ГЛАВА 17

«ИЩУ ЕВРЕЯ...»

Я искал встреч с евреями, которым близки еврейские интересы, еврейская жизнь. Я хотел узнать все о еврейской жизни в Союзе. У моего домохозяина бывают 4—5 еврейских семей, среди них два врача, инженеры, учительница. Я изредка встречаюсь с ними, вижу их у нас в доме. Но они о еврействе, еврейской жизни меньше всего говорят, словно это для них безразлично. Или просто: об этом лучше не говорить. Так, встретился я случайно с одним профессором-евреем, профессором по кафедре внутренних болезней в Карагандинском мединституте. Раньше он был профессором ленинградского мединститута. После пресловутого сталинского процесса евреев-врачей он был снят с работы (как «брат» и «член семьи убийц в белых халатах»...). И через год-другой, как бы реабилитированный, стал профессором мединститута в Караганде, где я в это время жил в «ссылке» и работал врачом. Этот профессор назначил на один из дней совещание всех врачей кардиоревматологов в помещении Облздрава. Был и я приглашен «а это совещание как врач, ведавший ревматологическим кабинетом 10-ой поликлиники. Я пришел минут за десять до начала. Комната, где должно было состояться совещание, была занята — кто-то заседал там. Пришлось ждать в коридоре. И пом. Облздрава, тоже еврей, мой знакомый, пригласил маня и профессора К. к себе в кабинет обождать, пока комната совещаний будет свободна. Мы сидели в кабинете врача втроем, три еврея, случайно

 

встретившиеся. И не знаю, как это вышло, что вместо беседы о ревматизме, для чего собрали человек 40 на совещание, мы, три еврея, заговорили о... еврействе, еврейских делах. Все трое мы пострадали в СССР за еврейство — и быть может инстинкт подсказал нам тему. Мы говорили об обычных в Союзе «еврейских делах» — в Малаховке (возле Москвы) подожгли синагогу, в мединституты евреям очень трудно попасть, нет еврейской прессы, нет еврейского театра. Говорил, главным образом, врач Облздрава (еврей из Бессарабии из набожной еврейской Семьи, в синагогу не ходит, но тайно соблюдает еврейские праздники и в Йом-Кипур постится...). Говорили тихо, полушепотом, хотя нас только трое в комнате, три еврея. Профессор, седой старик, лет 65, все время молчал, иногда лишь пожимал плечами и покачивал головой. Он вдруг встал, взялся за ручку двери и грозно сказал:

— Надо молчать и забыть, что мы евреи... И вышел из комнаты. Мы оба были очень поражены такому заявлению. И молча, не сказав друг другу слова, пошли на совещание. Совещанием руководил этот самый профессор, на которого я спокойно смотреть уже не мог. На научных собраниях терапевтического общества я избегал встречи с ним. Мне казалось, что и он избегал меня. Его ассистентка, еврейка, говорила мне, что он, профессор К., хороший еврей, национально мыслящий. Быть может, пережитое и страх за сегодняшний и завтрашний день подсказали ему тогда эти слова в маленьком кабинете в Облздраве. В дальнейшем мне не раз приходилось встречать таких евреев. Они молчали о своем еврействе и даже скрывали его тщательно. В особенности те, кто занимали видные посты.

Как-то летом жена моего домохозяина уехала с детьми на дачу, и в один из вечеров к хозяину пришли три инженера. Среди них главный инженер завода, где работал мой квартирохозяин. Хозяин пригласил меня принять участие в ужине с выпивкой в холостяцкой компа

 

нии. Сказал мне, что все три инженера —евреи. Но главный инженер, носящий чисто русское имя и отчество и чисто русскую фамилию, выдает себя за русского, и никто якобы не знает, что он еврей. Я сказал хозяину, что мне такие типы неприятны.

— Нет, нет. Они все, и главный инженер, знают о вас и хотят с вами познакомиться.

