ГЛАВА 11

Спасск — большой лагерь. 13—14 тысяч заключенных, почти исключительно «политические» — 58-я статья. Две тысячи женщин. Среди заключенных пара сот «уголовных» — убийц, но подлежащих «спецлагу», и вот они среди нас. Это очень отягощает наше и без того ужасное положение в лагере. В отдельной зоне — больница: девять больничных бараков, до тысячи коек. Три терапевтических отделения, три туберкулезных, хирургическое, неравно-психическое, полустационар (инвалиды — калеки). При них амбулатория, лаборатория, рентгенкабинет, зубкабинет. Помимо того, больница в женской зоне с терапевтическим и нервно-психическим отделениями. В мужской зоне из 20 врачей — только пять вольных, в женской зоне четыре женщины-врача заключенные. Вольные врачи занимают командные посты, они «начальники» больницы, терапевтического, туберкулезного отделения. Они не лечат и вообще не работают, а только получают зарплату по повышенной ставке.

Ко мне в 1-е терапевтическое отделение назначили начальником молодого врача, только что окончившего Казанский мединститут. Когда он впервые заявился, то в моем кабинете при больнице сказал мне:

— Мне просто неудобно и неловко, что я начальник такого старого опытного врача. Я хочу учиться у вас и прошу вас, учите меня. И, пожалуйста, не называйте меня «гражданин начальник», а по имени, Николай Николаевич.

Обходительный молодой начальник быстро забыл эти слова. Он ни одного дня не «учился», не интересовался

 

больными и медициной, всего один—два раза за целый год был со мною на обходе больных, и то только я двух палатах (из восьми), забегал утром в отделение на 5—10 минут, а то и это забывал делать, и все часы «занятий», с 9 ч. утра до 1 ч. дня, сидел в кабинете начальника больницы и играл с ним в шахматы. А в 1953 году, во время пресловутого провокационного процесса евреев-врачей в Москве, этот молодой врач проявил себя самым гнусным образом.

Среди врачей я лагере Спасск шесть евреев — двое из Москвы, один из Минска, один из Киева, один с Кавказа и я. Вообще в лагере довольно много евреев-заключенных. Лишь только я прибыл и поселился в терапевтическом отделении, ко мне один за другим стали приходить врачи познакомиться — они слышали обо мне, т. к. из К-ра часто прибывали этапы в Спасск. Врач-хирург знал меня лично — мы некоторое время были в одной лагерной больнице и ежедневно виделись. Он бывший зам. министра здравоохранения СССР, б. председатель Российского Красного Креста и Полумесяца, член компартии с давних времен. Был арестован, получил десять лет ИТЛ. Главная вина его — связь с заграничным и международным Красным Крестом в Женеве, т. е., что было необходимым условием работы в Красном Кресте:

розыски родных за границей, ответы на запросы из-за границы. Все это инкриминировано ему как контрреволюция. Среди обвинений в связи с иностранцами было и следующее курьезное обстоятельство. В качестве председателя Российского Кр. Креста он возглавлял делегацию в Англию. В Лондоне госпожа Черчилль (которая председательствовала в английском обществе Красного Креста) устроила у себя в доме обед в честь советской делегации и на память подарила д-ру К. свой портрет с обычной надписью „My dear D-r". Этот портрет

 

г-жи Черчилль нашли у него при обыске-аресте. Ага! Мадам Черчилль..., „My dear" Вот, где «контрреволюция»..., «преклонение перед Западом»... И в результате — десять лет заключения в исправительно-трудовых лагерях... Мы работали с ним вместе в двух лагерях и были в приятельских отношениях. Он культурный, знающий врач, по природе несколько жесткий человек. В 1954 г. он за какой-то ответ на вопрос начальника лагеря, ответ, который не удовлетворил нач-ка, был снят с работы и отправлен на тяжелый физтруд, на каменный карьер.

Были среди заключенных два профессора медика (физиолог и бактериолог), были профессора и ученые в других отраслях науки (технологи, агрономы, историки и др.), немало русской интеллигенции. Большинство из них не принимало никакого участия ни в политической, ни в общественной жизни страны, и за что они осуждены, за что отбывают свои 10—15—20 лет в лагере — они не знают. Но таков сталинский курс, таков план, в этом отношении, в этой области перевыполненный на 500 процентов...

Среди заключенных — люди самых различных национальностей — украинцы, русские, грузины, армяне, белорусы, евреи, эстонцы, латыши, литовцы, азербайджанцы. Почти все говорят по-русски. Лишь среди больных казахов и узбеков попадались люди, которые ни слова не понимали по-русски. Они жили в аулах, среди своих, в степи, занимаясь скотоводством. Но... и туда, в глухую степь, в их аулы проникли Чека, ГПУ, НКВД^[1], МГБ и увозили в тюрьму людей ни за что ни про что — вы-

 

 

полняли и перевыполняли план... Были и немцы, жившие в Советском Союзе уже 6—7 лет, но не говоривши® по-русски. Многие принципиально. Один полковник-немец мне открыто заявил: не хочу говорить на этом языке, не хочу понимать его... И таких было немало.

Евреи в лагере, советские евреи, приходили ко мне в больничную зону познакомиться, поговорить, узнать что-нибудь о сионизме. Было в лагере человек 10—12, отбывающих наказание за сионизм (сионисты из Москвы, Одессы), были еврейские писатели, поэты, журналисты, был и один из редакторов коммунистической газеты («Единение»), были два старых бундовских лидера. Однажды днем я стоял на крыльце своего больничного барака в Спасске. Ко мне подошел человек лет 45:

— Вы, д-р К.?

— Да.

Он протягивает мне руку и, волнуясь, дрожащим голосом говорит:

— Я пришел просить у вас прощения. И, глотая слезы, замолчал.

Я удивлен, первый раз его вижу, за что он просит прощения? Незнакомец продолжает:

— Я один из тех многих комсомольцев, которые доносили на сионистов, выслеживали их, измышляли, лгали про них. Так нас учили, так нам велели. Ни один сионист по моей и моих товарищей вине находится в лагерях, в ссылке. И вы вот в лагере за сионизм, за вашу честную работу для нашего народа. Нас уродовали, на всю жизнь искалечили нашу душу, нашу совесть. Ваши страдания на моей совести. Простите меня. Чем я могу служить вам? Скажите. Прошу вас. Все, что в моих силах, я сделаю для вас. Я теперь заведующий пошивочной мастерской. Что вам нужно, я все для вас сделаю. Простите меня.

И он, не дождавшись моего ответа, быстрыми шагами ушел, просто убежал, не хотел, видимо, чтобы я ви

 

дел его слезы... Я с этим человеком (К.) потом часто встречался. Он бывал на всех наших еврейских «встречах» в тесном кругу, на беседах в моей комнате на еврейские, сионистские темы, на Азкара по Герцлю. Через года полтора он освободился из лагеря, кончил свой «срок». Ему дали высылку в Карагандинскую область. На воле, в ссылке, он работал в какой-то фотоартели. Когда я в конце 1956 г. прибыл в г. К. и поинтересовался его судьбой, то узнал от моего и его приятеля, что несколько месяцев тому назад этот еврей К. покончил жизнь самоубийством. Не выдержал — мучило прошлое, тяготило настоящее, не было веры в будущее...

Назначили нового начальника больницы майора медицинской службы Е-на. Плохой человек по натуре, грубый, с предубеждением к заключенным, старался ущемить их, где и как только можно. По вступлении в должность собрал всех врачей-заключенных и вольных и объявил, что заключенные врачи не должны, не смеют называть вольных врачей по имени-отчеству, как это было до сих пор, а только «гражданин начальник». Жена майора, тоже врач, нач. хирургического отделения, была, как мы все были уверены, еврейкой, но свое еврейское происхождение скрывала. Ее отношение к врачам, и вообще к заключенным, было даже хорошим, сочувственным. Однажды она привела ко мне в отделение женщину из-за зоны, «вольную», прося обследовать ее и назначить лечение. В разговоре, объясняя нервное состояние больной, она произнесла: «а бисл мешуге». Я ее тихо спросил:

— Какой вы национальности? Она, хитро улыбаясь, ответила:

— Гречанка.

Я узнал в ней еврейку.

Среди евреев заключенных есть интересные люди. Вот врач-невропатолог М. Я. М-ский. Очень культурный, с большой эрудицией, старый революционер, соц.-дем. меньшевик, активный работник партии. Человек исключительной честности и кристальной чистоты. Десять

 

лет отбывал наказание в царской ссылке, а с 1924 года вот уже 27 лет, в советской тюрьме и лагерях. В 1924 г. как член «рабочей оппозиции» был арестован, отсидел срок, вышел на советскую «волю», был отправлен в ссылку и через месяц-другой снова арестован—новый срок. 8 лет ИТЛ, по тому же, первому делу. И так пять раз. Вместе с царской ссылкой он насчитывал в 1951 г. 37 (тридцать семь!) лет заключения (10 царских и 27 советских). «Контрреволюционер», «меньшевик», из «рабочей оппозиции»... — и Николай II — самодержец и диктаторы Ленин и Сталин одинаково не любят какой-либо оппозиции — «не сметь свое суждение иметь!»...

Долгие годы он провел на севере, на суровой Колыме. Многое перенес, перестрадал, но сохранил свою жизнеспособность, юмор, ясность ума, не потерял веры в лучшее будущее.

Приехал в Спасск нач. сано, созвал всех врачей в санчасть. В лагере очень большая заболеваемость, все больничные отделения переполнены, нет места для больных. И большая смертность — 8—10 человек в день умирают. Нач. сано, заслушав сообщение врачей о заболеваемости, спрашивает, почему такая большая смертность в лагере. Все молчат. Тогда д-р М. Я. М-ский говорит:

— Умирают, главным образом, дистрофики и туберкулезные. В лагерь приходят этапы из Колымы, где условия тяжелые, приезжают люди в состоянии тяжелой алиментарной дистрофии, с запущенными отечными формами болезни, — вот эти-то и умирают.

Нач. сано вскипел:

— Что ж, по-вашему, в лагерях Советского Союза плохое питание, заболеваемость на этой почве, я от этого умирают! В лагерях в Советском Союзе рацион питания вполне достаточный.

После этого «торжественного» заявления совещание было закрыто, врачам велели разойтись. А назавтра д-ра М. Я. М-го сняли с работы и выселили в общий барак с трехъярусными «вагонками», на которых помещались 900 за

 

ключенных. Д-ру М. шел уже седьмой десяток и его нельзя было отправить на тяжелый физтруд. Когда открыли инвалидный барак, т. е. богадельню, д-р М. был помещен туда и валялся в духоте среди калек, парализованных и психических больных. Врач этого барака (русский) взял д-ра М., по собственной инициативе и с риском, к себе в комнату. Он пользовался советами д-ра М., консультировался с этим опытным и умным врачом. Я и д-р М-ский полюбили друг друга и остались большими друзьями на вое годы в лагере и потом на воле, до последнего дня его жизни. Это был мой лучший друг. Начальство буквально преследовало д-ра М., причиняло ему всяческие неприятности. Открыли больничное отделение для нервных и психических больных, а врача-специалиста, кроме д-ра М., нет. Дали заведование этим отделением фельдшеру, но стали всячески передавать д-ру М-скому, чтобы он письменно или устно попросил дать ему работу врача. Д-р М. заявил:

— Нет! Я просить их не буду! Если я им нужен, пусть они меня просят.

Нач. санчасти, когда ему стал известен ответ д-ра М., сказал:

— Я покажу этому гордому еврею!

