но время шло, и мне надо было определиться, кто же меня будет освобождать. В тресте, где я работал, был спецотдел, который мне оформлял ежегодно допуск к секретным и совершенно секретным документам. Я тогда обратился в этот спецотдел, но и они развели руками, ничего мне толкового посоветовать не могли. Но когда я выходил из их кабинета, мне встретился Младыко, работавший в нашем тресте и занимавшийся учетом бывших заключенных, и он мне дал совет обратиться в Ухте к начальнику ОУРЗ ИТЛ Водбольскому. Он мне рассказал, где это управление расположено, и как мне найти кабинет майора Водбольского. Я так и сделал. За несколько дней до окончания срока лишения свободы я отпросился у Николая Александровича Бринкина и поехал в Ухту, это чуть больше ста километров от Войвожа. Быстро разыскал управление ИТЛ АО МВД, позже оно именовалось «УХТКОМБИНАТ» и вошел в здание этого управления. По своей одежде, которую я тогда носил, я почти не отличался от большинства вольнонаемного персонала, хотя моя одежда и была скромной, но она всегда выглядела на мне аккуратной. У входа в управление меня сразу встретил вахтер в военной форме и попросил пропуск, но я как ни в чем не бывало, решительно двинулся вперед, а вахтеру ответил: «Мне срочно надо к майору Водбольскому» и стремительно пошел к ступенькам, чтобы подняться на второй этаж. По рассказу Младыко я быстро на-

 

шел кабинет ОУРЗ. Войдя в кабинет, а это оказался не кабинет Водбольского, а лишь приемная его секретаря, я не растерялся и напролом пошел к двери, обитой кожзаменителем. Секретарь пыталась меня остановить, но я ее не послушался, быстро открыл дверь и вошел в кабинет. Водбольский сидел за столом в погонах майора и что-то писал, совершенно не обращая на меня никакого внимания. Я немного постоял, а затем поздоровался и произнес:

— Я заключенный Лисянский.

Он оторвался от своей писанины, посмотрел на меня изучающе, а потом произнес:

— Ну и что из этого? — а потом, разглядывая меня повнимательнее, добавил,— А как ты сюда попал? Что тебе здесь нужно? И тут же нажал на кнопку.

Дверь открылась и вошла секретарь.

— Позвони на первый ОЛП и вызови охрану, одного стрел ка,— приказал секретарю Водбольский.

Секретарь тут же скрылась за дверью. А Водбольский обратился ко мне:

— Ты зачем ко мне пришел, и как тебя пропустили?

— Я приехал с Войвожа,— спокойно стал я ему пояснять,— 28 июня у меня заканчивается срок лишения свободы. Я работаю в тресте «Войвожнефть» топографом и проживаю за зоной. Вот мой пропуск с правом проживания за зоной,— и я ему протянул свой пропуск, но он его не взял и приказал мне сесть на стул. Я не сел на указанный им стул и продолжал свой рассказ.— Я обратился в ОЛП Войвожа, где мне всегда продляли пропуск, но они ничего мне вразумительного не ответили, а сказали, что я у них не числюсь. Вот мне и посоветовали приехать в Ухту и обратиться к вам для выяснения, кто же меня будет освобождать?

Водбольский вновь нажал на кнопку, и в его кабинет вошла секретарь. Он ей сказал, чтобы она позвонила и назвал фамилию, к кому она должна позвонить, а затем, обращаясь ко мне, сказал, чтобы я пошел за ней, но затем передумал и добавил секретарю:

— Запиши его фамилию и статью!

Секретарь подошла ко мне, записала мою фамилию, имя и отчество, по какой статье осужден, и вышла из кабинета. Когда секретарь, выйдя из кабинета, закрыла за собой дверь, Водбольский кое-что еще у меня спросил, а затем приказал сесть на стул у входной двери. В это время вошли вохровец и секретарь, и раздался

 

телефонный звонок, Водбольский поднял трубку и долго с кем-то разговаривал. Когда закончил разговор и положил трубку, он вновь обратился ко мне:

— Лисянский, тебя потеряли и ты объявлен во всесоюзном розыске. Теперь ты понимаешь, что о тебе объявлен всесоюзный розыск как беглеца из лагеря. Так что придется тебя пока отвести на первый ОЛП, там ты отдохнешь, а мы все выясним, после чего оформим все документы на твое освобождение.

Затем он давал какие-то распоряжения конвоиру и секретарю, но телефонный звонок вновь прервал его разговор с охранником и секретарем. По телефону он вновь что-то долго разговаривал, повышал голос, а затем с гневом опустил телефонную трубку на рычаг и вновь обратился ко мне:

— Хорошо, что ты, Лисянский, приехал ко мне. Могло случиться и так, тебя бы освободили и ты выехал на Юг, а там тебя как беглеца задержали и вновь доставили бы на Север. Оказывается тебя передавали с ОЛП на ОЛП и затеряли твое дело, вернее потеряли тебя, а дело осталось, вот чтобы как-то им выкрутиться они объявили тебя в побеге. Ну что ж, иди на ОЛП, отдыхай, а мы здесь разберемся.

— Гражданин начальник,— обратился я к Водбольскому,— меня ведь отпустили всего лишь на один день, чтобы я выяснил свою судьбу, а завтра мне необходимо быть на ответственной работе, отбивать новую буровую. Вы, пожалуйста, позвоните моему начальнику и объясните ему, а то может быть неприятность.

Водбольский несколько задумался, а затем вновь обратился ко мне:

— Покажи твой пропуск?

Я отдал ему свой пропуск с правом проживания за зоной и сразу же подал второй пропуск на право прохождения через производственные зоны, какие выдавали некоторым вольнонаемным работникам, которым по производственной необходимости приходилось проходить через производственные зоны, находившиеся в оцеплении охраны. Я ведь тогда в основном и показывал этот пропуск при прохождении той или иной производственной зоны. Водбольский просмотрел второй пропуск и спросил меня:

— А вот этот второй пропуск тебе зачем?

— По роду моей работы мне часто приходится проходить через охраняемые производственные зоны, где работают конвойные

 

бригады, и не просто проходить, а выполнять какие-либо топографические работы или даже прокладывать трассы через эти зоны, и тогда старший конвоя, на основании этого пропуска сопровождает меня и мой отряд, а если работа затягивается на большой промежуток времени, то просто пропускает в зону, конечно, предупредив охранников на вышках или на углах, а потом выводит из таких зон по окончании работ. Но в основном в районе Войвожа нас, топографов, почти все старшие конвоя знают и мы им особой заботы не создаем.

Водбольский внимательно выслушал меня, а затем добавил:

— Да, вольготно же ты жил. А где тогда проживал? — после некоторой паузы вдруг спросил он меня.

