- 79 -

ГЛАВА 5

Прибыли в Свердловск. Я заявил, что у меня есть вещи и деньги, вот квитанция. Новый, принимавший нас офицер, взглянул на своего соседа, и тот заявил, что сейчас мне будут выданы чемодан и деньги. Я получил свое имущество и 350 рублей. Нас выводили запутанными, неведомыми путями целых 15 минут, пока мы не очутились в каком-то глухом закоулке, где стоял «черный ворон» (так называется закрытый автомобиль без окон для перевозки заключенных). Еще не раз в моей тюремно-лагерной жизни мне придется «кататься» на этом «воронке»... Заперли нас в машине человек 35 — друг на друге сидим. Задыхаемся, кому-то дурно. Я думал, что не выйдем живыми из «воронка». Едем с полчаса. Прибыли. Тюремные железные ворота. 1-я Свердловская тюрьма. Нас ввели в довольно большую камеру, уже на три четверти заполненную, как оказалось, уголовниками, главным образом, ворами. Поражен я был, осмотревшись, когда увидел с десяток детей, в возрасте 11—14 лет. Русские и татарские дети, осужденные за воровство. Двое из них отбывали срок наказания уже в третий раз. Нам раздают по порции хлеба и приказывают строиться в коридоре, получать обед. В конце коридора оконце в двери, из которого каждому из нас дают по тарелке капустных щей и деревянную ложку, обгрызанную, с изрядным слоем грязи. Но кто, голодный, обращает на это внимание?.. Через несколько лет в лагере Спасск, где кормили также скверно, я, как дежурный врач, однажды сказал заведующему больничной кухней, что больные жалуются на пищу, многие не едят ни супа,

 

- 80 -

ни каши, ни рыбы. Все приготовлено плохо. Завкухней позвал повара и говорит ему:

— Врач недоволен, больные не едят твоих блюд.

На это повар ответил с наглым цинизмом, улыбаясь:

— А какая разница, Степаныч, люди—не свиньи, все съедят...

Такой взгляд на заключенных был, по-видимому, распространен среди тюремных начальников... После «обеда» в камере начали командовать уголовники. Они стали отбирать хлеб, табак, папиросы. Подошел главарь воровской шайки и обращается ко мне:

— Угости папиросами.

— У меня нет, я не курящий, — сказал я.

— Я видел как ты курил. Выкладывай!

— Ты ошибся, я не курю.

— Выкладывай, говорю, если не хочешь быть калекой

Мой сосед вмешался:

— Послушай, товарищ! Он не курит. Это наш доктор, мы его все знаем. Он правду говорит, у него нет папирос. Вот бери, пожалуйста, я тебя угощаю.

Вор взял у него пачку папирос и ушел. Ночью вижу, как мальчишка лет 13 подполз к спящему японцу и шарит у него в карманах. Я крикнул:

—Ты что делаешь?

Мальчик убежал. Утром, после подъема, ко мне подошел заключенный-уголовник, молодой человек, и сказал:

— Ты не в свое дело не суйся, а будешь мешать — тебе не поздоровится.

И кто-то из «политических» шепнул мне:

— Боже вас упаси! Молчите, ни слова! А то пырнут ножом...

Таковы были наши «товарищи» по камере, наше «общество». Эти «товарищи» не раз вступали в спор, в драку, требуя дани, называя всех нас «фашистами», а о себе заявляя: «я настоящий советский человек». Это заяв

 

- 81 -

ление часто приходилось слышать и от следователей, и от стражников, и от воров, и от убийц... «Настоящий советский человек»—кто может дать истинное определение этого понятия?!

В обед нас стали выводить из камеры группами по 5—6 человек.

Вновь «черный ворон» нес меня по Свердловску. Привезли в другую тюрьму, так наз. «внутреннюю», находящуюся в одном дворе с отделением МГБ на Ленинской улице. Долго ждали, пока открыли ворота, ждали и во дворе, пока открыли двери тюрьмы. Наконец, мы в большой комнате, совершенно пустой, ни скамеек, ни стульев. Приказ всем раздеться на полу, остаться в чем мать родила. Одежда валяется на полу, в ней тщательно роются. Проверяют по списку: «Фамилия, имя, отчество. Одевайся!» Нас разводят по камерам, всех в разные. Меня впускают в маленькую, узенькую камеру с двумя ярусами нар. Одно окно, конечно, в густой решетке, со щитом, да еще изнутри заставленное нарами. Темно. Адаптировался в темноте, занял место на нижних нарах.

— Если не ошибаюсь, д-р К-н? — слышу я голос.

— Да, он самый.

— Здравствуйте, доктор.