И вновь выселили д-ра М. в общий барак — казарму. Наше начальство было в большинстве своем антисемитское. Это чувствовали не только евреи-заключенные, но и вольные евреи, служащие МВД (офицеры). Таких было двое: начальник одного из лагпунктов и заместитель нач-ка санчасти. Последний искал случая встречи с евреями, любил говорить о еврействе, Израиле. Конечно, с глазу на глаз. Он часто бывал у меня, интересовался жизнью в Израиле и однажды задал мне вопрос:

— А меня впустят в Израиль, ведь я член ВКП (б)? Он старался, чем мог, помочь евреям, облегчить им их участь. Его связи с евреями-заключенными стали известны (кто-то донес, мы подозревали в этом врача-азербайджанца). Этого офицера-еврея, старшего лейтенан-

 

та, вызвал к себе главный оперуполномоченный (МГБ) и предупредил его якобы по-товарищески (они однополчане). Но с тех пор к нему стали придираться, перевели в другой лагерь, на другую работу. Такова была судьба и еврея — начальника лагпункта. Последнего оскорбил офицер-русский, оскорбил как еврея. Еврей резко реагировал на это оскорбление — дал русскому пощечину. Дело скандальное, но начальник лагеря замял его. Русский офицер якобы был пьян и оскорбил другого офицера (еврея) в пьяном виде. Но еврея-офицера, начальника лагпункта, перевели в другой лагерь.

Евреи-заключенные в Сп. лагере в большинстве своем часто встречались, беседовали, были вместе. С 1952 г. в лагере появились еврейские писатели, журналисты. Появились и получившие 10—15 лет заключения за сионизм. Вот несколько сионистов из Москвы — трое в нашем лагере и двое в соседнем. Эти пятеро москвичей работали подпольно, а после 1948 г., образования еврейского государства и признания его Советским Союзом, они были организаторами торжественного богослужения в синагоге по случаю создания Государства Израиль и дарования победы евр. оружию. С троими из нашего лагеря я очень часто встречался. Один из них П-н, журналист, бывал у меня почти ежедневно (он жил в бараке, в 3-й зоне), рассказывал мне об их хлопотах по поводу торжественного богослужения в синагоге. Никто не решался дать разрешение на таковое. Дело дошло до самого Сталина. И «всемогущий» разрешил молитвенное собрание. За это был сделан не только Президенту Государства Израиль, Хаиму Вейцману, но и Иосифу Виссарионовичу Сталину. П-н рассказывал мне, как они лично обходили всех «видных» евреев, приглашая их на богослужение. Были они и у Ильи Эренбурга. Он удивился этому приглашению:

— При чем тут я? Мне нечего делать в синагоге. Что за выдумки?

Эренбург отказался прийти. Эти пять сионистов вско

 

ре после богослужения были арестованы и каждый по 10—15 лет ИТЛ. Группа одесских сионистов не призналась на следствии, что они сионисты. Они работали в Одессе нелегально и на суде отрицали свою принадлежность к сионистскому движению.

Мы, сионисты, часто встречались в лагере, устраивали тайные собеседования, доклады. Среди евреев был в нашей больничной зоне один очень интересный человек — военком (военный комиссар) генерал, военный атташе при посольстве в Китае. Участник советской делегации в Америку, член редакции газеты «Красная звезда», зав. политотделом Красной Армии. Человек умный, очень способный, с большой эрудицией в разных областях знания. В годы «ежовщины» был арестован, будучи военкомом. Получил 10 лет заключения, отбыл этот срок, был выслан в Петропавловскую область, пожил в ссылке несколько месяцев и вновь был арестован. По тому же, первому, делу получил новые десять лет. В 1955 г. он по актировке больных, «не подлежащих лечению в лагерных условиях», был освобожден и вскоре реабилитирован, т. к. все «обвинения оказались ложными»... Это произошло после 19-ти лет заключения... Он был восстановлен в правах члена КПСС. Девятнадцать лет тюрьмы и лагеря были зачтены ему как членство в партии. Ему вернули ордена и медали, дали прежний оклад за два месяца. Бывший военком М. Д. К. поселился в Москве, в одной комнате общей квартиры, где жила его жена (тоже отбывавшая семь лет заключения...). Мы были друзьями. Он хороший еврей, знавший еврейство. С ним несколько лет мне пришлось быть в одном лагере. Он часто бывал у меня. Мы вместе гуляли по лагерному двору, беседовали, и я не забуду эти беседы. Он был другом и д-ра М. Я. М-го. М. Д., бывало, говорил мне:

— За что вы сидите? За что? За вашу работу для еврейского народа? За вашу борьбу за его права? За его возрождение? Я за дело сижу. Я заслужил это. Так мне

 

и надо! Я сам варил эту кашу (коммунизм), и я должен ее расхлебывать...

В 1951 г. мы собирались в комнате врача инвалидного барака (русского врача, с которым вместе жил д-р М. Я. М-ий). Собрались в вечер Иом-Кипур к Кол-Нидрей. Хазаном был живший в этом бараке раввин (из Белостока), заключенный, реб Аарон. Это было, конечно, тайное богослужение при закрытых дверях. Снаружи у дверей стоял наш «постовой», чтобы в случае чего тревожным стуком в дверь предупредить нас. Раввин реб Аарон (ныне в Израиле) молился» — пел вполголоса традиционным мотивом Кол-Нидрей, и мы подпевали. Плакал раввин, и у нас всех стояли слезы в глазах... Интересно, из кого состоял наш «миньян»: бывший военком и редактор «Красной звезды» М. Д. К., б. лидер соц.-дем. меньшевиков М. Я. М.; известный врач — невропатолог из Москвы Я. Г. Шп.; один из бывших видных бундовцев Г.; профессор-экономист Ленинградского университета коммунист П.; быв. антисионист К.; я и еще три еврея, обитатели этого барака. Смотрел я на всех этих собравшихся, на этих молящихся, и предо мною предстали марраны в Испании, эти тайные евреи, в подземелье скрытно отправлявшие законы евр. веры. Я смотрю на этих нелегально собравшихся, молящихся в советском лагере — военком, большевик, соц.-демократ, бундовец — и про себя шепчу:

Наши тайные молитвы в Иом-Кипур повторялись ежегодно. Многие постились. Но не только мы отмечали Иом-Кипур. Группы заключенных польских, румынских евреев собирались в Рош-Гашана и Иом-Кипур на окраине лагеря, под горкой, и молились под открытым небом. Тайно, словно о чем-то беседовали. Я был в Рош-Гашана среди них на этом подпольном богослужении. В лагере Сп. встречи еврейской интеллигенции стали более частыми после смерти Сталина, когда нас перестали запирать на ночь. Собирались для бесед, обсуждений,

 

лекций в моей комнате при больнице. Беседовали о сионизме, Государстве Израиль, о еврейской литературе, поэзии. Еврейский писатель Ицхак К-с читал на иврите и идиш Бялика, говорил о новоеврейской литературе Главным докладчиком бывал я. В ноябре 1952 г. я прочитал в газете «Известия» заметку, набранную петитом, одну-две строчки где-то в конце четвертой страницы среди мелкой хроники. Заметка гласила: умер Президент Государства Израиль X. Вейцман. Мне пало больно, сжалось сердце — Хаима Вейцмана нет. Вейцман — это великая эпоха в истории еврейского возрождения. Как на кинокадрах прошла предо мною личность, жизнь и борьба Хаима Вейцмана: 1903—1905 годы в Швейцарии, мои встречи с ним в Берне, Женеве, собрания, митинги, борьба за нашу идею. Я сидел в своей комнате со своей болью, с полными слез глазами. Прибежал еврейский журналист из другой зоны:

— Читали? Хаим Вейцман умер. Мы оба плачем. Вот влетел в комнату еврей (Кацев) из Омска:

— Слышали? Хаим Вейцман умер!

Через час-другой в моей комнате было девять человек. Этот вечер мы посвятили Хаиму Вейцману. Сидели на койке, на подоконнике и беседовали, вспоминали, думали о нем. Я рассказал о молодом Хаиме Вейцмане моих студенческих лет, его борьбе за дело возрождения нашего народа. Наступили сумерки, темнеет. Надо расходиться по баракам — скоро поверка и бараки закрываются на ночь на семь замков и затворов. Я зажег керосинку, стоявшую на столе. Поднялись расходиться. И вдруг гомельский еврей, старичок, дрожащим голосом стал читать Кадиш — Мы все плакали.

Устраивали мы товарищеские ужины и праздники — Ханука, Пурим, Шавуот и др. — с речами на еврейские, соответствующие праздникам, темы. Сходились большею частью в моей или дежурной комнате 2-го туберкулезного отделения, где врач и старший фельдшер оба евреи.

 

У нас в лагере после смерти Сталина открылась платная столовая. И там мы, человек 15—20, неоднократно собирались в праздничные вечера за общей праздничной трапезой. Заведовал этой столовой еврей, заключенный, который широко шел нам навстречу и брал на себя все хлопоты по устройству праздничного стола. Кое-кто из евреев не участвовал в этих наших встречах в столовой, боясь заведующего, не доверяя ему — были слухи, что он «стукач» («Стукач» — означает доносчик, «стучать» — доносить).

В 1954 т., 20-го Тамуза, день пятидесятилетия со дня смерти Теодора Герцля, мы отметили в лагере Спасск особенно «торжественно». В 1 час дня, в обеденный перерыв для лагерного начальства, мы собрались в больничной зоне, в помещении вещевого склада, на Азкара по Герцлю. Заведующий складом личных вещей заключенных был еврей из Западной Украины, тоже заключенный. Еврей из Гомеля, отбывающий десятилетний срок за еврейский национализм («контрреволюционная деятельность»), прочитал и я произнес молитву «Кадиш». А в 2 часа дня мы, человек 20, собрались на обед, организованный московскими сионистами в 3-й зоне. Обед был устроен в комнате старосты барака, в котором жили эти сионисты и еще несколько евреев заключенных. Староста барака был украинец, с которым они жили дружно. Он предоставил им свою комнату якобы для празднования именин одного из товарищей. Мы заперлись изнутри, а у дверей снаружи поставили одного из нашей группы. «Постовые» менялись каждые полчаса, чтобы все могли присутствовать на торжестве. Перед началом обеда я сделал часовой доклад о Герцле. Некий видный австрийский журналист, еврей, социал-демократ, за обедом произнес горячую сионистскую речь, закончив ее словами: «Да здравствует Государство Израиль!» До пяти часов дня были мы все вместе в этот день 20-го Тамуза, день великого Герцля, вождя сионизма, пророка, провидевшего светлое

 

будущее еврейского народа. Знаменательным стал этот день для евреев-заключенных в жестоком советском лагере, в Карлаге, в степях Казахстана...

Все эти события происходили на фоне нескончаемых скандалов, драк и даже убийств. Старший «опер» (МГБ, чекист) бьет заключенных. Однажды даже начальник санчасти ударил заключенного, но последний ответным ударом так толкнул начальника, что он полетел вниз, в канаву. Человек двенадцать арестовали, посадили в тюрьму... за неразрешенную переписку, за связь с жензоной.

А вот и совсем грандиозный скандал. Из мужской зоны. темным вечером перебрались: через высокую стену человек 15 мужчин. Конвоиры, стоявшие на вышках, спохватились поздно, когда «молодцы» были уже в жензоне. Забили тревогу. Молодцы заперлись в бараке, где проводили время со своими подружками. Прибыло начальство с нарядом солдат, потребовали выйти из барака, но мужчины заперлись там и не желали выходить. Вообще «блатных» начальство побаивалось — знали, что у них есть ножи, кинжалы, что они на все способны: «пырнуть» ножом, убить. «Блатные» пробыли в гостях у женщин до зари, а потом, сопровождаемые конвоем, вернулись в мужскую зону, но уже не тем коротким путем, каким пришли... Их всех отвели в тюрьму. Через пару недель несколько девушек из женской зоны перелезли ночью через стену, пробыли до рассвета в мужской зоне и благополучно через ту же стену вернулись к себе. После этого мудрое начальство провело над стеной электрический ток.