—Да где придется,— наспех, не обдумывая его вопрос, попытался я ему сходу ответить, но потом спохватился и добавил,— обычно мне приходилось выполнять работы вдали от населенных пунктов, откуда не так просто и вернуться на Войвож. Бывает, что работаем за 50—70 километров от Войвожа, а то и того больше, то тогда спим под елкой. Мы, топографы, уже привыкли к такому кочевому образу жизни, а вот когда возвращаемся на Войвож в управление с отчетом или для получения нового задания, то нас принимают на ночлег в операторской по добыче газа,— но Водбольский вдруг прервал мой монолог:

— А для чего тогда тебе вот тот второй пропуск, коль ты так далеко от Войвожа выполняешь свои топографические работы, там ведь зон нет?

— Так это основная моя такая работа. Но когда придешь с очередным отчетом, то на Войвоже всегда накапливается уйма всевозможных краткосрочных работ, таких как отбитие или срезка уровня для укладки брусьев под фундамент вышки или срезка пакетов, выверка уже построенной вышки. Да мало ли какие вдруг возникнут проблемы у вышкарей, геологов, которые не терпят отлагательства. Вот и гоняют нас, топографов, по всем закоулкам необъятой тайги,— произнеся все это, я умолк.

— Да.., да,— вмешался Водбольский,— наговорил ты мне так много, что вроде бы без тебя и бурение скважин невозможно. Если бы не ты, то все на Войвоже остановилось.

— Конечно, кроме меня, есть и еще один топограф, но мы все равно все сделать не успеваем,— пытался я ему пояснить.

— Ну достаточно! Мне ясно,— прервал меня Водбольский. Что

 

же делать с тобой? — вдруг он во всеуслышание задал видимо для себя вопрос.

—  Дать указание ОЛП на подготовку документов к моему освобождению. Ведь до окончания срока у меня остались считанные дни,— не унимался я. Но Водбольский вдруг дал знак мне остановиться.

—  С этим мне все ясно. А вот как теперь поступить с тобой? — Как бы себе задал вопрос Водбольский.— Ты ведь объявлен в бегах. Тебя в любой момент могут задержать и как беглеца отправить в изолятор. Так что придется тебя все-таки отправить в зону первого ОЛП.

—Гражданин начальник. Я ведь уже несколько раз по заданию моего начальника и главного геолога приезжал в Ухту и заходил в ГРК и к главному геологу Кремсу, и меня никто никогда не задерживал, свободно пропускали и к Кремсу, и в ГРК. А почему именно сегодня меня должны задержать? — пытался я ему пояснить.

— А деньги на автобус у тебя имеются? — вдруг спросил он меня.

— А как же, есть,— спокойно ответил я ему. Затем отстегнул пуговицу кармана и извлек несколько красненьких купюр тридцатирублевок, только что полученных в кассе треста «Войвож- нефть».

— А деньги-то откуда у тебя? — удивленно спросил Вод больский.

— Я их только что получил в кассе треста. Я всегда примерно только половину своего оклада, который мне установлен, беру ежемесячно на мои текущие расходы,— спокойно пояснил я ему.

— Какого такого оклада? — удивленно спросил Водбольский.

— А еще в конце прошлого года, при посещении нашего отдела, генерал установил мне и геологу Дзю ежемесячные оклады в размере по 200 рублей каждому, и мы из этих денег часть берем в кассе, а остальные остаются там,— пояснил ему я.

— Это какой же генерал установил вам такой оклад? — вновь спросил он.

— Бурдаков,— спокойно ответил я. Он тогда это сделал по просьбе нашего главного геолога Мошковича по случаю открытия Войвожского нефтяного месторождения,— пояснил я спокойно.

— Ну достаточно,— немного подумав, сказал Водбольский.— А к кому ты обращался по поводу твоего освобождения на Войвоже?

 

Я ему все рассказал. К кому я обращался и что примерно они мне отвечали.

— Хорошо! Езжай на Войвож,— затем немного подумал и добавил,— вызовут и все оформят, как положено. А если вдруг задержат как беглеца, то ты им скажешь, чтобы они позвонили майору Водболькому, который в курсе твоих событий.

После чего он обратился к охраннику, вызванному с первого ОЛП, который стоял все время у дверей на вытяжку и слушал наш разговор:

— Проводи заключенного Лисянского до выхода из управления, а сам можешь возвращаться к себе на ОЛП. Вы свободны!

— Заключенный Лисянский, пошли,— скомандовал мне охранник.

Я поднялся со стула, попрощался с Водбольским и поблагодарил его за помощь, которую он окажет мне в ускорении моего освобождения. Но Водбольский ничего мне не ответил и стал заниматься своими делами. Мы вышли из кабинета, а в приемной раздался звонок, и секретарь вошла в кабинет Водбольского по его вызову.

Выйдя из управления, охранник показал мне направление, куда мне надо идти, а сам направился в сторону моста. Вот так тогда я с ним расстался.

Выйдя с управления, я даже почувствовал частицу свободы, хотя раньше мне и в голову не приходило подобное чувство. Раньше у меня свобода ассоциировалась с понятием того, что будучи на свободе, мне не надо будет заботиться о продлении пропуска, о продлении проживания за зоной, но ничуть не более того. А вот теперь мне показалось, что свобода это что-то совсем иное, чем то, о чем я тогда представлял. На душе у меня что-то растаяло. Мне хотелось поделиться моим чувством с моими близкими друзьями, с женой. Мне казалось, что у меня в груди что-то пляшет, веселится. Идти мне было так легко, казалось, что я не иду по земле, а лечу по воздуху, как птица. Подобного чувства у меня еще никогда не было.

Я и не заметил, как выбрался из города, как поднялся в гору у седьмого километра. В моей голове творился какой-то кошмар, как вдруг возле меня остановилась какая-то кузовная автомашина, выехавшая из Ухты. Водитель вышел с кабины и поднялся в кузов, что-то там поправил и спустился на землю. Я лишь тогда сообразил, что надо у него спросить, не на Войвож ли

 

он едет. Подбежал к нему, когда он уже открывал дверцу кабины.

— Вы случайно едете не на Войвож? — спросил я его.

— А тебе куда надо? — в ответ спросил он меня.

— На Войвож.— второпях ответил я ему.

— Тогда садись в кабину,— предложил он мне и открыл с противоположной стороны дверцу кабины. Я мигом взобрался на подножку и как перо влетел в кабину, удобно уселся, и водитель тронулся в путь.

— Что-то знакома мне твоя харя,— вглядываясь в меня, вдруг спросил водитель. Ты где работаешь?

— Я топограф,— ответил я. А затем я рассказал ему, почему я приезжал в Ухту. Он меня выслушал и сказал:

— Да ты такой же, как и я, с намордником. Вот теперь я тебя узнал. А я думал, что ты из вольняшек. Ты так свободно разгуливаешь, как вольняшка, и на тебя ни одна собака не ворчит. Вот я и считал, что вольнонаемный. Я сразу тебя не признал, когда ты подошел к машине. А как заговорил, то сразу же и узнал. Я ведь несколько раз подвозил вашу бригаду на буровые. Ты что, не припоминаешь? — спросил меня водитель.