В чьем обществе я очутился? Лежащий на нижних нарах представляется. Он харбинец, А-в, из фашистских лидеров. Был Председателем Верховного Совета Российской фашистской партии и одновременно студентом богословского факультета лицея святого Николая (институт в Харбине, содержащийся на средства Ватикана). В Харбине я его никогда не видел. Этот фашист проговорился мне, что его партия засылала в СССР диверсантов, засылала через Амур — на лодках. Спустя некоторое время я с ним встретился еще раз в той же «внутренней» тюрьме, когда он уже служил тем, против кого раньше боролся. Есть люди, которых называют в СССР на тюремном языке «наседками». Старые заключенные

 

- 82 -

узнают их сразу и предупреждают: будьте осторожны, вон тот — «наседка»... Таким «наседкой» стал через месяца полтора этот самый фашист А-в. Тогда я был один в камере на двоих: две койки. И вот ко мне вселяют еще одного. Смотрю — А-в, фашист. В советских тюрьмах заключенным не дают встретиться дважды. А тут подсаживают А-в, с которым я уже раз сидел. Я и в той камере не хотел с ним разговаривать, и теперь избегал этого. Проходит день, другой — мы вместе. Он не дает мне мыть пол по утрам (обычно это делается по очереди), выносит парашу. Услуживает, ухаживает. В Свердловской «внутренней» тюрьме днем не полагается спать или даже лежать на койке. Это делается только с разрешения врача, ввиду болезни заключенного. На второй день пребывания А-ва в моей камере надзиратель объявляет в волчок, что он, А-в, может отдыхать от 2 до 4 ч. дня. А-в как бы смущен и советует мне:

— Обратитесь к врачу, и он вам разрешит отдыхать днем.

— Но вы ведь не обращались к врачу. Значит, одному можно, а другому нет, — сказал я ему.

Я начал смутно догадываться. Через два дня его вызвали на допрос. Буквально, через 15—20 минут он уже возвратился.

— Так скоро? — удивился я.

— Да, надо было только подписать протокол.

Свежо предание... — подумал я.

Через полчаса-час А-в опрашивает меня:

— А что такое «Мишмерис Хойлим?»

И до этого времени он пытался вести со мной беседу на политические темы, расспрашивал о сионизме, еврейской общине, — совете евреев Дальнего Востока. Я ему попервоначалу сказал:

— Оставим все эти разговоры, я не люблю политики. Давайте говорить о богословии — ведь вы богослов, а то по истории, — я люблю древнюю историю.

Не знаю, понял ли он, что я уклоняюсь от разгово

 

- 83 -

ра, во всяком случае, не раз пытался снова завести беседу на еврейские политические темы. И вот он, по возвращении от следователя, спрашивает о «Мишмерес Хойлим».

— А почему вам вдруг пришли на ум эти два чуждых вам еврейских слова? — спросил я его.

— Сам не понимаю, почему вдруг вспомнил эти слова. Это что — еврейская национальная организация?

Я ему сказал, «Мишмерес Хойлим» в переводе означает «охрана здоровья», это название общества лечебной помощи. А-в был разочарован. Утром его опять увели на «допрос», продолжавшийся с полчаса. Меня вызвали в ту же ночь. Среди первых вопросов, которые следователь задает мне, слышу: что такое «Мишмерес Хойлим»? Я невольно улыбнулся и ответил следователю то же самое, что и моей «наседке». Следователь, возмущается:

— Ведь это политическая организация! Я возразил: Если, гражданин начальник, тиф, воспаление легких — это политика, то и лечение их дело политическое.

Он вскочил со своего места и закричал:

— Подожди! Ты у меня заговоришь! Все выложишь вот тут на стол!

Когда через два года я подписывал 206-ю статью о прекращении следствия и мне дали читать все протоколы и «свидетельские» показания разных лиц обо мне, я увидел среди них и «живые» показания моего сокамерника, «наседки», фашиста А-ва о евр. общине и организации в Харбине. Вот с кем я очутился в одной камере, когда меня перевели во внутреннюю тюрьму Свердловска.

Второй мой сокамерник, безмолвно лежавший на верхних нарах, был личный охранник «вождя» харбинских фашистов Конст. Радз. Я не сомневаюсь, что меня умышленно поместили в камеру, где сидели именно эти фашистские молодчики, черносотенцы, которые вскоре стали «верой и правдой» служить новой власти, до того

 

- 84 -

столь ненавистной им ... Меня перевели в другую камеру, где сидят незнакомые мне люди. Среди них молодой человек, сын казачьего атамана С. от первого брака. С детства жил с матерью в Париже, учился там. Он инженер. В 1945 г. поехал в Харбин с целью увезти родителей жены — коммерсантов. Пришли в Харбин красные, и его арестовали, — сына атамана С. Он ничего общего с отцом не имеет, не разделяет и никогда не разделял его взглядов, отца в глаза не видел. И вот он уже второй год в тюрьме. Его ежедневно терзают:

— Признавайся, какие задания имел от отца. Молодой человек измучен допросами, плачет. А те свое:

— Признавайся, сволочь, подлец.

Через 8—10 дней и меня начали пытать допросами. Мой следователь, ст. лейтенант, как и большинство следователей МГБ, — малокультурный человек. Заучил наизусть несколько цитат из Ленина, а, главное, из «науки» Сталина, чьи слова и «мысли» цитирует без конца. «Вот, что говорит Иосиф Виссарионович», или «наш учитель», «наш вождь», «наш хозяин», «великий Сталин». Уже на первом допросе следователь имел перед собой толстую папку с «документами», бумагами, которую он все время перелистывал.

— А что это за тайное собрание в помещении Талмуд-Торы в 1941 г.? О войне СССР с Германией? — спрашивает следователь.

— Не знаю, не слышал о таковом, — отвечаю я.

— Вы и А-н говорили о роли евреев в этой войне.