Много столкновений у начальства с религиозным элементом. Немало их арестовали и заперли в лагеря. Христианским сектам нет числа. «Субботники», адвентисты, «последователи Иеговы», какие-то «христолюбы» и еще, и еще. Были и «христиане Сиона», которые кратко называли себя, или их называли, «сионисты». Их глава в нашем лагере однажды посетил меня и два часа до-

 

вольно примитивно и путано беседовал со мною о своей вере: только из Сиона изыдет истина, оттуда, где жил и учил Христос. Оттуда изыдет глас Божий, ученье Божье. В Сион вернется Израиль, и все человечество станет христианским, и евреи станут христианами, по вере и учению Бога — Иеговы.

Религиозных преследовали в лагере. Со скандалом, с борьбой снимали с них кресты. Они вытатуировали на груди большой крест, некоторые выстругивали себе деревянные и прятали их. Религиозные заключенные не ходили на работу в христианские праздники. Их сажали в лагерную тюрьму, на хлеб и воду. Был в амбулатории фельдшер, «субботник», человек в возрасте 40 лет. Отбывал десятилетний срок по 58-й статье за КРД (контрреволюционная деятельность). Долгое время ему удавалось сохранять бороду, потом ее с силой срезали, сбрили. Этот фельдшер по субботам не являлся на работу. Врач амбулатории, азербайджанец, мирился с этим, никому об этом не говорил. Но вот как раз в субботу пришел в амбулаторию начальник санчасти, ему нужен был этот фельдшер. Фельдшера нет, он сегодня не работает — суббота! Как так? Начальник пришел в ярость, стал кричать на врача, крыть «матерною» бранью фельдшера, Бога, религию, субботу — все и вся. Фельдшера посадили в тюрьму на десять суток. Отсидел положенный срок, и ему приказывают работать вновь в амбулатории. Он согласен, но... не по субботам. И его погнали на общие тяжелые работы.

С «субботниками», которых было немало в лагере, мне часто приходилось встречаться. Они придерживались законов Старого Завета и проживали главным образом в Сибири или в областях Центральной России. «Субботники» объявились там еще в 17—18 веке как «секта иудействующих» и сильно преследовались не только в царствование Александра I. Их преследовали и те, кто издавал декреты о свободе совести...

Как-то в моем больничном отделении в лагере ле

 

жали два «субботника», они часто заходили ко мне в комнату поговорить о еврейской религии, они помнили наизусть некоторые еврейские субботние молитвы. Но о еврействе мало знали, да и не интересовались этим.

Тюрьма в лагере Спасск маленькая — обычный барак с шестью отдельными комнатами по четыре койки в каждой. А арестованных и кандидатов на тюремную койку немало. В 1954 г. выстроили специальную тюрьму — большое двухэтажное каменное здание с очень мрачными камерами. Заключенные называли эту новую тюрьму «Петропавловской». Как врачу мне часто приходилось посещать тюрьму. Со мною шел нач. санчасти или нач. больницы, а то и еще один вольный врач: я сам решать не могу, ведь я тоже заключенный и, несомненно, сочувствую несчастным жертвам насилия и произвола... Мое положение в данном случае тяжелое. Многие симулируют, притворяются больными, особенно, «блатные». Меня позвали к двум тяжелобольным и одному, объявившему голодовку. Мрачное каменное здание. Наружные ворота, внутренние ворота, повсюду вооруженные постовые. Узенькая дверь в здание тюрьмы. «Кабинет» начальника тюрьмы. В углу стоит стол с кое-какими медикаментами и перевязочным материалом. Десять заточенных в каземате объявились больными, требуют врача. Нач. тюрьмы разрешает привести только троих, остальные симулянты. Поднялся шум, стучат кулаками в дверь, ногами. К врачу! Болен! Я обращаюсь к нач. санчасти: надо посмотреть их, быть может, в самом деле больны. «Не либеральничай!» — прикрикнул на меня начальник (гуманное отношение к людям называется в Советском Союзе оскорбительным словом «либеральничать»...). Осматриваю больных. У одного инфекционная желтуха. (В Советском Союзе она называется «болезнью Боткина»), он уже 8—9 дней болен. Его и еще одного отправляют в больницу, в мое отделение. Лагерная тюрьма, поистине, ужасна. Каждый узник в «одиночке», крошечной кабинке. Низенькая клетка, дверь без оконца, тяжелая, массивная. Пища арестан-

 

ту подается через отверстие внизу, над полом. Это потому, якобы, что арестант через окошечко в двери выливал в лицо надзирателю суп, а то и кулаком в лицо его бил.

Прошло недели две, и начальники больницы и санчасти объявляют мне, что в моем отделении одна палата отводится под тюремную. Спрашивают, какую комнату я представляю для этой цели. Я стал возражать — у меня инфекционное отделение, остро-лихорадящие больные. Но вопрос уже решен: одну комнату превратили в тюрьму — двойная дверь с железной решеткой, железная решетка на окне, на дверях железный засов и два огромных замка. Назавтра же привели из тюрьмы уголовника — убийцу П-ж, из лидеров украинцев в лагере, и заперли в эту комнату. Она находилась против моей, дверь против двери. Трижды в день надзиратель отпирал комнату для кормления больного и одновременно для осмотра его врачом и фельдшером. Арестанта П. перевели в больницу после требований его товарищей-украинцев, которые скандалили, бушевали, кричали, что он «умирает» в тюрьме, перевели больше от страха: боялись мести уголовных —долго ли быть подколотым?...

На второй день после помещения П. в больницу-тюрьму, нач. санчасти говорит:

— Ты его тут не задерживай, как спадет температура — выписывай, день-два и хватит.

А П. без конца стучит в дверь, в стену:

— Доктора давай, у меня температура 40, умираю. Ему говорят в волчок, что дверь закрыта, ключей у нас нет, вот придет надзиратель, откроет. Но П. знать ничего не хочет — открывай дверь... Послали в комендатуру за дежурным надзирателем. Пришел надзиратель. Конечно, все это выдумки, у П. нормальная температура. Такие «концерты» П. устраивает несколько раз в день. Нач. санчасти каждый день «интересуется» состоянием здоровья П. и с упреком спрашивает:

— Почему не выписываешь?

 

Берет историю болезни. Я говорю ему:

— На днях, полагаю П. сможет выйти из больницы. А ко мне тем временем явились двое из главарей уголовных, украинцы, вызвали из барака, усадили меня на скамейку в середине между ними. И один из них сказал мне:

— Мы к тебе, врач, вот по какому делу — не выписывай так скоро П. Пусть еще пару недель побудет в больнице. Так надо. Понял?

Я объясняю, что П. фактически не болен, и начальство каждый день проверяет состояние его здоровья, требует выписать его. Что я могу сделать, я такой же заключенный, как вы. А они мне в ответ:

— Мы пришли к тебе не от себя лично, а от ста украинцев. Сделай все возможное, держи его подольше.

Так надо...

Игра продолжается. Больной П. уверяет, что у него по ночам высокая температура, он «горит», и все у него болит. Нач. санчасти дает приказ выписать П. из больницы. Я говорю о жалобах больного и необходимости сделать еще два анализа. Надо подождать с выпиской пару дней. Нач. санчасти приказывает:

— Сегодня же выпиши! На это я сказал ему:

— В таком случае, я прошу вас записать в историю болезни П., что он выписывается по вашему распоряжению.

Нач. санчасти ни слова не сказал и, глядя на меня, удалился. Я продержал больного П. еще с неделю. Это нервировало меня, причиняло беспокойство. Но иначе нельзя в советском лагере...

Однажды прошел по лагерю слух, что все дела заключенных пересматриваются. Все стали чего-то ждать, надеяться. Ведь 90—95 процентов заключенных — ни в чем неповинные люди. Каждый думает, что его «дело» пересматривается, установят его невиновность и освободят. Вызывают в эти дни и меня в МГБ. «Опер», дейст-

 

вительно, начинает почти с азов — где арестован, по какой статье, где жил, где работал, где учился, в каких политических партиях принимал участие. Короче, все с начала. Держал меня часа четыре. Что такое? Для чего? После того, как я уже отбываю наказание семь лет?! Вызывают меня еще и еще. Знаю ли я Б-ча? Какого? Где? В Харбине. А Б-чей там было много. И идет допрос о Б., одном, другом. Я их не знаю.

— Вы Б-ча И. хорошо знаете, это ваш друг, вместе работали.

— Этого знаю, очень приличный человек, коммерсант. Оперу надо знать об его «антисоветской работе». Но об этом мне ничего неизвестно, вероятно, таковой и не было, — говорю я.

Опер неудовлетворен, но допрос заканчивает. Записал в протокол, что мне об этом ничего неизвестно. В другой раз опрашивает о С. А. К., его контрреволюционной работе в Брит-Трумпельдор, «диверсионной», «шпионской» работе. И опять мне ничего неизвестно об этом, ибо таковой не было. Записал точно мой ответ — и допрос окончен. Почему вдруг через 6— 7 лет вспомнили о Б., о К. и опять о Брит-Трумпельдоре? Неужели эти люди арестованы? А вот совсем какой-то странный, дикий допрос.

— Знаете Зубова?

— Какого Зубова?

— Зубова Константина. Помните по Харбину такого?

— Нет, среди моих знакомых такого не было, — отвечаю я.

— Артиста Зубова, который жил в Х-не? — настаивает «опер».

— Так это известный Зубов, который теперь в Москве, директор Малого театра? — удивленно спрашиваю я.

— Он самый, — кивает головой опер.

Не понимаю. Зубов Константин в Москве, он директор знаменитого Малого театра. Лишь на днях я читал в «Правде» о выступлении Зубова с приветствием

 

от имени Малого театра в адрес Большого Государственного театра, справлявшего свой, кажется, 75-летний юбилей.

— Что вы знаете о Зубове Константине? — спрашивает «опер».

— О Зубове? Я о нем ничего не знаю.

— Но ведь он жил в Харбине, и вы знали его там.

— Я неоднократно видел Зубова на сцене, восхищался его игрой, — сказал я. — Он большой артист, очень талантливый. Это было 25—30 лет тому назад. Приехал он из Советского Союза и уехал в Советский Союз.

— А в каких пьесах вы его видели?

— Во многих. Помню его в пьесе Л. Толстого «Живой труп», помню в роли гувернера в одноименной пьесе. Выступал он и в пьесах Островского.

Я умышленно не назвал пьесы Макса Нордау «Доктор Кон», в которой Зубов играл доктора Кона. Это было в 1923 г. на траурной ассамблее памяти Макса Нордау, устроенной Харбинской сионистской организацией в театре Данилова.

Следователь не унимается:

— В каких антисоветских пьесах выступал Зубов?

— Я его не видел в антисоветских пьесах, и таких не ставили ни в театре Желсоба, ни Комсоба.

— А где вы с Зубовым встречались?

— Я с ним никогда не встречался, я видел его только на сцене, — ответил я. Так оно и в действительности было.

— Вы говорите неправду. Зубов бывал в эмигрантских домах, у буржуев.

— Мне это не известно. Я видел Зубова только в театре — он был на сцене, а я в зрительном зале, я восхищался его игрой, аплодировал ему — вот все мое знакомство с ним.

На этом допрос закончился. Я подписал протокол. Подумалось: дела Зубова неважные — он или арестован, или накануне ареста. В скором времени в «Изве-

 

стиях» я прочел о смерти К. Зубова. Не знаю, что спасло его от тюрьмы и лагеря ИТЛ. Быть может, смерть?..

