ГЛАВА 3

14 декабря 1945 г., вечером, мы покинули Гродеково и отправились в неизвестном направлении. Дорога в товарном арестантском вагоне была еще ужаснее, кошмарнее всего до нее пережитого. В вагоне нас 104 человека: русские, японцы, китайцы. На нарах с трудом могут разместиться 56 человек. А нас 104. Нарами решили пользоваться по очереди — делить день и ночь пополам. Двери-ворота вагона раздвигаются в обе стороны. С одной стороны возле них желобок — это уборная, туалет. По желобку все нечистоты идут вниз, на полотно, в поле. Примитивно, но и тут советский воин сказал бы: культурно... В левой и правой половине стоят железные печки. Посредине вагона небольшая кучка угля. Грязь, пыль. Стены внутри снегом покрыты.

Человек шесть устроились на полу, возле печки. Затопили — дымно; в вагоне стало теплее и... сыро. Снег на стенах и нарах растаял, стекает, лежим буквально в воде. Так день, другой. А не топить нельзя — мерзнем. Подостлал шинель и лежу на полу. От места на нарах отказался. От дыма, грязи угольной пыли мы черные. А воды для умывания нет, да и для питья нет. Кормят один раз в день чумизной или гаоляновой кашей. Хлеба дают по 400 гр. в день. Рано утром и днем наполняют бочку кипятком, по одной кружке на человека. Раз в день приносят сахар — 104 кусочка, по одному (7—8 гр.) на каждого. И это все. Были дни, когда давали кипяток только один раз и были дни, когда ни разу не давали воды. Было, когда и каши (чумизной) не дали, — только хлеб и кипяток,

 

Самое ужасное — это вши. Мириады вшей на каждом из нас. Дается команда (внутренняя, наша): бейте вшей! И каждый день с утра начинается эта «битва» — сбрасывают с себя одежду, белье и... бьют, стреляют. Жуть! Следят, чтобы все это делали. И все это делают изо дня в день. Но от вшей избавиться не могли, несмотря на миллионы раздавленных, уничтоженных.

Мы заперты, «а дверях снаружи замки, засов, на площадке — стража. Открывают дверь только, когда приносят пищу — хлеб, воду, кашу. И все же каждый вечер, в 6 часов, нас проверяют, — все ли налицо. Трудно считать в темном вагоне: нары, печки, уголь. Старшина стоит у дверей еще с двумя солдатами и велит всем по одному пройти мимо него. А он винтовкой отсчитывает: один, два, двадцать, сорок... И всякий раз счет вначале не сходится, — то всего 102, то 103, нет 104. Он злится, кричит, матерится. Еще раз считает. Бывало иногда считал по пять раз. Однажды, «начальник» приказал мне считать. Стою рядом с ним и солдатами, все проходят мимо нас, я считаю. Насчитал 103. Услышав эту цифру, начальник рассвирепел, ударил меня винтовкой, толкнул в грудь и велел всем снова строиться. Я говорю ему: гражданин начальник, счет же правильный, зачем считать? Он стал меня крепко ругать трехэтажной русской матерной бранью. А я ему говорю: «103 и я 104-й. А нас всего 104». Обрадовался, лицо засияло, выматерился от радости и, крикнув «по местам», удалился из вагона.

Не знаю, случайно ли, я вновь единственный еврей в вагоне. Среди нас много молодежи, пожалуй, половина в возрасте до 30 лет, есть и один подросток, ему еще нет полных 16-ти. Он обратил на себя внимание и тем, что был совершенно раздет. Без шинели, без пальто, даже без куртки. Я счел своим долгом похлопотать за мальчика, чтобы ему дали одежду. Тем более, что я был старостой. На второй или третий день нашего пути

 

начальник эшелона на остановке обходил вагоны. Зайдя, к нам, он спросил:

— А где староста?

— У нас нет старосты.

— А вы кого-нибудь выберите старостой (кажется единственное «выборное начало» в Советском Союзе).

После его ухода занялись этим делом. Все в один голос стали называть меня. Я отказывался, не хотел. Но все настаивали. Собственно, старосте нечего делать - лишь получать сахар и раздавать по одному кусочку каждому.