Мы так разговорились с водителем, что время так быстро пролетело, и не заметили, как приехали на Войвож. Было уже под вечер, и в управлении рабочий день закончился. Я попросил водителя остановить мне у самой 30 скважины, т. е. у самого моего дома. В операторской, кроме Шуры Мининой — дежурного оператора, никого не было. Шура знала, зачем я ездил в Ухту и спросила меня:

— Все ли ты уладил в Ухте?

Я ей ответил, что, кажется, все в порядке, все утрясется. И вот только теперь, переодеваясь и умываясь после дороги, я почувствовал голод. Ведь с самого утра, а точнее с пяти часов утра в моем желудке не было ни единой крошки. А то, что я брал с собой для обеда, забыл в кабине автомашины, на которой я ехал в Ухту. Да и вспомнил об этом только теперь, как оказался дома. К моему счастью, в нашем с Сашей котелке еще кое-что осталось, недоеденное Сашей, а может быть, он специально оставил для меня. Я с большим аппетитом все это умял и сразу же почувствовал какое-то облегчение, хотя усталость все-таки я чувствовал. Меня потянуло к постели, и я улегся на постели Сережи Харитонова, где обычно мы укладывали все постели нашей братии. Когда ребята вернулись, а они ходили в брезентовый клуб на просмотр какого-

 

то кинофильма, то меня, как обычно, они добудиться не смогли, просто стащили с этой постели и уложили на мою. Вот так я проспал до самого утра. Утром проснулся позже всех. Шура Минина мне рассказала, что Саша пытался меня разбудить, но Шура посоветовала не тревожить меня, и они ушли на задание. Проспал я часов до десяти, быстро привел себя в порядок, позавтракал и побежал в нашу контору.

Только вошел в контору, как сразу вопрос: «Ну каковы твои дела? Удалось ли что-нибудь выяснить?» Я уселся против стула Николая Александровича и стал рассказывать свои приключения с большим увлечением, как и обычно я тогда мог, вокруг меня и даже в дверях собрались почти все сотрудники нашего отдела, геологи, проектировщики во главе с Николаем Ильичей Лакозой. Главное, пока я рассказывал, в комнате воцарилась такая тишина, что, кажется, и комар не посмел бы ее нарушить, все внимательно слушали мой рассказ.

— Ну все, Васенька,— сказал Лакоза,— теперь все утрясется. Хорошо, что ты поехал к Водбольскому, а то могли бы и загрести на какой-нибудь ОЛП и полгода наводить справки, кто ты и откуда взялся такой красивый бесконвойник, да еще могли обвинить в сокрытии своего дела.

Вдруг открылась дверь кабинета главного геолога и вышел Константин Андреевич, который через дверь слышал мой рассказ. Он теперь уже был вольнонаемным, ему вернули все его награды и за открытие Войвожского нефтяного месторождения тоже дали какой-то орден.

— Вот видишь, Вася, как это просто, кто-то прозевал при делении управления на эксплуатационное и разведывательное, и чтобы не искать, взяли просто объявили во всесоюзном розыске. Нет человека, вернее затеряли его, и объявили в побеге. На побег легко списать. Ну хорошо,— улыбаясь, сказал Константин Андреевич,— я сейчас же позвоню Яловенко, это по его части, пусть все выяснит, а то чего еще возьмут и накрутят на тебя чего-нибудь, чтобы не наказывать своих. Ничего, я займусь сейчас же, а то может, потом будет поздно, когда они запустят свою версию. Они ведь повязаны между собой одной веревочкой, затем он обратился к Николаю Александровичу срочно меня направить на какую-нибудь дальнюю работу и чтобы я несколько дней не появлялся на Войвоже.

 

Николай Александрович сразу же меня направил в район Кына-Иоля для проверки координат пустых скважин и скважин с фонтаном воды и предложил не возвращаться пока на Войвож, а звонить по телефону в отдел, не называя своей фамилии.

Я тут же собрался, и мы втроем отправились на Кьша-Иоль. Но на следующий же день, когда я позвонил в отдел, то Лаймон Цыруль мне сказал:

— Отбой, Вася! Можешь возвращаться домой. Константин Андреевич наделал много шороха. Кажется, кому-то из лагерного начальства не поздоровится за такое дело. А тебе надо зайти к Ялоенко, и он выдаст тебе какое-то направление на оформление.

Правда, до окончания моего срока еще было порядка 5 или 6 дней.

Я в тот же день вернулся с ребятами на Войвож, оформил заявку на получение сухого пайка на всех пропускников нашего отдела, в том числе и на меня. За пайком направили Сережу Харитонова с Джумой, а сухой паек мы тогда получали на ОЛП Нибель-1, где начальником ОЛП был мне знакомый по поискам беглецов, Значко. Но так как Яловенко в этот день на работе не было, то за получением пайка поехал с ребятами и я, поскольку через Значко могли выдать более качественные продукты, которыми в тот день располагал ОЛП. Продукты мы в основном получали на месяц вперед, да и получали в основном консервированную продукцию в виде американских тушенок, беконов и тому подобное, а вместо хлеба брали муку.

На следующий день я побывал у Яловенко, и он мне рассказал, что вокруг этого дела наделано много шума и виновники наказаны, а мне он выдал направление, по которому я поеду в Ухту на оформление документов на освобождение. В этот же день позвонили из Треста и пригласили на прием к Носакову — управляющему трестом «Войвожнефть».

После обеда я пошел в трест, но в кабинете Носакова было несколько человек на приеме, и секретарь меня попросила немного обождать. После того как из кабинета вышли двое — работники финотдела, секретарь сразу же пригласила меня зайти в кабинет. Носакова я знал по Крутой, где он был главным инженером управления. Встречались с ним и на Войвоже, хотя непосредственно с ним я в контакт не вступал, а всегда держался на некотором расстоянии от высокого начальства. В кабинете, кроме Носакова,

 

сидел начальник производственного отдела треста Голощекин, с которым я хорошо был знаком, так как он так же отбывал срок лишения свободы по политическим мотивам.

Носаков сходу пригласил меня сесть на стул рядом с Голощекиным и сходу начал разговор со мною:

—  Ну что, Лисянский, освобождаемся?

—  Да вроде бы все утряслось,— ответил я.

—  А каковы твои планы на будущее? Думаешь куда-нибудь уезжать или решил остаться здесь, на Севере? — вновь спросил Носаков.

—  Да у меня и ехать некуда. Я ведь сирота. Наверное, пока останусь здесь,— не задумываясь, ответил я.— А там видно будет. Время покажет, как потом поступить.