В Спасском лагере строгий режим стал еще строже. Каждые две недели обыски в бараках и в больнице. Роются, ищут. Особенно перед праздниками — Великого Октября (7 ноября) и 1-го Мая. Ищут оружие, ножи, железо. Ломом пробили в нескольких местах пол в каждой комнате. Перед праздниками забирают каждое стеклышко, бутылку, самодельный перочинный нож и вилку, если найдут таковую. Ножей вообще нет в лагере, а в тюрьме и вилки нет — для всякого рода пищи есть только ложка — для супа, рыбы, мяса. Обыски по всякому поводу и без повода. При одном из обысков забрали у врачей книги, медицинские учебники. Почему? После конфликта с маршалом Тито стали пересматривать все книги и брошюры и замазали в них тушью имя Тито, а некоторые страницы, где упоминается Тито, просто вырывались. В библиотеке КВЧ (культурно-воспитательная часть), довольно бедной, зачеркивались, замазывались тушью фамилии авторов, если они были арестованы. Так в библиотеке КВЧ был труд проф. Плетнева о болезнях сердца. На первой странице, обложке, где стояло: «проф. Плетнев. Болезни сердца», осталось только слово «проф», а имя Плетнева густо замазано тушью. Плетнев — известный профессор, терапевт, кардиолог — был арестован и, следовательно, вычеркнут из жизни, и труд этот не его, и он, Плетнев, не существует, попав в мир отверженных. Профессоров, ученых было в тюрьмах и лагерях немало...

Я еще в лагере К. принимал вновь прибывший женский этап. У одной из женщин, лет сорока, высокая температура. Направляю ее в больницу. У нее воспаление легких. Она старшая медсестра московской хирургической клиники знаменитого профессора, выдающегося оператора Ю-на. Рассказывает, что профессор Ю. оперировал одного из высших чинов английского посольства в Мо

 

скве. В знак благодарности был устроен в честь Ю. в здании английского посольства ужин-банкет. Была приглашена и старшая операционная медсестра. В 1949 г. проф. Ю. был арестован и получил 10 лет ИТЛ (за присутствие на банкете — связь с иностранцами...). А через три дня после ареста проф. Ю. была арестована и старшая медсестра. В 1954 г. (после смерти Сталина) проф. Ю. был освобожден, реабилитирован. Но он вскоре умер в Москве. Пять лет тюрьмы и лагеря, видимо, сказались на его здоровье.

Вновь кровавое событие. Зарезали старосту одного из бараков. Утром нашли его убитым в его кабинке. Отомстили ему за его отношение к заключенным. Говорили, что он «стукач». И в моем больничном отделении был случай убийства. Было это днем, в воскресный день. Начальства в лагере нет, кроме дежурного офицера и надзирателей в комендатуре. Мы отдыхали у себя в комнате, я и мой сосед, врач-ординатор, бывший министр здравоохранения Армянской ССР, С. М. Л., старый член ВКП (б), человек в возрасте 77 лет. Отбывает второй срок, в заключении уже 15 лет. Он министр здравоохранения, и зам. министра Дж ., работавший тоже врачом в этом лагере, были арестованы и приговорены каждый к 10 годам лишения свободы. Отсидел Л. шесть лет и за неосторожное слово (контрреволюция!) был вновь предан суду и осужден на десять лет. Шесть «отсиженных» лет не считаются, и он начал свой новый десятилетний срок, который окончил в 1953 г. Лишь на «воле», через полгода, был полностью реабилитирован, восстановлен в правах, получил на руки бумагу, что он неправильно был осужден. Это — после 16-ти лет тюрьмы и лагеря...

Вот с этим С. М. мы в воскресенье после обеда отдыхали в своей комнате. И вдруг — неистовые, душераздирающие крики за стеной, какая-то возня. Мы вскочили. Д-р Л. говорит:

— Это в моей палате.

 

Он ринулся в палату, отделенную маленьким коридорчиком и дверью. Д-р Л. пытается открыть дверь, но кто-то держит ее с другой стороны. Ему удалось все же слегка приоткрыть дверь — какой-то человек грозит ему большим окровавленным ножом:

— Уходи лучше, а не то...

А произошло следующее. В два часа дня в больницу явились двое мужчин и направились из передней внутрь, в отделение. Дежурный, старичок-грек, находившийся в передней (отделение мое было инфекционное и посетители туда без разрешения врачей не допускались), обращается к ним:

— Куда вы?

Они его оттолкнули и пошли дальше. Дежурный пытался загородить им дорогу:

— В отделение нельзя!

В ответ на это у одного из них сверкнул нож в руке, и они свободно прошли в коридор, а оттуда в 8-ю палату. Адрес был им известен. Остановившись в дверях палаты, один из них спросил громко:

— А где тут Л.?

Сам Л. высунул голову из-под одеяла. К нему подошел один из «гостей» и стал, ни слова не говоря, наносить ему удары ножом, один за другим — в грудь, живот. А другой, товарищ его, тем временем стоял у двери в коридор, чтобы никого не впускать. Больной Л. кричал диким голосом. Они сбросили его с кровати, потащили по полу в коридорчик, и там продолжали наносить ему ножами удары. Окончив свое кровавое дело, они вышли в коридор, в руке у каждого из них было по обнаженному окровавленному ножу. Коридор был полон народу — больные, фельдшера, санитары. Все замерли от ужаса и страха. Они прошли мимо нас всех и вышли во двор. Во дворе повстречались им надзиратели, дежурный офицер, и все бежали от них, прятались. Кому охота получить удар ножом?! Один из убийц куда-то скрылся, а другой пошел в комендатуру и заявил, что

 

вот этим ножом он убил в больничном отделении №1 находящегося там Л.

На больных в моем отделении этот случай подействовал ужасно, многие реагировали на это почти сумасшествием. Когда убийцы ушли, мы зашли в коридорчик: на полу лежал Л. в луже крови. Он был еще жив, дышал. Его тотчас же на носилках унесли в хирургическое отделение. Пытались спасти, готовились к операции, но он через минут десять умер на столе в перевязочной. Началось следствие. Каждый день приходили к нам, допрашивали каждого из нас. Врача Л. и швейцара-грека таскали без конца к судебным властям, к прокурору. Они фигурировали и как свидетели на суде. Добивались, кто был второй, сообщник убийства. Так и не узнали. Арестовывали то одного, то другого — и все не тех. Убийца (один) был приговорен к 25 годам заключения. Этот молодой человек, лет 35, имел уже два срока — по 25 лет каждый. И теперь, в общей сумме, 75 лет. Но отсидеть он должен каждый раз по новому делу лишь 25 лет. Однако он не унывал. Убил он Л. по приговору, вынесенному группой или партией. Убитый был членом их украинской лагерной организации. Он мешал им, добиваясь верховодства. Главари организации все были украинцы из Западной Украины, а Л. якобы поляк. Главари вынесли постановление ликвидировать его. Жребий пал на этих двух. Они привели приговор в исполнение.

Из моего отделения однажды под вечер бежал больной. Бежал в одном белье, босиком. Успел пробраться через колючую проволоку (мой больничный барак стоял возле забора из колючей проволоки). Собака на длинной цепи по ту сторону проволоки бросилась на него, схватила, стала рвать на нем белье. Конвоир с ближайшей вышки (весь лагерь в вышках, каждые 10—15 шагов — вышка) забил тревогу. Больного привели ко мне в отделение удостоверить его личность. Его крепко держат два солдата, ведут в тюрьму. Тем временем заявилось человек пять начальников — офицеров. Я ска-

 

зал, что этот эстонец тяжелый легочный больной, у него все время высокая температура. Он лежит в отдельной палате в связи с его тяжелым состоянием. Несомненно, это не умышленный побег, а болезненное явление, быть может, в бреду. Я прошу не отправлять его в тюрьму. Он тяжелобольной, нуждается в лечении, уходе (побег из мест заключения карается очень тяжко — одна из самых суровых статей — кажется, 14-й пункт 58-й статьи — 25 лет заключения). Больного эстонца оставили пока у меня в отделении в отдельной комнате с отдельным санитаром. Он болел еще месяца 1, 5-2. По выздоровлении был переведен в 3-ю зону, и, как мне передали, был немедленно отправлен якобы в этап.

Наш лагерь выделен в отдельное лаготделение - «Луглаг». Новый начальник лаготделения — генерал, новая начальница сано — врач-капитан и т. д. Нач. сано решила поднять квалификацию врачей. Заболеваемость в лагере большая, смертность тоже немалая. Много туберкулезных больных, много дистрофиков, хроников, немало случаев рака легких. Все смертные случаи подлежат патолого-анатомическому вскрытию. Каждый день 4—5 вскрытий. Все врачи обязаны присутствовать. И обнаруживается большое расхождение в диагнозах — амбулаторных, клинических и патолого-анатомических. Мне предложили сделать доклад о расхождении в диагнозах и их причинах. Я обследовал около тысячи историй болезней и около 300 протоколов патолого-анатомических вскрытий. Мой доклад-анализ на эту тему продолжался три часа. Раз в две недели, по субботам, читались лекции для врачей, заключенных и больных. На лекциях бывали 40—45 врачей. Главными и самыми частыми лекторами были профессор физиологии В. (заключенный), хирург (заключенный) и я. Первую лекцию читал я об инфекционной желтухе (у нас, и вообще в Советском

 

Союзе уже год-полтора была эпидемия инфекционной желтухи). Моя лекция была богата статистическими данными, которые изображались на диаграммах, специально начерченных к лекции. Лекция на эту «злободневную» тему вызвала большой интерес. Председательствовала на лекции нач. сано, капитан П-ва. Лекцией почему-то заинтересовалось и высшее начальство, не медицинское. Прошло месяца четыре после этой лекции, и в мое отделение явились четыре офицера — нач. лаготделения, нач. медчасти Караганды, нач. больницы и нач. санчасти, вызывают меня в отдельную комнату и спрашивают:

— У вас имеется ваша лекция о желтухе? Я понял, что тут что-то неладное, чего-то испугались — видимо, цифр. Я сказал, что лекция не была у меня полностью написана, а лишь отдельные заметки, начерно набросанные.

— Вы не можете дать их мне? — спрашивает полковник Б.

— Если я найду их, — ответил я. Потел к себе в комнату, взял начерно набросанную лекцию, листков 14—15, и передал их начальникам.

— Это все? — спросил полковник.

— Все, что у меня сохранилось, — ответил я.

— А где диаграммы заболеваемости, смертности?

— Не знаю, куда девал их завхоз после лекции. У меня их нет.

Завхоз позаботился о диаграммах, раздобыл какого-то чертежника, который разрисовал их в красках, и после лекции снял их со стены и унес. Позднее зам. начальника санчасти, ст. лейтенант, еврей, которому чудом удалось вырваться из НКВД, рассказал мне, что начальство боялось, как бы цифры заболеваемости, смертности не проникли куда не следует. Пусть болеют, пусть мрут, но никто об этом не должен знать, не смеет знать... Тот же полковник, увидя на дверях надпись «111-е терапевтическое отделение. Дистрофическое», поднял шум. Кто сделал эту надпись «дистрофическое»! Что это за

 

выдумки! Снять! У нас нет алиментарной дистрофии... Нет ее...