Через пару дней мальчику принесли какое-то длинное, старое пальто, вероятно с одного из умерших в поезде заключенных. А умирали многие... Органы советского МГБ, военная «Смерш» («Смерть шпионам») арестовали мальчика как служащего Японской военной миссии по обвинению в шпионаже. Действительно, в ней он топил печи, подметал. После тюремного вагона я не встречал этого подростка, но, несомненно, он был осужден минимум на десять лет — как весьма серьезный «преступник».

Известное изречение русского правосудия — «лучше десять виновных оправдать, чем одного невиновного осудить» — советские чекисты осуществляли иначе: «лучше сто невиновных засудить, чем одного виновного оправдать»...

***

Мы едем без конца — день, два, пять, семь. Никто из нас не знает, куда везут? Часами стоим на каких-то занесенных снегом пустошах. Окон нет. Но в двух концах вагона, высоко в стене, над верхними нарами, есть узенькая, в десять сантиметров, полоска, конечно, с решеткой. Не поймешь для чего она: ни света, ни воздуха она не дает. Но через нее можно видеть степь, снежные поля. Сквозь щели между досками в двери вагона можно кое-что видеть. Как-то через 7-8 дней нашего пути, смотрю в щель и вижу среди снежных сугробов убогое, ма-

 

ленькое здание и над ним надпись черными буквами на белом фоне по-еврейски и по-русски: Биробиджан — Кругом мертво, ни живой души. Я не отходил от дверной щели, все смотрел на печальный сиротливый вид заброшенной к черту на кулички «Еврейской автономной области»... Судьбе угодно было, чтобы я и здесь побывал, хоть из окна арестантского вагона, но все же повидал эту пресловутую «автономную» область. Проехали Хабаровск, Биробиджан... В вагоне среди заключенных только и разговору: куда же везут нас. Кто-то говорит: «Известное дело куда, на Колыму». И в ответ с верхних нар: «Колыма, Колыма — чудный край света, двенадцать месяцев зима, остальное — лето»... Сколько на этой Колыме погибло заключенных, сколько на всю жизнь искалечено.

Случилась у нас в вагоне беда. На японской половине (русские как-то сразу отделились) загорелся пол под печкой. Публика заволновалась: шутка ли — пожар в арестантском вагоне. Умышленно, с целью побега... Тушить нечем — воды нет. А под печкой пол прогорает. К счастью, поезд остановился через полчаса. Стучим, кричим, зовем часовых.

—Что стучишь?

— Пол горит в вагоне!

Пришло начальство, человек 5—6. Один из начальников прежде всего надавал оплеух японцам, крепко обматерил всех. Кто-то из японцев сказал, надо за водой пойти. А начальник вместо этого заставил всех мочиться на горящее место: поливайте, сволочи, мать... И один за другим по десятку сразу стали «поливать». При этой процедуре несколько японцев получили оплеухи и удары прикладом. Часа три стояли мы, пока привели в порядок горевший пол. Два дня не давали дров для растопки и угля. Мы мерзли в наказание.

***

Уже свыше двух недель в пути. Вот и Новый год— 1946-й. Среди нас начались заболевания. У многих гной

 

ники, абсцессы, фурункулы. А помощи никакой. Ни бинтов, ни мази. Мы знаем, что в эшелоне есть санитарный вагон и сопровождает эшелон врач. На каждой остановке стучим в дверь, просим послать нам врача. Отвечают: «Ладно». Проходит день, два, три — врач не приходит, никакой помощи. Вечером на поверке я говорю лейтенанту, что у нас много больных, ни врач, ни фельдшер не приходят. Пусть дадут медикаменты, я сам буду лечить больных. Через два дня после этого солдат передает мне пакет — три бинта, кусок ваты, раваоловая мазь, граммов 50. И это все. Сделал кое-кому перевязки. Но как быть с двумя, у которых абсцессы на руке. Опухла рука, сильные боли. Гнойная инфильтрация прогрессирует, лимфатические железы болезненно припухли. У одного высокая температура. Они оба кричат от боли. Необходимо немедленно вскрыть абсцесс, опорожнить от гноя. Но что я могу сделать? У меня нет скальпеля. Кто даст в вагон заключенных такое острое «оружие»?! А врач не идет. Для чего санитарный вагон, врач, медсестра?.. Во всяком случае, не для медпомощи заключенным. Потом я в этом убедился. Как оказалось, во всех вагонах были и серьезные заболевания и не мало смертных случаев. С конца декабря началась у многих алиментарная дистрофия в тяжелой форме. Мы уже свыше четырех месяцев в кошмарных условиях. Голодание или систематическое полуголодание, длительное понижение калорийности пищи на 60—70 процентов. Почти полное отсутствие белков в нашем пищевом рационе — белковое голодание. В тюремных условиях, при этом состоянии психической сферы, дистрофия стала принимать опасные формы. Резкая слабость, сильная отечность всех органов, атрофия мышц, поносы с кровью. У нас в вагоне болеют человек 50, особенно японцы. Один японец умер. Без конца весь день зовем врача, стучим в дверь, в стену, кричим в окошечко в пути, на остановках. Много тяжелобольных, нужна помощь. Ответ:

 

скажем врачу. А врача нет. Кричим; у нас труп в вагоне, один из больных умер. Заберите труп.

— Ладно, придет врач.

На 5-й день пришел врач в военной форме —майор медицинской службы, изрядно выпивший. Первый вопрос врача:

— Кто у вас тут врач?

Указывают на меня. Я ему говорю о больных, — вот два с абсцессами, надо вскрыть их, дайте скальпель, перевязочный материал, и я это сделаю. Врач-майор отвечает мне:

— Я сам хирург, но разве тут можно это сделать?

— Но ведь есть санитарный вагон. Наконец, мы проезжаем большие станции, города, где на вокзалах имеются медпункты.

— Что поделаешь? — отворачивается майор, — тут не больница. Пришлю вам лекарства.

Я говорю майору:

— Конца нет нашему путешествию, уже 26 дней в пути, в этом грязном, душном вагоне.

Майор отводит меня в сторону и шепчет на ухо:

— Только никому не говорите, сообщаю вам, как коллега, — через 3—4 дня будете на месте, — положил пальцы на губы и шепнул: — в Свердловской области. Так я вам пришлю медикаменты, и вы уж давайте больным, вздохнул и добавил: — напасть! Попутал меня лукавый с этим эшелоном! Беда!

Труп японца убрали, и на этой же остановке майор прислал порошки аспирина, пирамидона, бинты и мазь.

Мы ехали по великой Сибирской магистрали. Остановки были почти на всех станциях, и на каждой станции выносили из вагонов по нескольку трупов. В первых числах января заболел и я. Я не испытывал, как многие, чувство голода, но у меня появилась необычайная утомляемость, слабость, полиурия, сильное расстройство кишечника, головокружение, мышечные боли. Я валяюсь

 

на полу на своей шинели и страдаю. Страшно болеть. К счастью, мы, действительно, как мне сказал врач-майор, на четвертый день прибыли в пункт назначения. Это была станция Азанка, Свердловской области, в 300— 250 км от г. Свердловска. 12 января 1946 г. наш поезд доставил на ст. Азанка 1500—1600 заключенных, жителей Маньчжурии. После кошмарных тридцати дней и тридцати ночей путешествия я еле держусь на ногах, у меня резкая слабость при малейшем движении. Поезд стоит на каком-то пустыре. Все кругом занесено снегом. Нелегко выйти из вагона: высоко, ступенек нет, внизу сугробы. В снегу стоит солдат с винтовкой. Я всех переждал — ну, как я с такой высоты прыгну, больной. Конвоир торопит: прыгай! Я подтягиваю вверх свою длинную шинель и, набравшись сил, прыгаю в глубокий снег. Солдат показывает мне дорогу — под вагон. Мы проползаем под вагоном на другую сторону. Там на платформе стоит начальство. Парами выстраивают заключенных. Какая-то женщина, одетая в овечий полушубок, подпоясанная ремнем, в валенках, на голове шапка-ушанка, обращается ко мне:

— Это вы врач?

— Да, я врач.

— Больны?

— Еле держусь на ногах. Она дает команду:

— В госпиталь! Вот на эти сани его!

Тут же стоят сани — развальни. В санях паренек, держит в руках вожжи. Лишь только я улегся, паренек свистнул, подбодрил свою лошаденку: «Эй, Касатка!»— и мы помчались. Как я себя хорошо чувствовал на морозе! После тридцати дней в вагоне, после пяти месяцев удушья тюремных камер мы мчимся по снежной дороге. Кое-где домики, хатки, огонек тусклый в окне светит. Тишина мертвая. Километра три во всю прыть несется «Касатка». Я дышу свежим морозным воздухом, спешу дышать им, побольше вдохнуть его.