—  Правильно,— вмешался в наш разговор Голощекин,— пока поработай у Николая Александровича, он ведь тебя очень ценит и, кажется, даже любит, как сына. Во всяком случае, мне так кажется.

—  Ну вот что, Лисянский, если ты остаешься, то сразу же скажи об этом, и я распоряжусь тебя включить на кое-какую одежонку, которую тебе надо приобрести,— сказал Носаков.— Ты вот подумай и зайди к Данико и скажи ему, что бы ты хотел приобрести, и он включит в список. Я ему по этому поводу позвоню. Ну вот и хорошо, что мы нашли общий язык. До свидания! - И Носаков, и Голощекин пожали мне крепко руку.

В Ухту мне не потребовалось ехать. 27 июня позвонил Яловенко и сообщил Н. А. Бринкину, чтобы я 28 июня, т. е. завтра зашел на ОЛП и там в УРЧ мне все оформят как и полагается, точнее выдадут все необходимые документы.

28 июня 1947 года к десяти часам утра я уже подошел к вахте ОЛП, меня сразу же пропустили в зону без какой-либо волокиты, даже не спросили пропуск. Вахтеру, видимо, было дано указание пропустить меня и направить в УРЧ ОЛП. В УРЧ мне вручили справку об освобождении, датированную 28 июня 1947 года и уже подписанную Драпкиным, Водбольским и Чадаевой, которые постоянно находятся в Ухте. Надо полагать, эту справку за их подписями уже прислали в ОЛП из Ухты накануне 28 числа. Меня заставили лишь расписаться в книге о получении настоящей справки и предупредили, что такая справка при утере повторно не выдается. Вот так я навсегда распростился с ОЛП. Правда, инспектор при вручении мне этой справки рассказал, что многим очень здорово

 

влетело за то, что они проявили халатность и затеряли меня, а я в то время свободно разгуливал на свободе, как вольняшка. Я с ним не стал спорить, чтобы не портить себе настроение. Я прекрасно понимал, что истина в другом, их халатность могла бы мне здорово и напакостить.

Вечером этого же дня, т. е. по окончании рабочего дня Лаймон, Николай Александрович Бринкин, Константин Андреевич Мошкович с помощью снабженца Данико и некоторых сотрудников нашего, геологического и проектного отделов устроили небольшой банкет по поводу моего освобождения из неволи. Они быстро организовали стол, на котором была примитивная, в основном из консервов, закуска и какое-то бочковое вино. Удивительно, что даже Николай Александрович Бринкин выпил со мной глоток вина. Вообще выпивки было предостаточно, но что удивительного, так то что никто совершенно не принуждал меня выпить. Просто спросили, пил ли я когда-нибудь водку или вино и получив от меня отрицательный ответ, больше по этому поводу ко мне не приставали. Впрочем, в этот вечер долго сидели за столами все наши сослуживцы, провозглашая всевозможные тосты с пожеланиями мне счастья и всевозможных удач в жизни. Поздно вечером жители Крутой уехали домой, а я с ними уехал на скважину № 69 Седь-Иоль, где в то время работала оператором по добыче газа и проживала моя супруга Эмилия. Перед отъездом Константин Андреевич Мошкович пообещал, что он завтра даст мне свой «козлик» для поездки в Ухту для получения паспорта. Условились, что водитель «козлика» подъедет к 10 часам утра и будет меня ожидать на дороге против скважины № 69. Водитель у Мошковича был великолепный товарищ, и мне с ним несколько раз приходилось ездить в Ухту в ГРК и по заданию самого Мошковича к Кремсу.

Утром Миля меня проводила до тракта, и через какое-то время подошла автомашина, и я уехал в Ухту. Но в Ухте выяснилось, что за один день мне паспорт не оформить, придется пробыть дня два, а то может быть, и три. Поэтому водитель, получив какие-то бумаги для Мошковича, сразу же отправился на Войвож.

Конечно, в Ухте у меня никакого ночлега не было, да никто и не предполагал, что получение паспорта так долго затянется. Да меня-то вообще и не очень беспокоил вопрос ночлега. Ведь по роду своей профессии я привык ночевать под любой елкой в тайге, вот поэтому я и не очень был обеспокоен ночлегом. Конечно,

 

если бы Бринкин или Мошкович предположили, что паспорт мне так долго будут оформлять, то они договорились бы со своими ухтинскими знакомыми для моего пребывания у них на день или два. Но никто и предположить не мог, что эта процедура с получением паспорта может так затянуться. Позже они об этом сожалели.

Сдав документы в паспортный стол и узнав, что до завтрашнего дня мне нечего делать, я пошел бродить по Ухте, благо что поесть уже можно было в любой рабочей столовой. По пути мне встретилась столовая, я зашел и хорошо поел, а несколько позже вечером вновь зашел в какую-то столовую и тоже прилично подкрепился на ночь грядущую. Выйдя из столовой, я заметил афишу, в которой было сообщение о футбольном матче между какими-то командами, я тогда ведь совсем не был в курсе о футбольных командах. Вот я и побрел в поисках стадиона, где должен состояться футбольный матч. Без особого труда я нашел этот стадион, купил входной билет и вошел на стадион. Места на скамейках занимали свободно, где кто сумеет занять, так как они не были занумерованы. Выбрав себе местечко, я уселся, а уж перед началом матча с местами было труднее, а кому не хватило места, они стояли в проходах.

После окончания матча все зрители потянулись на выход из стадиона, я решил немного задержаться и, возможно, где-нибудь устроиться на ночлег на этих хорошо оструганных дощатых скамейках. Выбрал местечко в углу под прикрытием какой-то пристройки, а когда стадион опустел, я прилег на скамеечке, но она оказалась узковатой для сна, но отдохнуть на ней все-таки можно. Немного я повертелся на этой скамейке, но, конечно, спать на ней я не решился, надо будет подыскать более удобное местечко. Одно дело спать на необъятных таёжных просторах или просто на пышном моховом покрове, подстелив немного еловых лап, чтобы было потеплее, но на твердой да еще и узкой доске приспособиться мне было настоящим безумием. Ведь я спал крепко и падения с этой скамейки мог бы и не почувствовать до утра. Вдруг я заметил двух мужчин, идущих в проходах между скамейками, собирающих мусор, оставленный болельщиками футбола. Как мне поступить? Скрыться где-нибудь на стадионе, но я не видел такого места, которое могло меня защитить от их взгляда, ведь стадион был почти примитивный, без особого благоустройства, хотя кое-где были сооружены небольшие построечки. Что же мне делать? В го-

 

лове витали разные мысли. Остаться здесь до их прихода и им все объяснить, что я приезжий и мне надо где-то прокоротать до утра, а знакомых в этом городе у меня нет. Решил все-таки никуда не уходить, а то бы посчитали меня за какого-то преступника, а при приближении их объясниться с ними, может, и не выгонят за ворота стадиона, хотя проникнуть на этот стадион даже ночью особого труда не представляло. Но вот один из них, видимо, заметил меня и направляется прямо ко мне. Подойдя поближе ко мне, закричал во весь голос:

— А ты что расселся здесь? Быстренько канай отсюда!