В лагере много интересных людей, культурных, ученых. Немало и чудаков, поступки которых трудно понять. Вот еврей Т-р, бывший активный большевик, член РКП, в течение многих лет занимал видные посты в партии. Человек образованный, с большой эрудицией. Хорошо знаком и с еврейским учением. Ему лет 50. И этот человек вдруг становится религиозным, верующим христианином. Какой-то православный священник (поп), тоже заключенный, переводит Т-ра по его просьбе в христианскую веру, в православие. И Т-р молится, крестится, верит в сына Божьего Иесуса Христа, Новый завет, евангелие. Когда я впервые встретился в лагере К. с Т-ром, он был заведующим лагерной библиотекой КВЧ и к тому времени принял православие. Через полгода он увлекся католичеством и перешел в католическую веру. Это было уже в лагере Сп. Мои приятели, д-р М. и М. Д. К., жили в полустационаре, где жил и Т-р. И мне приходилось, невольно, встречаться с Т-ром. Он интересный собеседник, хорошо знает литературу, философию. И при этом — религиозный католик. Молится утром, вечером. Он заболел и лежал в больнице, и когда наступало время молитвы, он вставал в уголок и молился. И если другие больные в палате громко разговаривали в это время, шумели, он обращался к ним с криком:

— Не мешайте мне общаться с моим Богом, Иесусом Христом.

В 1955 году он был освобожден из лагеря, жил где-то под Москвой, нелегально. Хлопотал о реабилитации. Не знаю, возможно, он реабилитирован и вновь в рядах компартии, борется с религией, как он это делал до ареста. Таких искалеченных душ было в лагере немало. Вот в инвалидном бараке, в комнате для нервно-психических больных некий раввин Р. из Белостока. Сравнительно молодой человек, лет 35-ти. Бежал от Гитлера, попал в руки советских — шпион! 10 лет заключения

 

в лагерях. Молодой раввин называет себя Аарон бен Ципа, — Аарон сын Ципы (не по отцу, а по имени матери, Ципы). По-русски говорит плохо. Говорит со всеми на идиш. Каждый свой разговор, при прощании, или свою записку он обязательно кончает словом (эхад, един), т. е. Бог един. Раввин этот почти всегда экзальтирован, в возбужденном состоянии. Говорит громко, горячо. Он не может спокойно видеть начальников — офицеров МВД. Как только видит проходящего мимо офицера, он кричит во весь голос:

— Сталин подлец, Сталин — мерзавец. Дайте свобода русский народа...

Потом, когда выстроили отдельный барак для нервно-психических больных, он был помещен туда в одну из общих палат. Молился он, конечно, три раза в день. Становился в углу барака и молился во весь голос, буквально кричал. Никакие уговоры не помогали. Раввин Р. заболел и был помещен в мое отделение. Он лежал в палате, где было еще несколько больных. Больные протестовали против его слишком громкой, экстатической молитвы, которая очень нарушала их покой. Он шел в коридор и молился там. Все стали протестовать, жаловались мне на него. Я предоставил ему мою комнату для молитвы. Убедить его молиться тихо мне не удалось — он не верил, видимо, что молитва доходит до небес, до Бога... С этим раввином мне пришлось быть 3—4 года в одном лагере, иметь от начальства немало неприятностей из-за него, как еврея, как религиозного еврея.

«Блатные», называющие себя «настоящими советскими человеками», творят в лагере невероятное. Ведет меня нач. больницы в тюрьму — там есть больные. Когда врач приходит, больных оказывается много, очень много — чуть ли не все арестанты больные. Никто не хочет находиться в этих ужасных тюремных условиях.

— У меня желтуха, — заявляет один и показывает мне на свои глаза.

 

Да, действительно, на соединительной оболочке склер окраска лимонно-желтого тона. Больше нигде желтушной окраски нет — ни на твердом небе, ни на коже. Вижу, что это не инфекционная желтуха, но принимаю этого «больного» в больницу. Пролежал он у меня в больнице около двух недель, не хотел уходить, и не просил, а требовал, чтобы его держали в больнице. И он не один, за ним сотня его уголовных друзей, «блатных», которая то и дело угрожает лагерю террором. Откуда же у него была желтая окраска глаз? Перед уходом из больницы он рассказал, как они делают себе «желтуху». Они ловят в тюрьме мышей (а мышей там немало), и желчь мыши вкапывают себе в глаза. Так они делают каждый день, пока придет врач и начальство, и — пожалуйте: «у меня желтуха». А тогда была довольно большая эпидемия инфекционной желтухи.

У меня в отделении лежал больной с желудочным заболеванием, «блатной», уголовный преступник. Лежит неделю, другую, уходить из больницы не хочет. А он уже подлежит выписке. Он стал жаловаться на боли в животе, болезненное мочеиспускание и т. п. Назначаю анализы крови, мочи. Больной этот украл (а может быть и «сговорился») из желтушной палаты приготовленную для анализа мочу больного инфекционной желтухой и дал ее санитару, как свою. Анализ сделан — есть «желтуха». А болезни нет. Пока что он еще неделю пробыл в больнице. А потом решил заболеть желтухой по-настоящему, — выпил мочу желтушного больного (он слышал, видимо, об этом опыте) и заболел инфекционной желтухой. И еще 1, 5 месяца лежал в больнице.

В лагере много заключенных немцев. Почти все они военнопленные, которым советские приписали преступления, уже совершенные якобы в лагере военнопленных в СССР. Разные обвинения и разные сроки, от 10 до 25 лет. Главным образом, офицеры. Был и врач-рентгенолог среди них. Лежит у меня в одной из «желтушных» палат немец, полковник. По секрету мне передает мой

 

санитар-поляк, что полковник этот был начальником газкамеры, в которой душили людей. Я не сомневался, что среди немцев-заключенных немало нацистов, и активных нацистов. Но что поделаешь И ты, и они в лагере, в заключении. Я не встречаюсь ни с кем из них, кроме врача-рентгенолога (д-р М-ц), и то по делам больничным. Между прочим, врач этот очень приличный человек и, быть может, сам жертва нацизма. Но знать, что вот тот душил в газкамере тысячи и тысячи евреев, твоих братьев... Боже мой! Как мне подходить к нему, как смотреть на него, видеть его, заботиться о его здоровье, лечить его!.. Это, поистине, трагедия. Но... я врач, и в советском заточении... Почти вся больница знала чуть не в тот же день, что вот этот немец — бывший начальник газкамеры, душитель, нацист. Но это мало кого волновало. Смотрели на него с любопытством, а, может быть, кое-кто и восхищался им — «герой»!

Сидел я вечерком в своей комнатке и при тусклом свете керосиновой лампы читал медицинский журнал. Осторожный стук в дверь.

— Можно?

— Войдите.

Вошел больной и дрожащим голосом сказал:

— Я прошу вас, доктор, как еврей еврея. Сжальтесь надо мною...

И заплакал. Я усаживаю его, успокаиваю.

— В чем дело? Что случилось?

— Я измучился, доктор. Я ночи не сплю. Я сойду с ума. Я прошу вас, доктор, переведите меня. Я не могу быть с ним в одной палате, не могу дышать одним воздухом с ним, не могу видеть его, слышать его голос. Не могу, доктор! Он в газовой камере душил, мучил, убивал наших братьев. Пожалейте меня, доктор!

До поздней ночи мы сидели с ним при маленьком огоньке керосинки. Он поведал о страданиях его местечка в Белоруссии, о кровавом аде, о сотнях наших братьев, заживо погребенных гитлеровцами. Ему удалось бе-

 

жать какими-то закоулками, скрываться в лесу. Он говорил и плакал. Плакал и я. И долго мы сидели оба, и молчали... Слезы стояли в глазах. Я перевел его в другую палату, где были еще два еврея, и где не было немцев. Я несколько раз приглашал его к себе в комнату, на чай. Мы беседовали. Он избегал вспоминать пережитое, выстраданное. Еще с год он был в этом лагере, в 3-й зоне. Я несколько раз встречался с ним. Он всегда был в одиночестве, словно, сторонился людей. И всегда какой-то мрачный, в состоянии депрессии.

Такие люди большей частью гибли в лагерях. Я видел не один случай, когда люди, впавшие в отчаяние, потерявшие надежду на свободу, считавшие свою жизнь законченной, гибли в лагере, умирали почти накануне окончания срока заключения, буквально накануне освобождения. Нервы были недостаточно крепки, чтобы перенести все ужасы. И с другой стороны, я смотрел на многих бодрых, живых, трудоспособных людей, и думал: как они могут переносить столько бед и страданий!.. Словно, все эти муки и страдания, физические и нравственные, все эти лишения и беды закалили их организм, их дух. Особенно отрадно мне было видеть это среди многих евреев-заключенных: терпение, силу духа, веру и надежду на лучшее, волю к жизни. Видимо, еврейские нервы крепче, они более выдерживают потрясения и испытания. Еврейский народный организм закален в горниле бед и страданий. Он иммунизирован против самых тяжких переживаний.

В лагере немало тех, кто не только по принуждению, но и добровольно сотрудничал с Гитлером. Вот молодой врач советской формации. Ему лет под 30. Малокультурный, даже слабо грамотный д-р П-в, русский. Он осужден на 25 лет заключения. Обвинительный акт содержит много пунктов. Среди них: помогал немцам в г. Г. снести памятник Ленину. Давал немцам адреса скрывающихся евреев, которые были схвачены и расстреляны. Д-р П-в пришел к нам, собственно, к моему сосе

 

ду по комнате старику д-ру Л-ву с просьбой помочь ему составить прошение Генеральному прокурору СССР об освобождении, о пересмотре его дела. Познакомившись с обвинительным актом, д-р Л-в, армянин, стал кричать на д-ра П.

— Мало тебе дали 25 лет, тебя убить надо, расстрелять. Ты выдавал евреев, давал фашистам их адреса, ты убивал евреев, уходи, сволочь, видеть тебя не хочу.

Вот другой, украинец. Он болен, хроник, находится в инвалидном полустационаре. Он вез на своей лошади трех гитлеровцев к месту расстрела евреев, которых он передал им. Как хронический больной, он представлен к актировке, т. е. к освобождению из места заключения. Но комиссия не признала возможным освободить его «ввиду тяжести преступления». По «тяжести преступления» было, правда, отказано и многим ни в чем невиновным...

В лагере нередки случаи голодовки. Вдруг кто-либо из заключенных начинает голодать, отказывается от всякой пищи, два—три дня, а то и больше. Начальство такие случаи не любит. «У нас» не может быть голодовок! Да и помимо того, голодовка — это протест. А какой может быть протест в СССР? При диктатуре и самодержавном Сталине! После трех—четырех дней голодовки, голодающих приводят в больницу, в мое отделение, чтобы искусственно кормить их по положенному рациону. Пока не образумятся. А после этого — в тюрьму. Редко кто из голодающих говорит о настоящей причине своей голодовки (боится?), а только скажет: надоело все... А, может быть, это и есть настоящая причина... Приходится кормить их искусственно. По первоначалу каждый протестует против этого метода кормления, сопротивляется, называет это насилием, ругаясь. Со многими приходится бороться — чуть ли не шесть человек держат его во время кормления. В конце концов они сдают позиции в бессилии своем и начинают кушать.

В общем, это, действительно, люди, которым все

 

противно. Надоело жить. Но вот как-то привели ко мне в больницу из 3-й зоны заключенного И-ва, лет 60-ти. Сам начальник санчасти привел. Семь дней якобы голодает этот И-ов. Почетный старик с благообразной седой бородой. Говорю ему:

— Я вынужден кормить вас искусственно. Тягостная процедура и для вас и для меня. Может быть, вы будете кушать нормальным путем и избегнете неприятностей?

— Нет, не буду. И кормить себя искусственно не дам.

Я спрашиваю:

— Что за причина побудила вас начать голодовку?

— Очень важное обстоятельство, но не могу сказать, доктор, при всем моем уважении к вам, — ответил старик.