Мы встретились вечером за ужином. Главный инженер знал, что я хлопочу о визе в Израиль, и заговорил со мною об этом. Стал расспрашивать об Израиле. Мы сидели за столом рядом. Беседа велась тихо, между мной и им. Я его спросил:

— А разве вас это интересует?

— Очень даже, — ответил он.

— Но не как еврея?—сказали.

— Именно как еврея, — сказал он. — Да, я считаюсь неевреем. Но я еврей, не крещеный. Так надо, дорогой доктор. Так надо, — добавил он с грустью.

Через пару месяцев этот инженер получил большой пост главного инженера Краевого управления нархоза. Высокий пост с высокой зарплатой. Очевидно, действительно «так надо»... Через полгода после нашей первой встречи он позвонил мне по телефону. Просит зайти к нему — мать его приехала в гости и заболела. Он заехал за мной на своей автомашине, и мы поехали к нему на квартиру. Жена у него русская, и дети соответственно. Он ввел меня в комнату больной матери — гостьи. Я увидел типичную еврейку, наитипичную.

— Вы говорите на идиш? — спросила она меня.

— Говорю.

Старушка обрадовалась. Мы с ней вдвоем в комнате. Она заговорила со мною о своей жизни. Из Ростова она приехала к сыну на месяц, но она раньше уедет; сказала она со вздохом. Дома у себя уютнее... Сын, слава Богу, Хорошо устроен, занимает большой пост, но ей тут нелегко.

— Вы меня понимаете, доктор?

 

Я вспомнил слова профессора-еврея: «надо забыть, что мы евреи»... Нет, она, мать главного инженера, забыть этого не может... Мы с ней тепло простились, по-еврейски. Я ей пожелал .

Я возвращался из поликлиники домой. От трамвайной остановки мне пешком идти квартал. Впереди меня медленно передвигается какой-то старичок. Иду за ним. Дойдя до Ремонтной улицы, старичок остановился, подошел к воротам первого дома и что-то ищет. И я сворачиваю на эту маленькую улицу. Здесь я живу в доме № 8. Старичок обращается ко мне:

— Где тут № 8?

— Вам нужен дом № 8? Пойдемте со мной, я тоже туда иду, — предлагаю я старику.

Старичок — еврей, с длинной седой бородой, в поношенном длинном черном пальто и на голове старая помятая шляпа. Кого же ищет старик в особняке моих хозяев? Я спрашиваю его на идиш: кто ему нужен? Старик обрадовался, услышав еврейскую речь, протянул мне руку: . Он идет к еврею-переплетчику, который так же, как и я, снимает комнату. В руке у старика завязанные в большой платок книги. Переплетчика нет дома, комната закрыта на замок. Я пригласил старичка зайти ко мне, подождать, пока придет переплетчик, — он скоро должен быть, он всегда в это время возвращается с работы. Старик зашел в мою комнату. Рассказывает мне, что вот книги — сидур, махзор — треплются, страницы выпадают, рвутся. Надо молитвенники переплести, иначе пропадут, и молиться нельзя будет. Нет молитвенников, новых не печатают. А нести такие книги в артель нельзя — это же не просто книги для чтения. Еврейские молитвенники, их и не примут в артели. Это же запретное... Кто-то сказал, что этот еврей-переплетчик очень хороший человек и хороший еврей, и он это сделает частным образом, чтобы никто не знал. И раз это для молитвенного дома, он и денег за работу не возьмет. Вот он и пришел к

 