— Такого собрания не было и не могло быть. Следователь стучит рукой по папке с бумагами и кричит:

— Говорите правду, выкладывайте все. Не скрывай те, мы все знаем. Если признаетесь — облегчите свое положение.

— Такого собрания не было. И вопрос о войне у нас не обсуждался ни явно, ни тайно. Это ложные

 

- 85 -

сведения у вас, наверно из фашистских, антисемитских кругов, — заявляю я. — На собрании говорили о пользе этой войны для евреев, что евреи наживутся на этой войне, — твердил следователь.

— Это гнусная клевета, ложь, — настаиванья. Тогда следователь грозно объявляет:

— Евреи хотят завоевать весь мир — это известное дело.

Я тихо ответил:

— Это старый, избитый мотив черносотенцев и юдофобов всех времен.

Мои слова вызвали целую бурю. Следователь стал кричать, ругаться, «крыть» меня безобразной матерной бранью, стучал каким-то предметом по столу.

— Мы значит, черносотенцы, по-твоему. Я тебе покажу, ты у меня сгниешь в тюрьме.

А сидевший напротив него за другим письменным столом ст. лейтенант, тот самый, который стащил у меня алюминиевую ложку и замочек, спокойно сказал:

— Что ты с ним разговариваешь! Отправь его в карцер, пусть трое суток посидит там с крысами...

Мой следователь позвонил по телефону, вызвал конвой, и меня увели. Я был водворен в свою камеру. Таков был мой первый допрос в Свердловской тюрьме. Первый из сотен допросов, которыми меня пытали днем и ночью. Меня допрашивают каждый день с 10—11 ч. дня до 6 ч. вечера. Темы допросов—сионизм, еврейская община, евр. организации и их «контрреволюционная» деятельность. Мой следователь явно не разбирается в еврейских делах, о сионизме имеет очень слабое представление. Он путается в вопросах, смотрит то и дело в лежащую перед ним папку, заглядывает в какую-то брошюрку-тетрадку и никак не разберется в документах и доносах, которые хранятся в этой папке. Уж 5—6 допросов было, а я еще не подписал ни одного протокола, видимо, следователь не может их обработать. Как-то в два часа ночи будят меня:

— Собирайся!

 

- 86 -

Ведут на допрос. А ведут на допрос из тюрьмы в большое здание МГБ так: идут трое гуськом—я в середине, а впереди и позади меня по конвоиру с винтовкой или наганом. Вводят а здание МГБ—в холле огромный портрет «хозяина», И. В. Сталина, во весь рост, портрет от пола и чуть ли не до потолка. Ведут на 3-й этаж. Привели в кабинет моего следователя, конвоир доложил, что привел меня. Следователь вскакивает с места: «Пойдемте, К-н!» Идем по коридору, спускаемся в первый этаж, входим в кабинет — зал. Начальник следственного отдела полковник Пор-н. На возвышении (подмостках) стоит большой стол, покрытый красным сукном, сидит откормленный, толстопузый полковник, с грубым, простым лицом. Внизу, у подмостков, на устланном ковром полу, несколько кресел. Вдоль стены напротив — ряд стульев. На один из них мне приказано сесть.

— К-н? Абр. Иос.?

— Да.

— Ты почему ничего говорить не хочешь? — угрожающе повышает голос полковник.

— Я отвечаю на все вопросы, говорю то, что мне известно, — отвечаю я.

— Врешь, сукин сын! Ты у меня заговоришь! Не таких, как ты, мы научили говорить. Говори сейчас же, а то поздно будет. Потом проситься будешь, чтоб слушали тебя, а будет поздно. На коленях будешь ползать, а поздно будет. Понял, прохвост! Я сломаю тебя. В тряпку превращу, без воли будешь. Все говори, проститутка! — рычит полковник.

Молча выслушал я монолог этого «большого» начальника МГБ, монолог, сопровождаемый после каждых 3-4 слов крепкой матерной бранью.

Допрос начался со «шпионской сионистской организации Дальевцеб» (Дальневост. еврейское центральное бюро—«Гиас»).

— Говори, с кем за границей вели переписку? Кому во Франции, Бельгии, Америке давали сведения о Советском Союзе?

 

- 87 -

Отвечаю:

— Дальевцеб — это организация, правильнее бюро, занимавшееся розыском родных, помощью иммигрантам, устройством их на местах, подыскиванием для них работы. Я лично активного участия в этой организации не принимал, но деятельность Дальевцеба мне хорошо известна.

Полковник буквально зарычал, стал стучать и руками и ногами:

— Врешь, мерзавец! Это сионистская шпионская организация.

И, обращаясь к следователю, который сидел внизу в кресле, крикнул:

— Что за негодяй! Так нагло врет!—и затем мне:

— С какими шпионскими организациями за границей Дальевцеб был в связи?

Не успел я выговорить слов: «Дальевцеб не шпионская организация», разъяренный полковник закричал, обращаясь к следователю:

—Убери его! Убери! Авось одумается!.. Этот же полковник П. в одну из следующих ночей терзал меня по поводу организации Брит-Трумпельдор. Меня вызвали на допрос в 12 ч. ночи. И первый вопрос: что за организация Брит-Трумпельдор? Отвечаю:

— Это культурно-спортивная организация еврейской молодежи

— Английская, — заявляет полковник.