После первого искусственного питания, после усиленной борьбы с ним, он пожелал мне кое-что сообщить. Он готов прекратить сопротивление, если ему дадут возможность рассказать о причине голодовки коллегии начальствующих лиц в составе начальника лагеря, начальника лагпункта, на-ка санчасти, начальника спецчасти, нач-ка больницы и обязательно в моем присутствии. Что за наивность! — подумал я. Но в тот же день передал это дикое желание голодающего начальнику больницы. И назавтра в мое отделение явились пять начальников: четыре медицинских и оперуполномоченный (без этого чекиста нельзя...). Явились выслушать заявление И-ва о причине его голодовки. Но И-ов отказался говорить, если меня при этом не будет. Не знаю, зачем ему понадобился я — как заключенный, как врач, как свидетель? Меня вызвали, и я явился. И тогда голодающий И-в, встав, торжественно произнес:

— Умер величайший гений человечества вождь мирового пролетариата Иосиф Виссарионович Сталин (это было дней через 8—9 после смерти Сталина). Весь мир оплакивает этого гения. Чем я могу проявить свою печаль по Иосифу Виссарионовичу? Я в лагере, у меня ни

 

чего нет. Я, бедный заключенный, уже 8 дней голодаю. И это мой траур в честь великого Сталина. Вот причина моей голодовки.

Один из начальников сказал:

— Весь Советский Союз в глубоком трауре; для всех и каждого эта смерть — горе, однако никто же не объявил голодовку в знак траура.

— А мой протест против смерти такого великого человека, как Иосиф Виссарионович, — это голод, лишить себя того, без чего человек жить не может, — сказал И-ов.

У всех на лицах была улыбка. Боялись смотреть друг на друга, чтобы не расхохотаться. И И-в произнес:

— Теперь, когда я рассказал вам, граждане начальники, причину моей голодовки и вы ее знаете, я кончаю голодать...

— Вы можете идти, И-ов! — сказал оперуполномоченный.

Каждый спешил выйти из комнаты. Когда помощник санчасти (еврей) зашел ко мне в комнату, то стал громко и крепко хохотать, словно разрядился.

— Он, должно быть, сумасшедший, — сказал он.

— Нет, гражданин начальник! Он не сумасшедший, этот заключенный И-ов. Он артист, который очень плохо сыграл свою роль...

Вся эта комедия ничуть не улучшила положение голодавшего И-ва. Смерть «великого» Сталина ни в чьих сердцах боли не вызвала...

Среди заключенных в лагере Сп. есть евреи, тщательно скрывающие свое еврейское происхождение. Один выдает себя за белоруса, другой за поляка. С такими типами мне и в других лагерях пришлось встречаться. Некоторые мне признавались в том, что они евреи, под строжайшим секретом. Почему? Еврею труднее жить, — говорили они, — труднее устроиться, получить работу. Даже в лагере еврею хуже. И мне много раз приходилось сталкиваться с этим явлением.

 

Меня назначили врачом больницы в женской зоне. 60 коек, всегда, конечно, занятых. Бывшая врач больницы, С-ва, закончила свои десять лет и ссылается куда-то в Киргизию. В жензоне осталась только одна врач в амбулатории. Я пробовал было отказаться, ничего не помогло. Работаю и тут, и там, я же главный терапевт центральной больницы и консультант. Встаю в 6 часов утра. Делаю до 8 ч. обход больных в своем отделении, а в 8 часов иду в жензону. Путь в два километра, через весь поселок. Иду, конечно, под конвоем. Около 5 ч. вечера за мной приходит конвоир и ведет меня обратно в мужскую зону. И опять обход больных моего отделения (вечерний), консультация. После ужина пишу истории болезни. Работаю часов 15—16 в день. Противно мне шагать в жензону и обратно в сопровождении конвоира с винтовкой. Часто ждешь конвоира — нет его. А без него не выпускают за вахту. Ни-ни...

В женской зоне до 2000 женщин и один гермафродит. Гермафродит одет по-мужски, в брюках, пиджаке, косоворотке. Начальство долго ломало голову: что делать с этим заключенным? Куда его девать — в мужскую зону? В женскую? Думали, гадали и решили. Изолировать нет возможности, и из двух зол выбрали меньшее — в жензону. А там, в жензоне, его перебрасывают из одного барака в другой, то без всякого повода в больницу положат. Срок у него 15 лет, сидит он всего три года. Напасть какая-то. Гермафродит героем разгуливает по жензоне, дружит с девушками, которые смотрят на него подчас жадными глазами — полумужчина, иллюзия...

Мой приятель д-р М., «гордый еврей», как его назвал начальник санчасти, назначен заведующим нервно-психическим отделением. Сломить упорство «гордого еврея» не удалось. В нужде обратились к нему. Но прошло полгода, и с ним приключилась беда. Он вдруг почувствовал слабость в правой руке: не может писать, ручка выпадает — пальцы не держат. Головокружение. На при

 

еме в амбулатории д-р М. упал. Кровоизлияние, паралич правой половины тела, отнялась речь. В шестом часу я вернулся из жензоны и узнал про несчастье с моим другом. Я побежал к нему и застал его в бессознательном состоянии — мозговой инсульт. Лежит он один в своей комнате, без ухода. И как мне не хотелось тревожить его в таком состоянии, я, принимая во внимание условия в нервно-психическом отделении, доме умалишенных, наглухо закрываемом на ночь, велел осторожно уложить его на носилки, и мы перенесли его в мое больничное отделение. Я дал ему отдельную комнату и отдельного санитара из выздоравливающих больных. Назавтра доложил обо всем этом начальнику больницы, чтобы получить санкцию на свои действия. Но не тут-то было. Вспомнили «гордого еврея». Начальник санчасти сказал:

— Почему вы поместили д-ра М. в свое отделение? Вы этот вопрос сами не могли решать, без начальника больницы.

— Нет, я не мог оставить д-ра М. в нервно-психическом отделении на ночь, когда все кругом закрывается на семь замков.

На этом кончилась наша беседа. Каждый день начальники спрашивали меня о здоровье д-ра М., «интересовались» его состоянием. Они хотели выбросить его из больницы в общий казарменный барак. И между мной и начальством началась борьба за М. Через две недели нач. санчасти спрашивает:

— Когда вы думаете выписать врача М.? Я ответил:

— Полагаю, что через месяц.

Начальник санчасти аж побледнел. Ушел, ни слова не сказав. Состояние д-ра М. улучшалось. Речь вернулась, движения в правой руке восстанавливаются. Он бодр, ум его ясен, память крепкая. Я не хочу выписывать его, пока он не будет передвигаться без посторонней помощи. Но тут случилось нечто, что обострило вопрос о его пребывании в моем отделении. Заявился к д-ру М.

 

вольный врач, начальник терапевтического отделения. Якобы навестить пришел. Сидел в комнате д-ра М. 1, 5 часа, беседовал на разные темы — о революции, коммунизме, советском быте. Д-р М., как всегда был слишком откровенным. (Он сидел в советских тюрьмах и лагерях пятый раз, 27 лет...). Вольный врач донес о содержании беседы с д-ром М. начальнику санчасти и больницы. И назавтра же меня вызывают в кабинет нач. больницы, где в это время находился нач. санчасти и еще какой-то офицер. Мне дается приказ сегодня же выписать д-ра М. из больницы.

— Куда перевести его? — спрашиваю.

— В инвалидный барак.

— Это невозможно, — заявляю я. — Д-р М. нуждается в лечении и уходе, сам себя еще обслуживать не может. Если его почему-то нельзя оставить в 1-м терапевтическом отделении, то надо перевести во 2-е. Там лежат больные с хроническими болезнями, но все же есть лечение и уход, — и не дав им подумать, я сказал, — я сейчас сообщу д-ру Т-му (завед. 2-м терапевтическим отделением, тоже заключенному) и переведу туда д-ра М.

Нач. санчасти зло посмотрел на меня (про себя, наверно, ругнул меня «жидом»). Днем я перевел д-ра М. во 2-е терапевтическое отделение. Но начальник санчасти не мог успокоиться и через дней десять все же отправил «гордого еврея» в инвалидный барак.

В январе 1953 года висевший в моей комнате на стене радиорепродуктор сообщил об аресте в Москве врачей-евреев, которые убивали государственных и политических советских деятелей. Убивали умышленно своим лечением, отравляя их. Перечислены многие врачи с еврейскими фамилиями, среди них проф. Вовси, проф. А. Гринштейн, проф. Коган и еще один проф. Коган, проф. Этингер и др. Они все — сообщает радио — признались в своем преступлении. Они были все иностранными агентами, агентами «сионистского Джойнта»...

Я был один в комнате, когда это передавали по

 

радио. Страх обуял меня, ужас. Гнетущие мысли одолевали. Утром я был в процедурной и готовился к обходу больных. Вошел начальник 1-го терапевтического отделения, вольный молодой врач Н. Н. и сразу заговорил со мной:

— Слышали по радио об аресте знаменитых врачей

— профессоров в Москве, убийц советских деятелей — Жданова и других. Слышали?

— Нет, не слышал, — ответил я.

— Вчера вечером сообщили по радио, и в 7 ч. утра тоже. Вот подлецы. Врачи с крупным именем, а на что способны! Все они иностранные агенты.

— Я этому не верю, — сказал я. — Это ложный донос, клевета. Этого быть не может.

— Но ведь они сознались, что были агентами «Джойнта», американской еврейской организации — убежденно заявляет вольный врач.

— А вы знаете, что такое «Джойнт»? Чем эта организация занимается? — спросил я.

— Доктор! Ведь они все, профессор Вовси и другие, сознались, — говорит врач Н. Н.

— Я не хочу говорить о «сознании» и «признании», — сказал я. — Я вам покажу в лагере сотни заключенных, которые ни в чем не виноваты перед советской властью и советским народом и которые «сознались» в своей вине, во всем, что им приписали. Я три года был под следствием в тюрьме и знаю, как ведется следствие, допросы и как «сознаются», — сказал я зло. Но врач Н. Н. уже обращался к фельдшерам:

— Подумайте, профессора, проф. Вовси — главный терапевт Красной Армии! И — предатели, убийцы, — сказал он возмущенно и ушел.

В лагере только об этом и говорят. «Врачи, евреи... профессора... убийцы». Особенно стараются разные лагерные начальники.

Они даже с заключенными об этом говорят, толкуют, от себя прибавляют. Уже уверенно утверждают,

 

что эти евреи-врачи убили того-то и того-то из советских деятелей, вождей коммунизма. Пришла пресса — газеты «Социалистическая Караганда», «Правда» и др. Люди, никогда газет не читавшие, хватают их, рвут из рук, читают вслух, заучивают наизусть имена врачей-убийц: Вовси, Гринштейн, Коган, Этингер... — все евреи, «палачи в белых халатах». В газетах появились фельетоны о «Рабиновичах», «Абрамовичах», «Циперовичах», тепло устроившихся и лакомящихся советским «общественным пирогом»... Требуют «чистки», кричат о «международной еврейской буржуазной организации «Джойнт», «сионистской, шпионской», которая является филиалом «американской тайной разведки»... «Иностранные агенты», «сионистский шпионаж», «империалистическое государство Израиль» и т. п. и т. п. Доходили слухи об увольнении евреев-врачей с работы в клиниках, даже видных профессоров, ученых. Передавали, что уволен известный ученый профессор-уролог Ш-о. За него якобы хлопотал Председатель Верховного Совета маршал Ворошилов, который был его пациентом. Профессора Ш. восстановили на прежней работе, но он якобы отказался от профессуры в университете — не хотел быть исключением, не хотел милости и личных привилегий. Антисемитизм с новой силой расцвел в Советском Союзе повсюду, мы ждали, что и в лагере начнется антиеврейский поход против врачей, и нас, «палачей в белых халатах», пошлют на общие работы. Евреев-врачей, нас было в лагере Спасск в ту пору четверо. За что-то придрались к врачу-фтизиатру, еврею Ш. (якобы обменял казенные брюки) и сняли его с работы, выселили из больничного отделения в зону, в казарму — общежитие. Затем произошло следующее. В одном из бараков ночью заболел заключенный. Побежали в амбулаторию, привели дежурного фельдшера. Он оказал помощь больному, сделал ему подкожное вспрыскивание кофеина. Но лучше больному не стало. Побежали за врачом. Пришел амбулаторный врач, украинец из Западной Украины, но больной уже умер. Ут

 

ром вызвали врача в комендатуру, и начальник строго спрашивает:

— Что, врач, было с С., отчего он умер? И тот ответил:

— Я не застал больного в живых. Когда я пришел, он был уже мертвый. Но я знал больного, он страдал болезнью сердца и не раз обращался за помощью в амбулаторию.