нему. Узнав, что я доктор, он особенно обрадовался и преисполнился ко мне уважения. Просил меня помочь ему в этом деле. Я обещал ему свое содействие, если будут какие-либо расходы, я готов их оплатить. Старик был очень растроган. Минут сорок провел он у меня в комнате, рассказывая о жизни, запросах, нуждах кучки верующих, вся жизнь которых в молитве и соблюдении законов еврейской веры. Поведав об их муках и страданиях, лишениях, но твердой вере в спасение еврейского народа. Он утешал меня и больше всего себя, что евреи все переживут. Худшие времена были, гораздо худшие. И евреи все пережили, и еврейство живет. Больно, очень больно, есть много детей, «ад которыми не совершен «брит мила» (обряд обрезания), немало смешанных браков, растут «гоим». Но «идишкайт» не уничтожат. Нет! Были в нашей старой истории времена, когда враги наши вырезали у еврейских матерей языки, чтобы они не могли рассказывать своим детям о еврействе, петь им еврейские песни, песни о еврейских мучениках — героях, передавать детям еврейские легенды. И что же? Уничтожили они, враги наши, еврейство? Нет! Нет еврейского хедера, нет еврейских книг, но потихоньку, , многих детей обучают. Вот к нему каждый день приходят три мальчика, и он учит их еврейской букве, еврейскому слову, чтобы они знали «иврэ», и «хумеш» они будут учить. И у других такие дети есть, и такие, которых отцы их учат Тяжелые времена для еврейства, очень тяжелые. Но еврейский народ переживет. Пришел переплетчик, которому я рассказал о цели визита к нему старика. Переплетчик знает об этом, он сам просил принести ему молитвенники. Он считает это своим долгом. Старик-еврей был счастлив. Я простился с ним тепло, трогательно. Он крепко жал мне руку, обнимал меня. Он рад был видеть еврея, который с ним в эти дни, когда над еврейским учением, над еврейской культурой занесен меч истребления. Переплетчик рассказал мне, что старик, пере-

 

давая ему книги, плакал, говоря, что еще много, много евреев, которые верны еврейству. Вот он встретился сейчас с доктором, который такой еврей душой, ему так близко и дорого все еврейское.

— Нет, — оказал ему старик, — еврейство вечно и никакие «гзейрес» ему не страшны. В каждом веке, в каждом поколении хотят нас уничтожить, истребить. Но народ Израиля вечен и никакая сила не может противостоять этому, — верил и уверял старый еврей.

Массовых арестов, как это еще совсем недавно было во всесоюзном масштабе и продолжалось десятки лет при самодержце Сталине, теперь как будто нет. Не ловят людей на улице, не врываются в дома. Но МГБ «работает»... В 1956 г. чуть ли не 40—50 процентов политических были освобождены из лагерей Комиссиями Верховного Совета, и заключенные вышли на волю, их радостно встречало население. В вагоне железной дороги к ним относились с большим вниманием, угощали. Смотрели на них, как на мучеников, невинных жертв сталинизма. По приезде домой их приветствовал радостно весь поселок, устраивали в их честь обеды, пили за здоровье страдальцев. Все это не понравилось властям, и приказано было это прекратить и... поменьше «разговаривать»... Уж больно много «свободы» взяли себе люди. Арестов массовых не было, но за людьми, в особенности за бывшими заключенными, следили вовсю. И то одного, то другого вызывают, «проверяют»… А быть может, напоминают о прежнем времени. Так к моему приятелю, врачу, заявились в один прекрасный день двое из Комитета государственной безопасности (Министерство госбезопасности, МГБ, было официально ликвидировано, а вместо него при Совете Министров создали Комитет государственной безопасности — КГБ. И во всех областных городах «Руси великой» существуют такие

 

комитеты). Заявились к моему приятелю-врачу часов в 9 утра двое чиновников КГБ — те же следователи МГБ — и стали производить обыск. Перерыли все его письма, книги. Как будто, ничего не нашли. Предлагают ему одеться и поехать с ними в КГБ. Доктор этот был арестован уже не раз, отсидел много лет и в тюрьме, и в лагере, и ему знакомы все эти приемы...

— Я арестован? — спрашивает он кагебистов.

— Что вы! Что вы! Скоро вернетесь обратно. Доктор, конечно, не верит им и говорит:

— Послушайте, я стреляная ворона. Я уже не раз бывал в этой шкуре.

И обращается к жене:

— Приготовь в дорогу зубной порошок, мыло, полотенце, я иду в тюрьму.

Оба следователя стали уверять, что он скоро вернется. Но доктор помнит их «номера»:

— Бросьте, — говорит он им, — я знаю, что я арестован, только не знаю, за что...