— Не английская, а еврейская молодежная организация, — отвечаю я.

— Вот негодяй! В глаза нахально врет. Брит! Брит!

Британская организация! Стало быть, английская, — вопит полковник и «кроет» меня безобразным матом.

Я, чеканя слова, заявляю:

— Брит — это еврейское слово, означает союз.

Брит-Трумпельдор — означает союз имени Трумпельдора. — Ну и подлец! Что придумал, — кричит полковник. И затем обращается ко мне:

 

- 88 -

— А что это за Трумпельдор такой? Отвечаю:

— Трумпельдор — это еврейский национальный герой.

Полковник перебивает меня:

— У евреев нет героев. Говори правду! Кто такой Трумпельдор? Шпион?

Я спокойно продолжаю:

— Иосиф Трумпельдор — еврейский национальный герой. Он и в русско-японской войне отличился, офицер, георгиевский кавалер.

— Все это брехня! Ты врешь. Твой Трумпельдор — говнюк! — орет полковник.

— Говори! — приказывает он. Я молчу.

— Говори, сволочь! Мать твою... Что молчишь?

— Я все сказал, — ответил я.

Тогда полковник приказывает ст. лейтенанту-следователю:

— Ты посмотри на него! Да он у тебя и не похож на арестанта. Почему он в очках? Забрать у него очки.

— Слушаюсь, товарищ полковник!

— И отрежь у него все пуговицы с бушлата, с куртки, брюк. Оторви пуговицы. Пусть ходит и поддерживает штаны, — рычит сладострастно сатрап.

— Есть, товарищ полковник!

— Уведи его. Придется ему отведать карцера, — закончил полковник.

Было уже три часа ночи. Следователь повел меня в свой кабинет. Он сразу же снял с меня очки, спрятал их в ящик письменного стола. Оттуда же достал ножичек и начал отпарывать пуговицы бушлата, потом куртки. В это время вошли два офицера: ст. лейтенант и капитан. Капитан видит, что мой следователь отпарывает пуговицы с моих брюк и спрашивает:

— Что ты делаешь?

— Полковник приказал.

 

- 89 -

— Мало ли что он приказал. Брось, не валяй дурака.

(Полк. П-на все ненавидят и боятся).

И мой следователь оставил это дело, успев оборвать с брюк лишь одну пуговицу.

Очередной ночной сеанс был посвящен «Маккаби». Любопытно, что это было в дни Ханука, о чем я узнал случайно. В мою камеру ввели заключенного лет 40. Заподозрив в новом человеке «наседку», я был очень сдержан и уклонялся от бесед с ним. Желая, видимо, заполучить доверие к себе, он спросил меня:

— Вы еврей?

— Да, — ответил я.

— Я тоже еврей, — сказал он.

Но и это не вызвало у меня словоохотливости. Назавтра он вновь пытался завести со мной беседу и в разговоре сказал:

— А вы знаете, что теперь Ханука?

— Нет, не знаю, — ответил я.

— Да, сегодня вторая свечка, — сообщил он.

— Спасибо, что сказали. Буду в душе праздновать,— поблагодарил я.

Днем его вызвали якобы на допрос, и он больше в камеру не вернулся. Около суток он был в одной камере со мною и ничего от меня не узнал. Зато я узнал от него, что теперь Ханука. Начало темнеть. Где-то там, далеко-далеко теперь зажигают ханукальные свечки — «память минувших печалей и бед, подвигов громких и славных побед»...[1]

Я встал на батарею парового отопления и смотрю в окошко под потолком, задернутое густой железной решеткой. Какое яркое небо! Сколько звезд! А где же моя звездочка? Ищу ее на том маленьком куске ночного купола, который виден из моего крошечного окошечка. Смотрю на звезды — вот они мои ханукальные огни,

 

 


[1] Из стихотворения С. Фруга «Светочи Маккавеев»

- 90 -

светочи Гамахби. «Говорите, лампадки святые мои! Светите, вещайте про дивные дни!» Слышу крик надзирателя-тюремщика, он кричит в волчок:

— Куда залез? Чего не видал там? Слазь! Подчиняюсь. Но мне светят огни борьбы за честь и свободу, огни возрождения. Я вижу их: «Кротко мерцая порою ночной, восемь лампадок горят предо мной»... Вскоре в тюремном коридоре раздается громкая команда: «Отбой». Это значит — надо ложиться спать. Улегся на койку, а все мысли о Ханука. Воспоминания тревожат душу, мечты. Ночью меня будят: «Собирайся!» Ведут из тюрьмы через темный двор в большой дом. Вхожу — ярко освещенное здание. Стенные часы показывают 2 — два часа ночи. Но я уже привык к этим ночным допросам. Мой следователь ведет меня в кабинет полковника П., который сидит на своем «троне» и перелистывает страницы какой-то толстой папки.

 

— Садись!—скомандовал полковник.

Смотря в бумаги, не поднимая головы, он обращается ко мне:

— Маккаби... Что это такое?

Я объясняю: Маккаби—еврейская национальная спортивная, культурная организация молодежи.

— А почему Маккаби?

Объясняю значение слова Маккаби (по-русски Иуда Макковей). Полковник МГБ не верит мне, не верит Иуде Гамакби, не верит истории.

— Говори все, — требует полковник.