Смотрю, и второй тоже направился в мою сторону.

— А что, мешаю вам? — обратился я к нему.— Я немного отдохну и уйду со стадиона.

Первый подошел поближе ко мне, и я разглядел на его груди через расстегнутую рубашку огромную на всю грудь наколку, да и на обеих руках так же просматривались наколки. «Да, с этим не нужно задираться, — подумал я, — Этот из уголовников, а они смелые ребята, могут и отметелить за милую душу».

Подошел второй, и они обменялись взглядом между собой, после чего второй обратился ко мне:

— Закурить есть?

— Нет. Я не курю,— ответил я в испуге, глядя в эти глаза.

— Ну тогда канай отсюда, не мешай нам делать уборку.— Строго приказал первый.

Я поднялся и пошел между рядами к выходу, ощущая на себе их взгляд. Подошел к калитке, она была еще не заперта, а наоборот распахнута, оглянулся на этих уборщиков, но они уже продолжали свое дело, шли между рядами и собирали окурки и прочий мусор. Вышел я за калитку и решил пройтись вдоль стадиона со стороны набережной. Проходя вдоль забора, я заметил много мест, через которые при необходимости можно пролезть во внутрь стадиона, чтобы перекоротать ночь. С этой мыслю я и пошел к берегу Чибьюшки, чтобы хоть немного развеять свою неопределенность, в которой я оказался. Конечно, на берегу речушки отдыхать долго не пришлось, от воды тянуло прохладой, и я почувствовал некоторый озноб. Передо мною вновь возникла проблема, где прокоротать время допоздна, когда уйдут из стадиона эти уборщики. Пойти побродить по Ухте, но там в вечернее время я мог попасть в поле зрения какого-нибудь оперативника или просто

 

вохровца, которые могли бы меня заграбастать для выяснения моей личности в зону ОЛП, а этого мне теперь ох как не хотелось. Я ведь впервые за многие годы почувствовал себя на свободе, в моем сознании проснулся дух свободы, независимости, хотя я и не имел еще паспорта, подтверждающего мою гражданственность, независимость. Но вдруг я вспомнил, что у меня имеется квитанция паспортного стола, что я сдал документы на получение паспорта, и это меня несколько ободрило. Я сразу же как-то осмелел, понял, что теперь меня не могут задержать. Я любому, кто осмелиться усомниться в моей вольности, просто покажу эту квитанцию паспортного стола, и он отстанет от меня. С этими мыслями я и пошел бродить по Ухте. На моем пути встречались редкие прохожие, иногда пробегали детишки, но вот вдруг так внезапно появились два охранника или оперативника, во всяком случае в такой же форме. У меня как-то вдруг сердце екнуло, сворачивать в сторону было уже поздно, и я, несколько увеличив шаг, уверенно продолжал свой путь, не обращая на них никакого внимания. Однако, мой слух улавливал любой шорох, их разговор, но они прошли мимо, видимо, не обратив на меня внимания, или куда-то торопились. Больше в этот вечер я никого подозрительного не встречал, да я после этой встречи сократил свое путешествие по улицам города. Вновь подошел к стадиону, заметил, что калитка закрыта на замок, и поэтому пошел вдоль забора, выискивая побольше брешь, чтобы беспрепятственно проникнуть вовнутрь, где рассчитывал провести остаток этой неприятной ночи. Но долго мне искать не пришлось. Я вскоре заметил сломанную доску и через это отверстие я без особого труда пролез вовнутрь стадиона. Ночь была ясная, без облаков, поэтому она лишь только чуть-чуть отличалась ото дня, так же было светло. Нашел я недалеко от пристройки, видимо, раздевалки, местечко и устроился на ночлег. Я тут же крепко заснул и проспал до самого утра, причем даже не свалился с этой узкой лавочки, вернее, сидения.

Проснулся я от толчков в бок. Открыв глаза, я увидел перед собой молодого мужчину, который продолжал толкать меня в бок, не заметив что я уже открыл глаза. Я вскочил на ноги и не пойму, где я и почему вдруг оказался здесь?

— Ты как здесь оказался? — вдруг спросил меня он.

— Пролез через щель в заборе, чтобы скоротать ночь,— ответил я спокойно.

 

— Это понятно. Но почему здесь спишь? Ведь здесь неудобно, да и прохладно. Дома ведь значительно удобнее,— так же спокойно пояснил он мне.

— Я с Войвожа приехал после освобождения из заключения, чтобы получить паспорт, а паспорт будет готов лишь только завтра, вернее, уже сегодня. Вот я и проспал здесь на стадионе эту ночь,— пояснил я.

— Чудак человек. Ну попросился бы к кому-нибудь на ночлег, чем вот так лежать на такой доске.

— Я ведь никого здесь не знаю. А спать на открытом воздухе я привык почти круглый год, главное, чтобы меня никто не забрал для выяснения моей личности. И я достал квитанцию паспортного стола, чтобы ему показать в свое подтверждение сказанного, но он даже не взглянул на квитанцию и спросил:

— А когда будет готов паспорт?

— Обещали от 12 до двух часов дня сегодня.

— А за что отбывал срок? — вновь спросил он.

— Я политический. Осужден по статье 58,— ответил я, несколько смутившись. Ведь эта статья не была тогда в моде для тех, кто не испытал ее тяготы на себе или своих близких. Многие считали, что лучше встречаться с уголовниками, чем с «врагами народа», так тогда нас именовали.

— Ну что ж, мне понятно. Пойдем ко мне вот в эту будочку, немного погрейся, а то совсем окоченеешь.

Я подчинился его требованию и пошел за ним. Он подошел к дощатому сарайчику или домику, что-то в этом роде, открыл замок и затем дверь.

— Входи. Я сейчас включу свет,— сказав это, он тут же нажал выключатель, и в комнатушке стало совсем светло.— Здесь не много теплее, чуть-чуть согрейся, а то совсем озяб, а я приготовлю тебе чего-нибудь перекусить, а то с голоду ослабнешь.

Из шкафчика он достал какой-то сверток и положил передо мной.

— Посмотри, здесь есть еще что-нибудь съестного? — И он стал разворачивать сверток.— Это вчера не доели футболисты.