— Вы не арестованы, — заверяет следователь. А дело было такое: в Москве арестовали некую поэтессу и при обыске нашли у нее письмо моего приятеля — доктора. Эта поэтесса только года два тому назад освободилась из лагеря, отсидев десять лет. И теперь, в 1959 году, была вновь арестована и получила новый срок — еще десять лет. В письме доктора к поэтессе ничего «контрреволюционного» не было, но все же он был в переписке с «преступницей», которая получила новый срок — десять лет ИТЛ (по 58-ой статье!..).

Чиновники КГБ забрали доктора с собой и допросили три раза в течение дня. Два капитана допрашивали детально. Дали совет не переписываться с «подобными лицами», и в 8 ч. вечера отпустили домой. Доктор отделался на сей раз только предостережением. Конечно, лет 5 тому назад, он был бы уже в тюрьме и получил «срок» не меньше десяти лет ... за такое «преступление» — нашли его письмо у «контрреволюционера». Таких слу-

 

чаев было немало. Кто-то что-то сказал.., вызывают его в КГБ, и советуют, делают внушение... Предупреждают... Все же «новые времена»...

ОВИР (Отдел виз и регистрации) — учреждение МВД, ведающее выдачей виз, туристских и выездных, регистрацией иностранцев, лиц без гражданства и т. п. Последние (иностранцы и лица без гражданства) должны являться каждые три месяца в ОВИР для получения права на жительство. Я аккуратно являлся каждые три месяца за получением штампа-печатки на моем документе. В 1956 г. я стал хлопотать о выезде за границу. Представил вызов семьи из Израиля. Начальник ОВИРа заявил, что сначала мне надо получить вид на жительство, а потом возбуждать ходатайство о выезде. У меня нет вида на жительство, у меня есть лишь лагерный документ, «желтый билет». А вид на жительство — это длинная история: по словам начальника, от шести до двенадцати месяцев. Но без вида на жительство начальник и слушать не хочет о визе за границу. Я подал заявление о выдаче мне вида на жительство.

—Хотите получить советское гражданство?—спрашивает начальник.

Я боялся советского подданства, боялся со всех точек зрения. Как советскому гражданину определенно не дадут мне разрешения выехать в Израиль. И подал заявление о выдаче мне вида на жительство как лицу без гражданства. Через 6 месяцев я получил вид на жительство в СССР «для лиц без гражданства». «Действителен один год». А каждые три месяца являться на поверку. Со своим паспортом и вызовом от семьи из Израиля я отправился в ОВИР. Хочу ехать к семье, в Израиль. Не тут-то было.

— Ваш вызов, — сказал мне начальник, — не годится. Вызов — это для советских граждан, а вы без граж

 

данства. Вам нужен либо паспорт той страны, куда вы едете, либо маршрутное свидетельство (Lassez Passer). Таков теперь порядок.

И не принял моего заявления. Чтобы хлопотать об израильском паспорте, надо обратиться в посольство государства Израиль в Москве, послать им свой паспорт, из коего видно, что я лицо без гражданства. Паспорт отправлять в Москву рискованно. Да и как можно в СССР остаться без паспорта? Да еще такому, как я, после одиннадцати лет заключения! Да и как вообще вступать в связь с таким учреждением, как посольство государства Израиль?!

Отношение к государству Израиль в те дни (в Синайскую кампанию и после нее) было ужасное. Газеты не перестают клеветать на Израиль, пишут страшные небылицы про Израиль-агрессора, про империализм Израиля, про Израиль-реакционера. А мне надо связаться с посольством этой «империалистической», «реакционной» страны! Надо послать паспорт. Решил я сделать фотокопию паспорта. Зашел в фотографию.

— Можно сделать фотокопию моего вида на жительство?

— Можно, пожалуйста.

Отдаю свой вид на жительство. Прошу четыре копии. Через три дня будет готово. Стоит двадцать рублей. Плачу деньги. Слава Богу — думую. Один вопрос разрешен. Прихожу через три дня за паспортом и фотокопиями. Владелица фотографии (еврейка), словно извиняясь, смущенно возвращает мне мой паспорт и двадцать рублей.