И пришлось мне рассказать всю историю героической борьбы Иегуды Гамакби, всю историю той эпохи. Вот так я отпраздновал Ханука в 1946 г. в Свердловской тюрьме... Моя речь не понравилась полковнику.

— Все ты врешь. Никак таких героев не было у евреев. И никакого Маккавея не было. «Маккаби»— это политическая, антисоветская организация, которой ты руководил. Нам все известно про Маккаби, — заявил

 

- 91 -

полковник, приподняв при этом толстую папку с бумагами, и добавил:

— Слушай К-н! Я тебе в последний раз говорю. Мы знаем, кто ты, знаем про всю твою сионистскую контрреволюцию. Не будешь говорить правду — плохо тебе будет, — и обращаясь к следователю:

— Уведи его!

Не спится. Мысли о Ханука, воспоминания бередят раны... И что дальше, дальше что будет! Я уже 15 месяцев в заточении, третий месяц в Свердловской тюрьме. Почти все время в камере-«одиночке». Кормят плохо, — нечем кормить — 1946-й год. Уборка камеры на мне одном. В 6 ч. утра «подъем». Встаю, по команде выношу «парашу», иду за ведром с водой, грязнущей тряпкой мою пол. Целый день то хожу по камере, то сижу на табурете. Лежать на койке не полагается. Она на день приподнимается и привинчивается к стене. На стене, возле оконца, висят «правила». Сначала напечатано то, что заключенным «запрещается», а под ними, что «разрешается». Запрещенных статей, конечно, больше. Все «запрещается»... Среди немногих «разрешается» нашел пункт о чтении книг из тюремной библиотеки. Я обрадовался. Хоть какое-нибудь печатное слово. Все буду читать, любую книгу. Только бы книгу! Но рано я обрадовался... Время от времени по утрам заходит в камеры тюремное начальство. Дежурный офицер спрашивает, имеются ли какие заявления, просьбы. Я заявляю, что хочу пользоваться книгами из библиотеки. Офицер иронически-злорадно ухмыляется:

— Книги еще печатаются, вот напечатают, тогда дадим.

Я ссылаюсь на правила, висящие на стене, но он отмахнулся:

— От этой библиотеки и следа нет — все раскурили. У меня невольно сорвался с уст возглас:

— Книги раскурили?!.. А он в ответ:

 

- 92 -

— У тебя там, за границей, все было: и папиросы, и сигареты. А мы и махорку еле доставали, а где бумага на курево? Вот то-то и оно...

Томительно, тяжело в тюрьме. Мрачно, беспросветно. В ноябре стали выводить днем на прогулку. Меня одного выводят — я в «одиночке». Гуляю по маленькому дворику, огороженному с четырех сторон высоким деревянным забором. Над двориком, у одной из стен, вышка, на ней солдат с пулеметом. Он видит каждый шаг, каждое движение. Рядом тоже дворик, слышу шаги гуляющего, хруст снега под ногами.

Дня 3-4 был со мною в камере харбинец, юрист. Еще в 1912—1914 г. он служил секретарем Окружного суда, а после февральской революции стал заниматься адвокатурой. Сильно запил. Ударился в религиозность, не пропускал ни одной тризны, трапезы, где можно было бы выпить и покушать. Культурный, способный человек, он сильно опустился, деградировал. Невыносимо страдает без водки, не может жить без нее, а тут его изводят допросами. В каком-то письме к приятелю в Тяньц-зин он назвал большевизм «гидрой многоголовой». И его на каждом допросе, ежедневно истязают, грозят «высшей мерой наказания» — расстрелом. Он плачет. Мне жаль бедного Ионафана (таково его имя). Я стараюсь отвлечь его от угнетающих дум, мыслей. Он знает хорошо латынь, и мы стали целыми днями вспоминать латинские пословицы и изречения, которые употребляются в мировой литературе. Мы с ним вспомнили и насчитали 180 таких выражений и поговорок. И оба так увлеклись этим занятием, что забыли о нашей жестокой действительности. Дня 3-4 этот жалкий человек был со мною в камере. Его увели в карцер (в наказание!), и больше я его не встречал на этом моем via dolorosa, скорбном пути страданий.

Полковник П. не оставляет меня в покое. Не дает мне спать, вызывая на ночные допросы. Расскажи ему о работе харбинской еврейской общины, о ее «шпионской

 

- 93 -

работе» против Советского Союза в пользу Англии. И вдруг новое обвинение:

— Зачем ты ездил в Румынию?

— Я не ездил в Румынию, и вообще никогда в своей жизни не был в Румынии.

Но полковник МГБ, исчерпав весь свой богатый лексикон матерной брани в мой адрес, требует признания о цели моей поездки в Румынию. Он меня «уничтожит», «сгноит в тюрьме».

— Признавайся!

Я спокойным тоном заявляю:

— Я никогда в Румынии не был и признаваться мне не в чем. Делайте со мною, что хотите!