Я прилично тогда полакомился. В свертке было жареное мясо, какие-то булочки, пирожки. После такой еды мне сразу же захотелось пить, но и вода оказалась здесь, в бачке. Пока я завтракал, этот мужчина справлял свои дела, что-то перекладывал, затем

 

производил какие-то записи и при этом изредка наблюдал за мной. Когда я прилично перекусил, до отказа насытился, он задавал мне какие-то вопросы о том, откуда я и сколько лет отбухал на Севере и тому подобное. Я кратко ему отвечал, ведь теперь мне нечего боятся, я вольнонаемный. Еще немного посидев у него в раздевалке, я поблагодарил его за гостеприимство и сытный завтрак и решил уйти со стадиона. Но мой гостеприимный хозяин предложил мне не торопиться, отсидеть у него еще немного, чтобы потом не болтаться по городу в ожидании времени для получения паспорта. Я принял его предложение и еще немного посидел, а уж потом ушел прямо в паспортный стол. Как потом он мне объяснил перед моим уходом в паспортный стол, что он работает тренером и является одновременно заведующим стадиона, который именовался «Нефтяником».

В паспортном столе без всяких волокит в обмен на их квитанцию мне вручили паспорт и вернули справку об освобождении.

На душе было как-то легко. Теперь я полностью свободен, и мне совершенно не страшны проверки охранников, которых я все-таки побаивался в эти два дня до получения паспорта. Я сразу же отправился на «Седьмой километр», откуда мне было удобнее уехать на Войвож. В голове бушевали всевозможные мысли: радостные встречи с женой, друзьями по работе, как дальше у меня все сложится. Хотя тогда меня не очень беспокоило мое будущее, жилье, работа и тому подобное. Главное, что я теперь не заключенный, с которым тогда могли обращаться как с животным, а теперь такой, как и многие работники треста, которые считались людьми первого сорта, а все остальные «бяки», бесправные.

Я и не заметил, как очутился на «Седьмом километре», и мне сразу же попалась попутная автомашина с прицепом, груженная трубами. Водитель был совершенно незнакомый, но без всяких условий взял меня к себе в кабину, видимо, чтобы ему было немного веселей в пути. Одному ведь скучновато было преодолевать такое расстояние, мог бы в пути и уснуть, а такое тогда часто бывало. Особенно среди водителей-заключенных, которых заставляли чаще без надлежащего отдыха уходить в дальше рейсы. Я знал немало случаев, когда водители погибали или разбивали свои автомобили. Например, не доезжая «восьмерки» при спуске водитель еврейской национальности разбил свой автомобиль, боясь за это ответственности, он повесился тогда под мостиком. Так тогда в его

 

честь и прозвали это место «Еврейской горкой». Второй случай произошел несколько позже. Водитель на автомашине с прицепом вез из Ухты бурильные трубы, а в это время ремонтировали мост через Ижму, в районе первой буровой, для чего рядом с левой стороны был сделан объезд. При спуске с горы к мосту водитель, то ли был не внимателен, то ли задремал и не заметил, что мост разобран, поехал прямо и на полном ходу свалился в Ижму. Трубы пробили кабину и, конечно, сильно прижали самого водителя по фамилии Кузнецов. Кстати, это был его последний рейс перед освобождением. Так тогда и прозвали этот мост «Кузнецовым». Но прошло время, и все это стало забываться и, видимо, в настоящее время мало кто знает, где «Еврейская горка» и «Мост Кузнецова». Вот так тогда благополучно завершилась моя поездка в Ухту за паспортом. Кстати, мне очень даже повезло, что на стадионе «Нефтяник» меня тогда разбудил тренер, а не эти уборщики. А вот тренер порядочный человек, он хорошо меня принял, позволил в его раздевалке мне согреться, расслабиться, да еще и прилично накормил. Я потом часто вспоминал этот случай и благодарен этому благородному тренеру за его теплоту и доброту.

На следующий день я, посоветовавшись с женой, зашел на склад к Данико, который тогда ведал снабжением треста, сделал ему заявку на одежду. Помню, мне тогда выдали талоны на зимнее пальто для меня, платье для жены, теплое, хорошо простеганное двухспальное одеяло и еще что-то. Так что Носаков свое обещание выполнил на все сто процентов. То, что тогда нам с Милей было выдано, сыграло свою хорошую роль. Ведь сразу в те времена этого можно и не приобрести. Единственно, о чем я потом сожалел, что я мало заказал, постеснялся в своем заказе. Но я такой тогда был.

На работе почти никаких изменений не произошло. Меня так же оставили на той же работе и прикрепили тех же рабочих. Просто мне пришлось в отделе кадров треста заполнять какие-то бумаги. Разница лишь получилась в том, что раньше мне без какой-либо волокиты оформляли допуск к секретной и совершенно секретной информации, а после освобождения мне такой допуск затормозили. Правда, несколько позже мне такой допуск был оформлен, но с дополнительными хлопотами для моих начальников. Дело в том, что тогда кое-какие материалы были засекречены, особенно настоящие координаты определенных точек. После оформления мне

 

допуска к секретным и совершенно секретным материалам, Николай Александрович мне вновь вручил ключи от сейфа и наших служебных шкафов.

Жить я перешел на скважину № 39, куда сразу же перевели для работы оператором по добыче газа мою супругу. На работе почти никаких изменений не произошло. Главное, теперь не надо было оформлять для меня право на получение сухого пайка и права на прожитие за зоной.

Прошло какое-то время, и я убедился, что я так и остался второсортным членом общества, хотя уже и был вольнонаемным. Среди вольнонаемных была своего рода кастовость. Выше всего котировались офицеры МВД и члены компартии, после них шли прочие вольнонаемные, среди которых ниже всех котировались «бывшие», т. е. освободившиеся из заключения, а уж потом шли гак называемые «трудармейцы» (корейцы, болгары, немки и др.) и завершался этот перечень спецпоселенцами (военнослужащие, попавшие в плен к немцам) проходившие спецпроверку. Спецпоселенцы, за которыми в процессе проверки раскрывались какие-то противоправные действия против нашей армии или наших граждан, предавались суду.

Освободившись из заключения, я перешел на питание с сухого пайка на паек по продовольственным карточкам, которыми пользовались все вольнонаемные. Конечно, паек, выдаваемый по карточкам, тогда был скудноват, но в это время уже появился магазин, торговавший некоторыми товарами и продовольствием по коммерческим ценам. Благо, что моя зарплата была несколько выше, чем у рядовых работников треста, и мы с женой могли в этом магазине кое-что подкупать по коммерческим ценам. Хорошо, что нам не требовалось тратить деньги на водку и папиросы, и это немного сглаживало наш семейный бюджет. Но тем не менее жизнь шла своим чередом. Все-таки даже плохая воля была значительно лучше хорошей неволи. Меня полностью поглощала топографическая работа как непосредственно в районе Войвожа, так и вдалеке, куда меня по-прежнему направляли на день-два или даже на неделю, в зависимости от объема работ. Обычно после полевых работ я оставался в отделе для камеральной обработки своего материала, полученного в полевых условиях. Конечно, в такие дни я больше проводил свое время в обществе жены и друзей.