— Не могу выполнить ваш заказ.

— Почему?

— Нельзя.

— А вы раньше не знали, что нельзя? Это разве у вас первый случай фотокопии документов, паспорта?

— Только с разрешения милиции можно делать фотокопии паспорта.

 

— А милиция не разрешила?

Молчит смущенная женщина. Я ушел из фотографии с тяжелой душой. Как «свободно» дышется в этом полицейском государстве! И в моих ушах раздается: «Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек»...

В свой следующий выходной воскресный день я пошел бродить по окраинам города, искать фотографию. Вот стоит покривившийся деревянный домик — сарай, и на «ем надпись — «фотография». «Фотокарточки для паспортов. Моментальное исполнение». Попытаю счастья в этой захудалой «фотографии». Исполнение «моментальное» ... И через час четыре фотокопии моего паспорта у меня в кармане. Словно гора с плеч свалилась. Послал фотокопию паспорта при заявлении о принятии меня в израильское гражданство, как еврея и лица, не имеющего гражданства. Отправил заказным, авиапочтой в посольство государства Израиль. Волнуюсь, дойдет ли? Уж очень адрес одиозный — «Посольство государства Израиль»...

Как я был счастлив, когда через 12 дней получил из Москвы подтверждение о получении моего заявления. Я стал с волнением ждать, и все время находился в контакте с посольством Израиля в Москве («на страх врагам»...).

В июле 1958 г. я получил израильский заграничный паспорт сроком действия на два года. Какая радость, какое счастье было видеть паспорт государства Израиль! Люди приходили ко мне посмотреть на этот паспорт. Любовались, дивились. В августе 1958 г. я подал в ОВИР заявление о выезде в Израиль, приложив свой израильский паспорт, в котором я значился гражданином Израиля. Первый вопрос удивленного начальника ОВИРа:

— А как вы получили этот паспорт?

— Очень просто. Вы сказали мне, что от меня, лица без гражданства, требуется паспорт той страны, куда я еду. Я еврей, семья моя живет давно в Израиле, и я об

 

ратился туда. Моя просьба удовлетворена. И все это согласовано с Министерством иностранных дел СССР.

— А через кого вы хлопотали об этом? — удивляется начальник ОВИРа.

— Через Израильское посольство, — был мой ответ. Начальник пожал плечами и неохотно дал мне заполнить анкету из двадцати с лишним вопросов. Кроме обычных: фамилия, имя, отчество, год рождения, национальность, занятия, есть еще: когда и откуда приехал в СССР, через какую границу, зачем, где находился до сих пор, что делал, есть ли в СССР родственники, где они, их адрес, чем занимаются. Вопросы крайне неприятные. О родных не хочется писать. Я спросил начальника:

— А что мне ответить на вопрос, зачем я приехал в СССР, откуда, через какую границу. Ведь я не по доброй воле приехал сюда, — меня вывезли из Китая, вывезли в арестантском вагоне. Написать все как есть?

— Напишите только: из Китая.

Так я и написал. Следа насильственного привоза не видать... Приняли мое заявление, взяли 15 рублей за марку. И все как будто бы в порядке. Я иностранец, израильский подданный, еду на родину.

— А сколько приблизительно продолжится это? — спрашиваю я начальника ОВИРа.

— До шести недель, — был ответ.