После этого обвинение в поездке в Румынию больше не выдвигалось. И когда через неделю-другую мне было предъявлено обвинение в масонстве и я позволил себе сказать, что это такая же ложь, как и поездка в Румынию, полковник крикнул:

— В поездке в Румынию вас никто не обвиняет! Я обвиняюсь в масонстве. В Харбине якобы существовала «тайная еврейская сионистская масонская ложа», служившая, «как все масонские ложи шпионским целям». В нее входили многие «богатые евреи — буржуи». Я и некоторые другие считались «гроссмейстерами», С.Л. Ск. — ее основателем. Полковник П. требует рассказать все о ее шпионской деятельности, связях с Америкой и Англией. По-видимому, невольно на моем лице при этих вопросах появилась ироническая улыбка, которая вызвала гнев начальника, и какой гнев!

— Я тебе посмеюсь! — площадная брань посыпалась, как из рога изобилия. Мое положение показалось мне безнадежным, и в ответ на крик:

— Говори, сволочь! Все говори б...! — я громко и твердым голосом злобно произнес:

— Ничего не скажу, ничего не могу сказать, все это выдумки, брехня, ложь!..

Больше меня в Свердловске ни единым словом не

 

- 94 -

спрашивали о «масонской ложе» в Харбине, Лишь мимоходом упомянули позднее на допросе в Москве.

Однажды, часов в 10 утра, меня вызывают и ведут в кабинет моего следователя. Вижу, он заметно волнуется, причесывается, прихорашивается, приводит в порядок свою военную форму, что называется, подтягивается.

— К-н, вы сейчас пойдете к генералу. К-н, надо говорить все, все выложить на стол, во всем признаться! Генерал шуток не любит...

Что ж, думаю я, еще одно испытание. Сколько их впереди... Мы сошли на нижний этаж. Капитан, адъютант генерала, тотчас же доложил, что меня привели. Я в кабинете генерала. Мне предложили сесть на стул, который одиноко стоял посреди большого кабинета. Генерал восседал в кресле за письменным столом у окна, а в углу на стуле присел мой «старый знакомый», полковник П. Малоприятная встреча. Генерал этот по фамилии К-во, — начальник Свердловского МГБ. Генеральская форма, с красными лампасами на брюках прекрасно сидели на нем. Он спросил:

— Вы, К-н, врач?

— Да, врач.

— Почему вы набрали в рот воды и ничего не хотите говорить. Вы сделали много ошибок, приносили вред Советскому Союзу — надо признаться во всем. Вы можете быть очень полезным гражданином Союза, вы образованный, ученый, умный человек. И вы упираетесь, не хотите ничего рассказать нам, не хотите помочь нам в нашей работе. Ведь вы русский человек. Россия — ваша родина.

Я молчу.

— Ну, будете рассказывать, К-н?

 

- 95 -

— Я не знаю о чем, спрашивайте, гражданин начальник, — ответил я.

— Но вы же до сих пор ни о чем говорить не хотели. Почему?

— Гражданин начальник,—пожаловался я,—я отвечал на все вопросы, говорил, что знал. Но меня на допросах до сих пор ругали, оскорбляли, крыли матерной бранью, издевались надо мной.

Полковник с места кричит:

— Он все врет!

И в мою сторону: — Подлец!

Генерал строгим жестом успокаивает полковника, разрешая мне:

— Говорите, К-н! Я продолжаю:

—От меня требуют, чтобы я рассказал о евр. масонской ложе, которой не существовало, о своей поездке в Румынию, где я никогда не был. Я, естественно, отрицаю, говорю, что это ложь. Меня матерят, грозят карцером, обещают сгноить в тюрьме. Меня спрашивают о евр. организации молодежи Брит-Трумпельдор — я говорю правду о ней, ее задачах, работе, но гражданин полковник требует признания, что это британская шпионская организация, что слово «брит» означает «британская», а не «союз» на еврейском языке. У меня забирают очки, без которых я ничего не вижу, у меня отпарывают пуговицы с одежды, вот я и теперь без пуговиц. Генерал спросил:

— А очки вернули вам?

— Вернули через две недели.

Генерал и полковник, видимо, никак не ожидали такой откровенной речи заключенного, и где? — в стенах всесильного МГБ. Генерал с укором взглянул на полковника. Тот в ответ:

— Товарищ генерал, он все врет.

Генерал подошел ко мне и доверительно сказал:

— Если вы все, все как было, расскажите, призна-

 

- 96 -

етесь в своих преступлениях перед Советским Союзом, вы получите минимальное наказание и будете работать врачом. Если же вы будете скрывать свою и ваших сообщников преступную деятельность — вы будете в лагере возить ассенизационную бочку...

— Мне не в чем признаваться, и я не знаю, в чем мое преступление, — сказал я.

— Вы сионистский вождь, — строго произнес генерал.

— Да, я сионист.

— Не прибедняйтесь, вы вождь сионистов. А сионизм — это разве не преступление? — утверждает генерал.

— Сионизм не преступление. Это национально-освободительное движение, народное движение, — возражаю я.

— Но сионизм в Советском Союзе запрещен, — обрывает генерал.

— Но я же не работал в Советском Союзе я никогда не жил в Советском Союзе.

На это алиби генерал вообще не реагировал. Он категорически заявил:

— Вы поняли, что я сказал вам. Учтите. Будете возить ассенизационную бочку.

Он позвонил по телефону, чтобы меня увели. За мной пришел мой следователь и повел меня в свой кабинет.

— Ну, рассказывайте!—требует он.

— О чем?

— Обо всем.

— Спрашивайте, буду отвечать.