27 ноября я после возвращения с полевых работ был дома и

 

провел весь день с женой, но вот где-то к вечеру жена почувствовала приближение родов, ей стало не по себе, а на Войвоже тогда еще не было больницы, пользовались лишь больницей Крутой, отстоящей от Войвожа в двадцати километрах в сторону Ухты. От скважины № 39, где мы тогда проживали, до Ухтинского тракта было где-то порядка полукилометра. Я и жена оделись и пошли к тракту, где нам здорово повезло. Как раз в этот момент возвращался с работы на своей грузовой автомашине мой знакомый водитель. Он тут, не раздумывая, сразу же согласился отвезти нас на Крутую в больницу. Мы сели в кабину автомашины, и он тронулся в путь. Конечно, в дороге были схватки, но жена крепилась, и мы благополучно доехали до больницы, хотя тогда и были случаи, когда водителю приходилось в пути принимать роды прямо в кабине автомашины, особенно у одиноких женщин, которых, к несчастью, тогда было немало.

В больнице без всякой волокиты приняли жену, а я с этой машиной вернулся домой, т. е. на Войвож. Я тут же со скважины позвонил по селектору в больницу, хотел узнать, как там дела у моей жены, но медсестра меня сразу же поздравила с рождением сына, это произошло ночью 28 ноября 1947 года.

Мои сослуживцы приняли активное участие в подборе имени новорожденному, а мой непосредственный начальник Николай Александрович Бринкин, обратил мое внимание, чтобы имя сына хорошо сочеталось с отчеством, что в жизни имеет немаловажный фактор. Было предложено несколько имен. Но вот 14 декабря 1947 года Советом Министров СССР и ЦК ВКПб принято Постановление «О проведении денежной реформы и отмене карточек на продовольственные и промышленные товары». На новых купюрах

 

большого достоинства был портрет В. И. Ленина, и мне сразу посоветовали назвать сына Владимиром, хотя и до этого такое имя рассматривалось, и оно нам с женой нравилось. Вот так тогда мы и назвали своего сына Владимиром.

В денежную реформу мы немного пострадали. Деньги на сберкнижку не клали, а хранили их у себя. Постановлением о денежной реформе предусматривалось: деньги, хранящиеся в Сбербанке, до трех тысяч обменивались один к одному, сверх трех до пяти тысяч обменивались один к трем, а дальше один к десяти, и те, что остались на руках, тоже обменивались один к десяти. Вот у нас тогда, пока жена в с вязи с рождением сына никуда не выходила и не тратила осталось чуть больше трех тысяч, вот их и обменяли нам за триста рублей. А уж после реформы даже нам, топографам, несколько урезали размер заработной платы, так что первое время было несколько туговато. А после отмены карточной системы и с продуктами тоже было трудновато, но нас выручал коммерческий магазин.

Сразу же после освобождения меня не покидала мысль поступить учиться в институт и получить высшее образование. С литературой было уже покончено навсегда, к этому времени я потерял дар не только прилично писать, как в те студенческие годы, но даже потерял свой богатый литературный разговорный жанр, которым я был наделен природой или привит мне моей любимой учительницей Александрой Кирилловной Рубцовой, благодаря которой я еще в школьные годы получил вторую денежную премию за мой первый рассказ. Ведь семь лет я был отлучен от книг, а четыре года бродил по тайге, разговаривая почти жаргоном с рабочими и с теми, с кем мне тогда приходилось общаться. Немного выучил язык коми, так как приходилось общаться с местным населением, а в глухих деревушках не все могли разговаривать на русском языке, только пожилые, побывавшие на фронте или служившие в армии, кое-как могли разговаривать по-русски. Да я и сам, после советов, даваемых мне, чтобы спасти меня от повторного лишения свободы моими друзьями, решил навсегда расстаться с литературой. Но после освобождения меня все-таки потянуло к книгам, к познаниям. Вот в свободную минуту брался за книжку, хотя таких свободных минут у меня и было не так уж и много, но читал я их запоем, как и в студенческие годы. На Войвоже тогда еще библиотеки не было, но сослуживцы мне под-

 

брасывали свои книги, особенно те, что жили на Крутой, а там тогда была отличная библиотека с небольшим, но очень интересным фондом книг. Даже мне привозили с Крутянской библиотеки двенадцатитомник «Великая Отечественная война 1812 года». Больше нигде мне подобного не приходилось встречать, а несколько позже тот уникальный фонд книг или растащили, или списали по непригодности, заменив все старые издания, особенно издательства Ситина, на обновленный фонд современной литературы. Я как-то побывал там после смерти Сталина и удивился, что много тех изданий, которые мне приходилось читать, и в помине нет. Их кто-то списал и забрал в свою личную библиотеку, А жаль, там были уникальные книги.

Тяга к чтению и к учебе все больше и больше нарастала. Но у меня уже появилась семья. Так что очно учиться в каком-нибудь высшем учебном заведении исключалось. Ведь для этого надо было бы выехать с Севера, но это так же было невозможно, так как жене тогда еще не было разрешено покидать пределы Севера, да у нее как у трудармейки, а точнее как у мобнемки, не было паспорта. Вроде бы она была и вольнонаемная, но без права выезда. И я решил заниматься над собой самостоятельно. Стал подбирать соответствующую учебную литературу и пособия. Рассчитывал подготовиться самостоятельно и сдать экстерном за среднее образование. Завуч войвожской средней шкоды тогда мне пообещала принять у меня такой экзамен и выдать свидетельство об образовании, хотя сама-то средняя школа только-только создавалась. Но моя работа в топографии не способствовала этому, так как частые отлучки на длительное время от дома выбивали меня из колеи и мешали по-настоящему настроиться на учебу. Но вот подвернулся случай, который и сыграл свою положительную роль.

В районе Роздино и Лайково по просьбе руководства Газопромысла надо было сделать отчуждение земель для бурения двух буровых. Но поскольку Гриценко в данный момент был занят на другой срочной работе, то Николай Александрович Бринкин и поручил эту работу сделать мне. С начальником Газопромысла Черюкановым был заключен договор работниками нашего треста, а накладные расходы для других организаций тогда были установлены порядка 100 % от стоимости работ.