Это было 1 августа 1958 г. Что ж, думаю, шесть недель немного, недолго ждать. Тринадцать лет томлюсь, ну еще шесть недель... «До шести недель», — это может быть и через неделю-другую, мечтаю я сладко в своем неисправимом оптимизме. И через две недели я стал ходить в ОВИР раз в неделю. Всего один раз в неделю открыт ОВИР для посетителей, просителей. По субботам, от 10-ти часов утра. Считают, что этого вполне достаточно для лиц, желающих покинуть СССР... В эти субботние дни в ОВИРе скапливается с утра до 200 человек, и все прибывают и прибывают до 1 часа дня. Жаждущие и алчущие приходят в 5—6 часов утра, ждут пока

 

сторож ОВИРа, он же и уборщик, и истопник, не вынесет лист бумаги, всунет его в дверную скважину. На листе бумаги дата нынешней субботы. И каждый записывает свое имя по порядку №№ 1, 2, 3 и т. д. Я обычно приходил к семи часам утра и уже бывал 18-й, двадцатый. А к девяти часам утра цифра «жаждущих и алчущих» доходит уже до 150. У кого есть свободное время, приходят после 10-ти часов. Двери открываются лишь в 10 часов утра. Начальство приходит 10.15— 10.30. До 1958 г. сидел в кабинете один старший лейтенант, начальник ОВИРа, и принимал каждого в отдельности по очереди. Но на него был донос, что он взятки берет. И не один донос... Его сняли с работы (перевели на другую в областной милиции), и в ОВИРе стали принимать двое — начальник ОВИРа и еще женщина — капитан милиции. При свидетеле, видимо, взятки не возьмешь... Хожу каждую субботу в ОВИР. В 7 ч. утра записываюсь на очередь, еду к 9 часам на работу в поликлинику и часов в 10 утра отлучаюсь на часок, еду в ОВИР, авось есть ответ. Захожу в кабинет и неизменно слышу все тот же ответ: для вас ничего нет. Прошло уже семь недель. Говорю начальнику ОВИРа:

— Прошло уже больше шести недель. Он отвечает:

— Это немного.

— Но вы мне сказали — до шести недель, — заявляю я.

— Нет, я сказал: не менее шести недель, — категорически заявляет начальник.

— Ничего для вас нет, — слышу ежесубботне стереотипный ответ.

Я все стараюсь узнать настроения евреев, присмотреться к их жизни, запросам. Чем они занимаются? Какие интересы у них? Что есть еврейского в них, в их жизни? В доме, где я живу, в доме еврея, инженера,

 

есть двое детей. Старший уже школьник, учится в восьмилетке, другой еще дома. Однажды вбегает старший мальчик, школьник, и с плачем жалуется матери, что братишка (младший) обзывает его нехорошим словом «жид». Я спросил.

— А что это за слово, ты знаешь?

— Это очень плохое слово, у нас в классе так ругаются ребята, — говорит мальчик.

— А кого они так ругают? — спросил я.

— Меня ругают, — сказал мальчик.

Мать позвала младшего сына со двора и спрашивает:

— Что это за слово, которым ты обозвал Вову? Где ты его слышал?

— Я не знаю, но все мальчишки так ругаются... Мать строго-настрого запретила ругаться этим скверным словом. Я сказал матери:

— А почему вы не объясните им, что это за слово и почему именно их ругают этим словом? И пусть мальчик ваш ответит должным образом хулигану.

Дети ее не знали, что они евреи, никто не говорил им этого. Обряда обрезания над ними — по советским условиям — не совершили. Еврейской грамоте их не обучают. Еврейских праздников в доме не справляют. И слово «жид» они толковали просто как скверное ругательное слово: паршивец, дурак, осел... Но те ребята, которые в школе обзывают их словом «жид», знают значение и «смысл» этого слова. И ругают, обзывают им только еврейских детей... Вечером, когда отец пришел с завода, вопрос этот обсуждался в тесном семейном кругу. Отец объяснил старшему мальчику, что он еврей. Отец и мать и Покойная бабушка — все евреи. И доктор (то есть я) — еврей. Но мы евреи, а не «жиды», и лишь скверные, гадкие мальчишки ругают так евреев. И за это их наказывают. И он скажет об этом директору школы, которого он хорошо знает. Вова был крайне удивлен, услышав, что он еврей, и что все они евреи. Случай типичный для советской еврейской семьи. Отец и

 

мать и покойная бабушка говорили, бывало, по-еврейски. Мать, когда гости приходили на именины или другие семейные торжества, пела еврейские песни на идиш. В канун Йом-Кипур отвозят свечи в синагогу, даже постятся, но дети не знают, что они евреи, пока... их не обругают жидами...