— Генерал сказал, что вы все расскажите. Говорите! — добивается следователь.

— Я не знаю, о чем рассказывать вам.

— Ну и подлец же вы!—бросил мне следователь и вызвал конвоира. Меня увели в камеру.

Интерес к сионизму не ослабевает. Меня продолжают уверять, что я вождь сионизма. На очередном

 

- 97 -

допросе один из следователей обращается к другому, сидящему визави:

— У нас теперь вторая Москва — крупные фигуры, — и головой кивает на меня. —А где теперь Вейцман? — спрашивает он.

— Не знаю, годы ничего не слышал о нем, еврейских газет не читаю, и вообще газет не читаю, не дают их мне.

— А когда виделся с Вейцманом? Отвечаю: в 1905 г.

— Мерзавец! Сволочь! Ты давно сионист? Отвечаю: с гимназических лет.

— Нет, он просто издевается над нами, — возмущается следователь, обращаясь ко второму.

Я вижу, что он не имеет никакого понятия о сионистском движении. Он то и дело вытаскивает из ящика письменного стола тетрадку-«шпаргалку», ищет в ней, я потом задает мне вопросы.

— Под диктат Лондона работаете, сионисты, — заявляет он.

— У нас, — протестую я, — нет диктата, у нас решает голос народа, сионистский конгресс.

— Какой конгресс? Где он?

Я ему рассказываю о сионистских конгрессах, начиная с 1897 г. В его тетради этого, очевидно, нет. Раз нет, значит, все это выдумка, ложь, и следователь уверенно заявляет:

— Никакого конгресса нет. Все это ты выдумываешь. Есть английское правительство, и ты ему служишь, и Вейцман, и все вы шпионы английские...

Назавтра, во время допроса, следователь звонит кому-то по телефону:

— Роза Борисовна, приходите. Он у меня теперь. «Он» — это, видимо, я. А кто же Роза Борисовна? Имя—еврейское. Ст. лейтенант, сидящий визави, укоризненно взглянул на моего следователя и, пожимая плечами, тихо сказал: «Зачем?» Через несколько минут

 

- 98 -

вошла в кабинет эта самая Роза Борисовна. Молодая женщина, несомненно, еврейка по типу. Вошла радостная, с улыбкой на сияющем лице. Следователь усадил ее рядом с собой. Я понял, что меня демонстрируют, показывают «сионистского лидера» еврейке-коммунистке, сотруднице этого же учреждения, МГБ. Я про себя решил не давать «разыграть» себя. Следователь ей что-то шепчет на ухо. Оба улыбаются, довольные.

— Это К-н, Абрам Иосифович, — говорит следователь и с хитрой улыбкой на лице хвастливо поглядывает на свою соседку, приглашенную на «сеанс». Следователь вновь расспрашивает о Вейцмане, когда я с ним встречался.

— Я на эти вопросы уже ответил вам, — сказал я.

— А вы еще расскажите. Я молчу.

— Что же вы не говорите?

— Я не желаю, — ответил я.

— Отказываетесь давать показания? А знаете, чем это пахнет? Я молчу.

— Это пахнет карцером. Отвечайте на вопрос.

— Я на этот вопрос ответил вам и больше говорить не буду. Прочитайте протокол, который вы же писали, — сказал я.

«Гостья» смутилась, стала шептать что-то следователю и ушла. Следователь, гневный, молча стал что-то писать. Это продолжалось с час. Я сидел на своем месте за маленьким круглым столиком и ждал. Пусть карцер! Через час следователь вызвал конвой и меня увели.

Мои свердловские сатрапы плохо разбираются в еврейских и сионистских делах, и пришлось передать меня в руки более опытного «спеца». Просторный кабинет. За большим письменным столом сидит подполковник, указывает мне на стул вблизи стола. На стене огромный портрет Сталина, на письменном столе маленькая стату

 

- 99 -

этка Ленина.

— К-н, Абрам Иосиф.? — Я.

— Мы с вами знакомы с 1937 года.

Я удивленно всматриваюсь в незнакомое мне лицо.

— Нет, не физически мы знакомы. Физически мы теперь лишь познакомились, — говорит подполковник и продолжает:

— Абрам Иосифович! Давайте будем откровенны. Я думаю, что мы с вами закончим все дело в один-два дня. Я же вас знаю, хорошо знаю. Если бы я имел дело с Хаимом Мордуховичем Гуревичем или с Борухом Янкелевичем Рабиновичем, я бы иначе разговаривал, но я имею дело с Абр. Иос. К-ном, доктором, да еще из Швейцарии, известным, умным, культурным человеком. Давайте, Абрам Иосифович, рассказывайте, и сегодня же закончим дело. Вы, кажется, из Перми? — спрашивает он.

— Да, я жил в Перми, учился в Пермской гимназии, работал там года два врачом, — ответил я.

— Ну, вот видите. И я живу в Перми и оттуда теперь приехал, ради вас. В Перми все хорошо. Гимназия, в которой вы учились, стоит на том же месте. Ну, я слушаю, Абр. Иосиф.!

— Я не знаю, чего хотят от меня, за что я арестован. А я уже второй год в заключении.