Я, получив такое задание, сразу же выехал с группой рабочих и поселился с ребятами в одной из комнатушек сельсовета Лайко-

 

во. Работая часов по десять ежедневно, мы почти за две недели все сделали, как и было указано в договоре, с установкой столбиков и маркировкой их. После завершения работ картографом Завищевским был изготовлен на ватмане небольшой набросок этой местности, а начальник отдела труда Трелин выписал наряд, пронормировал его в соответствии с действующими нормами и расценками, и я поехал на Крутую к начальнику Газопромысла Черкжанову для получения вознаграждения за проделанную работу. Но когда Черюканов взглянул на размер заработной платы моих рабочих за эти дни, то он взбесился. Как так могло быть, чтобы рабочий топографической группы зарабатывал больше его, т. е. начальника Газопромысла. Я ему пытался пояснить, что мы работали не меньше 10, а то и 12 часов ежедневно и без выходных. Но он этого понять не хотел, а твердил лишь свое, что у рабочего не может быть выше зарплата, чем у него, начальника такого управления, как Газопромысел. Впрочем, я тогда вернулся на Войвож, а Носаков, видимо, его хорошо отругал и после этого нам зарплату перечислили в трест, где мы ее и получили.

Об этом скандале узнал начальник Войвожского участка по добыче газа Гене Борис Рудольфович, с которым я уже был знаком, так как моя жена работала оператором по добыче газа на его же участке. Гене и его жена Филипина были немцы, т. е. такие же бесправные, как и моя жена, и проживали на скважине № 9 Войвож, расположенной у самого тракта. Он попросил меня встретиться с ним. Когда я встретился с ним на скважине № 9, то у нас завязалась беседа вначале о житейских делах и моих планах на будущее. Он поддержал мое желание получить высшее образование. Затем спросил, смогу ли я сделать для него схему всех коммуникаций Войвожского участка по добыче газа, даже с указанием рельефа местности. Я ему пояснил, что такую работу сделать несложно, это значительно легче, чем бродить по тайге. Затем он мне предложил перейти на Газпромысел на постоянную работу в качестве топографа, что облегчит мои житейские условия, и у меня появится значительно больше свободного времени для учебы, а это для такого молодого, как я, очень даже важно. Конечно, положительного ответа тогда я ему не дал, но с Николаем Александровичем об этом разговоре поделился. Правда, Николай Александрович не хотел меня терять и всячески уговаривал остаться у него на работе, а что касается учебы, то он будет способствовать моей

 

учебе. Но в топографии, конечно, работа была разная, и кому-то все равно надо было уезжать, а точнее уходить, на далекие расстояния от дома, и Николай Александрович не смог бы сдержать своего обещания.

Но вот в Войвожской школе все-таки решили открыть для бывших фронтовиков и работников охраны вечернее отделение для занятий. Об этом через Бринкина сообщили и мне. Вначале организовали лишь один десятый класс заочного обучения, а вернее вечернего. Кроме бывших фронтовиков, в него зачислили меня, Анатолия Знаменского и Андрея Косова. Вот Борис Рудольфович Гене и воспользовался этим, он стал настаивать на моем переходе на работу в Газопромысел, Но Николай Александрович всячески не хотел меня отпускать. И все же под натиском сослуживцев, да и меня лично, он пошел на уступки и ради моей учебы согласился меня отпустить с переводом на Газопромысел, на работу в качестве топографа.

Когда мне в тресте «Войвожнефть» оформили перевод на Газопромысел, я все это передал Борису Рудольфовичу Гене для оформления на Крутой, а сам приступил к работе по созданию альбома коммуникаций Войвожского участка по добыче газа. Борис Рудольфович в мое распоряжение выделил двоих рабочих в качестве помощников: оператора по добыче газа Николая Коротченкова и Василия Волчанова. Но вот через дней десять я узнаю, что Черюканов не желает в Газопромысле создавать топографическую группу, а точнее, он не желал меня брать в качестве топографа, видимо, вспомнил ту старую историю с отчуждением земель под бурение. А в это время мы в вечерней школе начали занятия, и мне это очень нравилось, так как я мог присутствовать на занятиях ежедневно. И когда мне Гене сообщил, что Черюканов отказался создавать топографическую группу на Газопромысле, мне был нанесен очередной удар, но Борис Рудольфович попросил остаться и не возвращаться вновь в трест, он что-нибудь придумает, а пока он меня зачислит на работу оператором по добыче газа. А за ту работу, что я для него сделаю, он сможет дополнительно мне компенсировать, а по завершении этой работы он меня устроит на работу в Газопромысле несколько лучше, чем оператор по добыче газа, но зато у меня будут хорошие условия для учебы. И я согласился с его доводами.

Вот так я с первого сентября 1948 года расстался с топографи-

 

ей. Для Бориса Рудольфовича создал великолепный альбом всех коммуникаций Войвожского участка по добыче газа, что для него сыграло важную роль в работе, так как он, сидя в кабинете, имел схему всех характерных особенностей шлейфов, фонтанных арматур, сепараторов, а также и рельефа местности от скважин до центрального газопровода.

С октября до конца 1954 года я обучался в Москве на курсах повышения квалификации начальников отдела труда нефтяной и газовой промышленности. Затем обучался в московском заочном политехническом институте и успешно его завершил. С марта по май 1969 года закончил обучение по программе повышения квалификации руководящих работников и работников с высшим образованием при Московском ордена Трудового Красного Знамени институте нефтехимической и газовой промышленности им. И. М, Губкина. А в период обучения в Московском ВЗПИ руководитель нашего факультета Лисичкин заставил параллельно обучаться и на юрфаке. После успешной защиты диплома ВЗПИ Лисичкин принуждал меня поступить в аспирантуру, но я отказался от его предложения, так как с Севера я уже не собирался выезжать. Так что я почти 39 лет проработал на Севере.

В 1978 году вышел на пенсию и с женой переехал в Калугу, где объединение «КОМИНЕФТЬ» предоставило двухкомнатную квартиру в кооперативном доме «Чибью».

 

* * *

 

Позже все нормализовалось. С 1948 года по 1978 год проработал в аппарате Газопромысла, а после преобразования Газопромысла, с 1956 года, в НГДУ, в аппарате нефтегазодобывающего управления «Войвожнефть». Кроме основной работы привлекался к общественной работе. В ВВНГДУ на общественных началах был заместителем председателя групкома профсоюза, на общественных началах возглавлял университет экономических знаний, вел прием населения и давал консультации.

В летнее время с семьей выезжали на отдых в Анапу и Геленджик, благо, что для северян тогда отпуск был продолжительностью чуть меньше двух месяцев. В 1961 году с семьей плавали по Черному морю на корабле «Адмирал Нахимов», а в 1966 году

 

совершили туристическую поездку по Волге на теплоходе «Алеша Попович» по маршруту Ленинград—Астрахань—Ленинград. Отдыхал по путевкам на курортах Сочи, Кисловодска, Ай-Даниль и т.п.

В 1971 году отметили «серебряную свадьбу», а в 1996 — «золотую».

В 1978 году, после выхода на пенсию, мы с женой переехали на постоянное местожительство в Калугу, где так же с 1991 года меня привлекли в Ассоциацию жертв незаконных политических репрессий.

В 2003 году отметил свой юбилей — 80-летие.