— Ты убил больного! — крикнул комендант. Врач в недоумении.

— Как так убил?

— А вот так, убил ты его! Ты еврей?

— Нет, я украинец, — говорит врач.

— Врешь! Ты — еврей! Снимай штаны! — приказывает начальник.

И заставили его раздеться, чтоб убедиться, что он иудейского происхождения.

На бедного врача это произвело такое тяжелое впечатление, что вызвало у него шок. Он с криком упал на пол. Его не могут привести в чувство. Принесли на носилках в мое больничное отделение. Недели две этот врач лежал у меня в больнице в состоянии глубокого отчаяния. Он все время плакал, кричал, вскакивал, не спал ночами. Слабый, не может ходить, падает. Полная адинамия. С трудом я поставил его на ноги. Целый месяц он лежал в больнице.

— Я же не еврей, — твердил он все время. Этого украинца-врача больше всего огорчало и подавляло то, что его приняли за еврея, а не то, что его, врача, обвинили в убийстве людей, как врачей Гринштейна, Когана, Вовси и др. Бедная жертва.

Среди больных в моем отделении лежит некий немец — австриец. Он болен инфекционной желтухой. Когда этот немец Н. начал уже поправляться, он зашел в мою комнату и говорит по-немецки:

— Вам, господин доктор, как я вижу, нужны очки, ваши уже совсем сломаны.

 

Я смотрю на него с удивлением:

— Да, мне нужны очки, но достать их здесь я не могу. Нет в аптеке нужных стекол, и оправы нет. Приходится мучиться — тут завяжу нитками, там подклею липким пластырем.

— Господин доктор! — продолжал больной. — Один мой знакомый получил посылку и в ней очки. Он в них не нуждается и хочет продать их. (Немцы получали посылки из Германии, хорошие посылки — вещевые и продуктовые. В них были свитера, сапоги, белье, авторучки. Все это немцы продавали другим заключенным).

— Спасибо, — сказал я. — Охотно куплю, если стекла подойдут.

И тут этот немец вдруг открывается:

— Знаете, господин доктор, я ведь тоже еврей. Я был поражен. Оказывается, он еврей-австриец из Вены. И весь гитлеровский период пробыл в Германии как христианин, нееврей. Подложные документы не так-то трудно было сделать. Но ведь есть «вещественное доказательство» — знак который каждому еврею делают на 8-й день после его рождения. Этот «знак» прежде всего искали нацисты, подозревая кого-либо в еврействе. И Н. рассказал мне о пластической операции, которую ему сделал хирург, заметая тем самым следы той ритуальной операции на коже полового органа, которая на 8-й день от рождения приобщила его к еврейской вере и еврейскому народу. И Н. продемонстрировал мне результат пластической операции, стершей следы Несчастный украинец и счастливый «немец» — трудно удержаться от аналогии.

***

Сидит в лагере артист еврейской оперетты Л-н, обладающий очень хорошим голосом (тенор). Раз в месяц устраиваются в большом и широком коридоре хирургического отделения концерты, на которых выступают скрипачи, певцы, декламаторы, рассказчики и даже фокусники. Еврейский опереточный артист Л. выступает в

 

каждом концерте и имеет большой успех. Он исполняет русские песни, арии из разных опереток, поет русскую «Березоньку» с типично еврейским надрывом, задушевно. Певец Л. часто бывает у меня, рассказывает о своей жизни и напевает в моей комнате еврейские песни, народные и из еврейских опереток. Я с удовольствием слушаю его. Как-то он спел мне песенку еврейского ямщика . Я его спрашиваю:

— Почему вы никогда не споете на еврейском языке?

— Не разрешат, — сказал Л.

— Но поют же по-украински, по-эстонски, по-итальянски.

— Верьте мне, — сказал он, — я уже девятый год

сижу в лагере, и все годы пою. (У него был десятилетний срок).

Но все же когда составили программу ближайшего концерта, артист Л. назвал в числе своих номеров еврейскую песенку ямщика

На него с удивлением посмотрело начальство да и все другие:

— По-еврейски?

— А по-эстонски можно? — спросил Л. — В прошлый раз М. пел финскую песенку по-фински.

— Но по-еврейски же никто не понимает, — сказал начальник КВЧ.

— А кто понимает по-фински? — спросил Л. Не разрешили. Как-то неудобно по-еврейски... Л. просил меня перевести эту песенку на русский язык, он ее споет по-русски. Перевел. Прорепетировали пару раз, выходит хорошо. И артист Л. включил в программу своих номеров «песенку еврейского ямщика». Но и это оказалось слишком для КВЧ. В программе, напечатанной на машинке, значилось: «Песня ямщика». Конферансье так и объявил: «Песня ямщика». Слово «еврейского» где-то затерялось... Это слово плохо звучит в Союзе Советских Социалистических Республик...

 

Это было в первых числах марта 1953 года. Ко мне в комнату вбегает мой старший фельдшер, литовец (заключенный). Вид у него радостный и в то же время взволнованный.

— Сталин умер, — крикнул он. — По радио передавали.

Я растерялся от этой вести, ошеломлен был. Ни словом не реагирую, молчу. Фельдшер нарушил молчание, тихо сказал:

— Жаль, что давно эта сволочь не сдохла...

Все рады этой вести, но боятся высказать свою радость. У всех довольные, веселые лица. Не верится, хочется самому своими ушами услышать эту радостную весть. А московское радио не перестает вещать об этом «великом несчастье», горе, печали всех народов СССР. Главный диктор Левитан особенно старается. Говорит со страшной дрожью в голосе, плачет. И сам, только сам говорит. Не дает никому другому говорить об этом... Через день в лагерном дворе под открытом небом митинг памяти Сталина. Всем заключенным приказано явиться, всем. Налицо все начальство. Пришли и все заключенные, жертвы Сталина и сталинизма. До этого ни в день Октябрьской революции, ни 1-го мая в лагерях ничего для заключенных не устраивалось: с «врагами народа» нечего разговаривать... А тут обязали явиться. Для этого, видно, надо было Сталину умереть... Опытные «арестанты» увидели какой-то сдвиг.

И действительно, сдвиг произошел. Через месяц-другой перестали запирать бараки на ночь. С окон сняли железные решетки. В каждом лагпункте объявили, что отныне можно писать письма не один раз в шесть месяцев, как это было до сих пор, а два раза в месяц. «Номера» с одежды спороли. Разрешили носить свою одежду, личную.

Вот так реформы! Словно сказали: Сталина нет, дышите легче... Новая власть — Маленков. Процесс евреев-врачей, этих «палачей в белых халатах», обвинение

 

их в умышленном убийстве ряда государственных я политических советских деятелей объявлены «необоснованными», в ходе следствия применялись «недопустимые, запрещенные законом» методы насилия... Все арестованные освобождены за исключением двух, которые умерли в тюрьме от пыток.

Наше лагерное начальство и господа из МГБ — оперуполномоченные — обескуражены. Ведь так торжествовали, что евреи-врачи оказались «убийцами», «шпионами», наемными агентами империализма. Молодой начальник терапевтического отделения избегает встреч со мною, не показывается в больнице. Я все же спросил его:

— Вы читали про процесс врачей, «палачей в белых халатах?» А вы помните, что я сказал вам: я не верю этому.

Он только промямлил:

— Да, бывают ошибки, — и стал быстро удаляться, Я успел сказать ему вслед:

— Миллионы нас томятся в лагерях по этой самой «ошибке»...

А не «ошибкой» было аналогичное обвинение евреев-рабочих и служащих на заводе «ЗИС» (завод имени Сталина. После смерти Сталина стал называться «ЗИЛ» — завод имени умершего директора завода Лихачева)? О процессе врачей шумели, писали, а о том, что произошло на заводе «ЗИС», молчали, как вообще молчали об арестах миллионов людей... У меня в больнице лежали два инженера с завода «ЗИС». Они оба, как и многие инженеры, техники, врачи, служащие завода — около 70 евреев — были уволены, арестованы как агенты иностранной державы за якобы умышленное вредительство. У этих инженеров был срок 20 лет ИГЛ.

Всему этому было потом дано одно название — «сталинизм», все это валилось в одну кучу — «культ личности»...

С 1954 года вновь стали платить за труд и в спецла-

 

герях. Было введено сокращение срока заключения для работающих. Тем, кто работал, считали день за два, а то и за три — в зависимости от рода работы. И «малолетним», тем, которые были арестованы в возрасте до 18-ти лет (таких было немало), снималось 2/3 срока. Большинство этих «малолеток» были осуждены на 20— 25 лет.

Началась так называемая «актировка», т. е. освобождение таких больных, которых невозможно лечить в лагерных условиях. Актирует специальная комиссия из 4— 5 врачей, конечно, вольных. И все эти «вольные» врачи по-своему отбывают «срок» в лагерях.

По окончании медицинских вузов нужно отработать врачом три года. Большинство посылаются в лагеря заключенных, в распоряжение МВД. А лагерей многие тысячи на великих просторах СССР. Редко кому удается вырваться из лая МВД через три года. Вольные врачи годами хлопочут об освобождении из лагерных больниц, но МВД держит их цепко. Моя знакомая, окулист, уже шесть лет в лагерных больницах (вместо трех), без конца хлопочет, обивает все доступные ей пороги, — нет, не отпускают. Обещают, правда... но не выпускают. Она уже седьмой год отбывает «срок» в лагерях МВД. Работа в лагере большинству вольных врачей противна, не интересна. Неприятно быть свидетелем всей мерзости, которая царит там. Одна «актирующая» врач, еврейка, поделилась со мною, как ей мучительно работать в лагере. Она просто не может уже больше. Но ее не выпускают. И вот она решила выйти замуж — фиктивный брак. Противно, да и не совсем безопасно в советских условиях, неизвестно на кого наскочишь... Но выхода у нее нет.

На меня возложили заведование нервно-психическим отделением. Больные главным образом психические. Отделение заполнено до отказа. Две палаты буйных больных. Отделение помещается в специально выстроенном бараке, огороженном стенами со всех сторон. Узенькая

 

калитка всегда закрыта на ключ. У калитки сторож круглосуточно. И больные в палатах-камерах всегда под замком. Обслуживающий персонал — фельдшер (болгарин) и пять санитаров. Завхоз, латыш (сидит в лагере за активное сотрудничество с немцами в годы войны), — человек жестокий и закоренелый юдофоб. Жалуются, что он бьет больных, надевает на них «смирительные рубашки», бросает их в карцер. Я принял отделение. Вызвал к себе завхоза, фельдшера и санитаров. Объявил им, что мы избегаем надевать «смирительную рубашку». Это теперь не практикуется, такая мера может быть применена лишь по усмотрению врача, а не завхоза или кого-либо другого. Я категорически запрещаю трогать пальцем больных. Завхозу я сказал, что мне известно, как он оскорбляет больных, называет евреев «жидами».

— Я этого не потерплю, — сказал я. — За отделение, за благополучие больных, уход за ними несу ответственность я, и я не позволю никакого издевательства и насилия над этими несчастными людьми.