На это подполковник К-ский (еврей) сказал мне:

— Передо мною все ваше дело. Вот протокол следствия из Градеково — эта филькина грамота. Вы, К-н, не хотите откровенно рассказать о вашей преступной сионистской работе. Что ж! Будем каждый день беседовать с вами, и долгое, долгое время. Меня вам провести не удастся — знайте это.

Он начал спрашивать меня о сион. организации, о сион. конгрессах, о Вейцмане, о взаимоотношениях сион. орг. с Англией, Америкой, о Бальфурской Декларации. И все записывал, записывал.

Подполковник К-ий «интересовался» «антисоветской

 

- 100 -

деятельностью» харбинской еврейской общины. Он утверждал, что М. Г. З. и М. А. З. были японскими шпионами и что я это знал...

— И как вы могли быть в таком окружении шпионов-предателей! — восклицал подполковник К.

Дня четыре он вызывал меня каждый день, днем, часа на 3, не больше, И вдруг перестал вызывать. Пять дней отдыха от допросов — и вновь вызов к подп. К-му, «спецу» по еврейским делам.

— Привет вам от М. Г. З-на, — были первые слова «спеца»

— Спасибо! А как его здоровье? — спросил я. Я знал, что М. Г. тяжело болен, прикован болезнью к постели в больнице в Тавдинском лагере. В августе-сентабре 1946 г. он раза два посылал мне в Азанку записки с оказией, через «артистов» кружка самодеятельности, разъезжавших по лагерям Урала с представлениями и концертами. М. Г. писал мне, что «скоро мы будем на свободе», рядом со своими родными. Его письма были полны веры, оптимизма. На чем основанном? В январе 1947 года я узнал, что М. Г. умер в лагерной больнице в Тавде (вост. Урал) от рака желудка.

На мой вопрос о здоровье М. Г. подполковник К-ий ответил:

— Он вполне здоров. Просил вам передать, чтобы вы не были таким умником.

— Я не понимаю, что он под этим подразумевает, — сказал я.

— Это означает, что М. Г. все рассказал о вашей работе и честно признался в шпионской деятельности сионистского союза и еврейской общины. Советует вам перестать умничать и признаться во всех контрреволюционных действиях сионистских еврейских организаций, которые вы возглавляли. Так-то, Абрам Иосифович, выкладывайте все. Теперь уже бессмысленно скрывать. М. Г. все рассказал.

 

- 101 -

Эта тирада подполковника К. не озадачила меня. Я сказал:

— М. Г. не мог рассказать того, чего не было, Я знаю, что М. Г. тяжело болен, не встает с постели, но и в этом состоянии он не станет выдумывать, лгать и клеветать.

—Все это вот здесь записано и М. Г. подписано, — категорически и решительно заявил подп. К-ский.

Еще два раза вызывал меня этот «спец» по еврейским делам. В последний раз он сказал:

— Очень жаль, что вы не послушались меня, вам за это придется дорого заплатить. Подумайте, пока не поздно.

Больше я с ним не встречался. Мое дело вновь перешло к моему прежнему следователю, ст. лейтенанту.

***

Наступил январь 1947 г. Меня вызывают на допрос каждый день и часто ночью. Однажды слышу разговор следователей между собой: кто-то из Москвы, из МГБ, приехал, называют его «московский гость», и этот «гость» будет сегодня допрашивать меня. Приблизительно через полчаса раздался телефонный звонок. Мой следователь ответил в телефон:

— Есть товарищ полковник,—и обратился ко мне:

— Пойдемте, К-н!

Мы вошли в кабинет полковника П-на. На своем месте, на возвышении, восседает полковник, а внизу в кресле сидит развалившись майор, — это и есть «московский гость». Полк. П-н со мною впервые на «вы»

— Садитесь.

Майор из Москвы обращается ко мне:

— Вы врач? Учились в Швейцарии? Встречались там с англичанами?

Я не понял вопроса: причем тут англичане? Отвечаю:

— Я учился в Швейцарии, где живут швейцарцы.

— Ну, а англичане были там?—настаивал майор.

 

- 102 -

— Не знаю, я видел там швейцарцев, комнату снимал у швейцарцев. Среди студентов были и не швейцарцы, много русских училось там.

— Ну, а англичане? — упорствует майор.

— Я их не видел в мои годы учения, — ответил я. На это последовала «умная» реплика майора:

— Сионисты ведь всегда с англичанами.

И я подумал: хоть ты и майор МГБ, но дурак, перефразировал чеховское: «Хоть ты и седьмой (Иванов), но дурак»...

— А вы давно сионист? Говорите правду, мы о вас все знаем, все.

— Да, я сионист лет 45—46, с гимназических лет. — А когда вы были в Советском Союзе?

— Я с 1913 года в России не был.

— А в 1934 г. зачем вы ездили в Советский Союз?

— Я никогда в Советском Союзе не был.

— Вы говорите правду?

— Если вы говорите, что все знаете обо мне, то вы не можете не знать, что я в Советском Союзе ни в 1934, ни в другие годы никогда не был.

— Эти сведения у нас от ваших же сионистов, которые вместе с вами работали против Советского Союза, — сказал майор.

— От кого бы эти сведения ни исходили, они ложные, — ответил я.

Майор что-то тихо сказал полковнику П., и тот приказал увести меня. По дороге в свой кабинет мой следователь произнес:

— Этот майор из Москвы, плохо вам будет, К-н!