Завхоз ни слова не сказал, вышел из кабинета и, видимо, затаил злобу против нового начальника отделения, еврея. Ключ от изолятора я забрал у завхоза, передал его фельдшеру, заявив, что без моего ведома не сметь никого запирать в изолятор.

Евреев в нервно-психическом отделении было всего трое — раввин из Польши, бывший еврейский учитель — очень интеллигентный человек и третий — экономист с высшим образованием, страдавший тяжелой формой эпилептической хореи с психической деградацией. Завхоз их всячески преследовал. Они рассказали мне об этом в первый же день. Завхоза все не любили — и больные и санитары, но его боялись. Он, бывший гитлеровец, теперь служил новой власти, был «стукачом». У этого нациста был срок всего десять лет.

Однажды на стене здания, выбеленной известкой, появились надписи: «Смерть завхозу! Завхоз, если не

 

уйдешь — смерть тебе!» В одном месте над надписью нарисован череп. Кто это сделал? Завхоз поднял шум, скандалит, ищет виновных, и в первую очередь обвиняет раввина из Польши. Это-де дело его рук. Санитары хотели стереть надписи, но завхоз не дает. Послали за мной. Пришел, вижу, больные возбуждены, волнуются, с прогулки их нельзя загнать в палаты. Я велел стереть надписи. Завхоз зашел ко мне в кабинет и заявляет, что надписи сделали трое таких-то во главе с Р. (раввином). Я его спрашиваю, на каком основании он так думает? Ему это известно досконально, ему сказали очевидцы.

— Давайте сюда очевидцев, — потребовал я. Но он отказывается назвать их имена. У ворот караулит больной, так сказать, «легкий» больной, неполноценный человек, но более или менее уравновешенный. Я его спрашиваю:

— Как это ты не досмотрел, ведь у калитки стоишь, тебе все видно вокруг. Кто это сделал?

Нет, он не видел и не слышал. Я вызвал в свой кабинет раввина и говорю ему, что почему-то его подозревают в этом деле. Разговариваю с ним на идиш. Он категорически отрицает свое участие. Верю ему, он честный человек и неправды не скажет. Я заподозрил, что тут налицо какая-то провокация... Через два дня ко мне в мое терапевтическое отделение пришли четыре лагерных начальника, среди них, конечно, и «оперуполномоченный» (МГБ). «Интересуются», кто сделал эти надписи? Я высказал свое мнение и почти уверенность, что это сделали не душевнобольные. Правда, завхоза все не любят, даже ненавидят. Опер-чекист спрашивает: а не сделал ли это Р. (раввин). Я ответил:

— Не сомневаюсь, что он этого не делал. Да он и писать по-русски не умеет. Он раввин, богобоязненный человек, честный, праведный. Я говорил с ним об этом, и я ему верю.

— А почему вы с ним говорили по-еврейски? — спрашивает «опер».

 

— Я не понимаю вашего вопроса, гражданин начальник, — сказал я. — Какое это имеет отношение к происшествию в психбольнице?

— Но вы с ним говорили по-еврейски? — настаивает «опер».

— Говорил, я с ним всегда говорю по-еврейски, — ответил я.

— Почему? — удивляется опер.

— То есть как почему? — говорю я протестующе. — Он еврей, и я еврей. Почему эстонцы меж собою говорят по-эстонски, латыши — по-латышски. А по-еврейски разве нельзя говорить в Советском Союзе? — зло спросил я.

— Что вы, что вы! У нас все национальности равны и могут пользоваться своим родным языком. Но, знаете, еврейский язык никому непонятен. Кто знает, что Р. сказал вам. Завхоз говорит, что он признался вам, — заявляет чекист.

— Это ложь — крикнул я. — Он отрицает какое-либо участие в этом деле, и я уверен, что он сказал правду. Вы верите завхозу — нацисту, юдофобу, преследующему евреев и тут, в нервно-психической больнице. Да, я говорил с Р. по-еврейски, и буду говорить по-еврейски. И я заявляю вам, гражданин начальник, — сказал я, обращаясь к начальнику больницы: — что я ни одного дня не буду работать в нервно-психическом отделении, пока там будет этот завхоз.

Начальник больницы майор медицинской службы стал меня успокаивать, уверять, что я «не так понял» капитана («опера»). Но я категорически потребовал убрать завхоза, или я слагаю с себя обязанности заведующего и врача нервно-психической больницы. Назавтра, после «пятиминутки», я заявил начальнику больницы, что я не могу и не буду работать врачом в нервно-психическом отделении. Начальник больницы заверил меня, что завхоза убирают, есть уже такое распоряжение. И действительно, в тот же день завхоза-нациста убрали

 

из нервно-психического отделения, он был назначен старостой общего барака — казармы в 3-й зоне. Но мне моего разговора на еврейском языке не простили. Как врачу инфекционного отделения, мне полагается зачет работы 1: 3, т. е. три дня за день. Когда за первый месяц объявили зачеты, я получил два дня за день. Хотя меня, при моем 25-летнем сроке, это мало интересовало, я все же спросил начальника больницы, почему моему врачу-ординатору считают три дня за день, а мне два. Он замялся и ответил, что это не его вина.

— А чья?

— Обратитесь к нач. санчасти. Тот мне сказал:

— Не мы одни определяем зачет, тут решающее слово за оперуполномоченным.

— Но мне как врачу инфекционного и нервно-психического отделений полагается зачет три дня за день, — говорю я.

— Полагается, но «опер» не утвердил, — сказал нач. санчасти. — И добавил смущенно: — Из-за истории в нервно-психическом отделении...

— Все понятно, — сказал я. — Оперуполномоченный хочет напомнить мне, что я еврей... Но я и без него не забываю этого...

В лагере С. я встретил моих земляков, харбинцев и из Китая. Человек 5—6. Секретарь еврейской общины Дайрена Шм. прибежал ко мне, лишь только узнал, что я прибыл в лагерь. Я его знал по Харбину и Дайрену, встречался с ним на еврейской общественной почве. Он болел в лагере туберкулезом легких, и состояние его все ухудшалось. Но он, как все туберкулезные больные, был очень оптимистичен, полон надежды, верил в выздоровление, освобождение из лагеря. Он жил долгие годы в Дюссельдорфе (Германия), работал там на заводе инже

 

нером. С приходом Гитлера он должен был покинуть Германию. Попал на Дальний Восток, поселился в Дайрене. Был избран секретарем еврейской общины. Пришла в 1945 году Красная армия в Дайрен, с ее разведкой и «Смершем» (смерть шпионам), и Шм. был арестован, вывезен в СССР, получил «срок» 25 лет ИТЛ. Кочевал по тюрьмам и лагерям и в 1950 г. прибыл с этапом в лагерь Сп. Тут у него обнаружился туберкулез легких, который в лагерных условиях быстро прогрессировал. В 1952 г. Шм. умер от туберкулеза легких. В этой же больнице умер от туберкулеза легких харбинец Степ. П. К. (русский). Богатый лесопромышленник, домовладелец, был арестован советскими вандалами, получил «срок», кажется, 15 лет заключения (за что? — он понятия не имеет). Он часто приглашал меня (через фтизиатра, еврея Ш.) на консилиум. Я не отказывал, конечно, но помочь ему было трудно, в 1953 г. он умер. Человек всегда здоровый, крепкого телосложения, никогда в Харбине не болевший. Умер в лагере Сп. еще один харбинец А. И. О. Он находился в 3-ем терапевтическом отделении (для хроников). Я часто навещал его, бывая там на консилиумах несколько раз в неделю. И он, бедный, грезил о свободе, воле. И верил в нее. Бывший городской голова г. Б., пароходовладелец, директор банка в Харбине, он был арестован, схвачен и отправлен в СССР. «Срок» получил небольшой, «детский» (лет 10—12), но и его не вынес. В 1952 г. скончался в лагерной больнице Сп. Положили его, как и всех других, в общий гроб и как «спецгруз» увезли и зарыли в общей могиле «врагов народа»...

В августе 1954 г. по лагерю прошел слух, что в «спецчасти» составляются списки всех иностранцев (иностранных подданных и лиц без гражданства). Каждый из нас, лиц без гражданства, стал интересоваться, имеется

 

ли в списке его фамилия. Но для чего это делается? Якобы всех «иностранцев», т. е. не граждан СССР, отправляют. Куда? Домой, конечно, на родину свою. Волнение в лагере. Иностранцы, лица без гражданства, бегают, суетятся, ловят служащих спецчасти. Включены ли они в список? А вдруг его нет в списке?! Всех, всех отправляют, всех до одного. Есть такой приказ из Москвы. И все уверены, что домой везут их. Только домой! А то куда же! Через неделю отправляют, через три дня, завтра... И... настал день отправки. Все должны явиться с утра в спецчасть, потом на склад, — сдать все казенные вещи — одеяло, подушку, простыню. И я готовлюсь. Пришел мой санитар-раздатчик (земляк, сын священника с восточной линии КВЖД) и говорит, что в списке этапа меня нет. И, действительно, всех вызвали в спецчасть, а меня нет. Что же это означает? Бегу в спецчасть. А там показывают список отправляемых в этап, полученный от нач. лагпункта, и моего имени там нет. Бегу к нач-ку лагпункта. Спрашиваю, почему он не включил меня в список, на каком основании это сделано. Я был в списке, и почему-то исключен. Нач. лагпункта, капитан, чистосердечно мне заявляет, что я исключен из этапа по требованию медицинского начальства.

— Причем тут медицинское начальство? — спрашиваю я. — Распоряжение Москвы касается меня, как «иностранца», и вы не могли допустить нарушения. Ведь я же числился в списке.

— Вопрос был, по-видимому, согласован с нач. лагеря, — говорит нач. лагпункта.

Я побежал к медицинскому начальству. По дороге встретился с врачом, вольной, из 2-го лаготделения, прибывшей на «актировку» больных. Я ей рассказал о моей беде. Она говорит:

— Не волнуйтесь. Иностранцев не освобождают, а переводят в другой лагпункт, изолируют в отдельном лагере.

Сказала она мне это по секрету и не хотела назвать

 

места, куда нас отправляют. Я, признаться, не верил ей, не верил ее информации. Все твердили, что иностранцев освобождают, и мне хотелось надеяться, что это так... Я пошел к своему медицинскому начальству. В кабинете нач. больницы я застал и нач. санчасти. Я был взволнован и громким голосом сказал:

— На каком основании вы вычеркнули меня из списка отправляемых в этап иностранцев? Нач. санчасти ответил:

— Не волнуйтесь, К., мы просили оставить вас на время здесь в больнице. Я перебил его:

— Какое право вы имели сделать это? Я осужден на 25 лет незаконно, ни в чем невиновный, и теперь, когда у меня есть надежда, по приказу Москвы быть освобожденным, вы оставляете меня здесь потому, что я нужен вам как врач. А со мной, моими страданиями вы не считаетесь.

Нач. больницы стал уверять меня, что через месяц я поеду туда, куда сейчас отправляют всех, и буду вместе с ними. Но я, взволнованный и возмущенный, сказал:

— Я вам не верю. Если вы не отмените вашего незаконного решения, я с сегодняшнего дня отказываюсь от работы в больнице. Конечно, — сказал я, — сила у вас есть, вы можете меня задержать насильно, но работать врачом я ни одной минуты здесь не буду. Делайте со мной, что хотите.

И после этого начальник санчасти сказал:

— Ладно, К., поезжайте.

Когда я пришел в спецчасть, там уже было известно решение, и я был оформлен в этап. Нач. спецчасти, казах, капитан, сказал мне по секрету, что я считался не уехавшим «по болезни»... Советские начальники распоряжаются заключенными, как вещью, им принадлежащей, как их рабом...