Что-либо узнать о евреях и еврействе в СССР трудно. Евреи, как национальный коллектив, не существуют, не признаются в Советском Союзе. Еврейство СССР лишено всякой национальной культуры, языка, школы. Еврейство СССР не имеет адреса. Не к кому обратиться. Миллионы русских евреев — немые. Немые в еврейской литературе, еврейской прессе, еврейской общественной жизни. Словно безжизненное еврейское тело, лишившееся духа. Русское еврейство изолировано от какого-либо соприкосновения с национальными культурными и общественными явлениями в еврейской жизни вне России. Пресса, иностранная, заграничная, не достигает Советского Союза — строго запрещена. Евреи — единственная национальность в Советском Союзе без своей культуры, без языка. «Евреям этого не надо», «они сами этого не хотят», «евреям не нужны свои школы, своя литература» — твердят советские верхи. Все еврейское «реакционно». И евреи в страхе — долго ли за еврейское слово быть обвиненным в контрреволюции и получить «срок»!.. И частые статьи в газетах «Труд», «Правда», «Красная Звезда» и ряде местных газет против еврейства, еврейского учения, еврейской религии, сионизма, государства Израиль — все это действует, наводит страх на еврейское население. И все же...

Я был в одном еврейском доме. Действительно еврейском, национально-еврейском. Зашла речь о том, что скоро Ханука. Когда у нас Ханука? Хозяин дома запер дверь из столовой в коридорчик и стал рыться на книжной полке. Из стоящей во втором ряду книги достал , календарь. Не печатный, а переписанный от руки бледными чернилами. И это запретное. Во всяком слу

 

чае боятся показывать эту «контрреволюцию», где сказано, когда Рош-Гашана, Йом-Кипур, Песах. Получает кто-либо нелегальным путем (не по почте, конечно). и тот переходит из рук в руки, из дома в дом, переписывают его и... прячут в надежное место, чтобы никто не мог видеть. Это ли не марранство?!..

Был в Москве всемирный фестиваль. Прибыли и две молодежные делегации из Израиля. Все многотысячное еврейское население Москвы вышло из своих домов, чтобы на параде участников фестиваля повидать делегацию Израиля, шедшую с высоко поднятым еврейским национальным знаменем. Делегации шли в алфавитном порядке: страны на А, Б, В, Г и т. д. Я получил письмо от моей родственницы из Москвы. Она пишет, что была на грандиозном параде участников фестиваля. Было очень интересно. «Я не была до конца, и после буквы «И» ушла»... Повидала юношей из родного Израиля («И») и ушла. Писать приходится в Советском Союзе эзоповским языком...

Привез кто-то из Москвы номер журнала ЮНЕСКО на русском языке (журнал выходит, кажется, на семи языках). И в этом номере две статьи об Израиле, о домах для престарелых в Израиле и об использовании в Израиле солнечной энергии для промышленных целей. Этот номер журнала ЮНЕСКО был нарасхват — он побывал в каждом еврейском доме. И его читали, перечитывали, ибо это весточка из Израиля, из «нашего» Израиля, из родной страны.

Многие, очень многие евреи жаждут еврейской книги, книги о евреях. Так, к столетию со дня рождения Шолом-Алейхема вышел на русском языке небольшой сборник его рассказов. Поступило в книжный магазин очень ограниченное количество экземпляров. Услышав об этом, я поспешил в книжный магазин, но уже не мог купить — продавщица говорит, что всего было пять экземпляров, и все тотчас же распродали. «Целыми днями ходят и спрашивают Шолом-Алейхема», — добавляет она.

 

Книжный лоток на главной улице — стоят два длинных стола с разными книгами. Авось, там есть, думаю я. Подошел, спрашиваю. Нет, у них нет этой книги. И продавец обращается к своей жене, стоящей тут же за прилавком:

— Уже десятый, наверно, спрашивает Шолом-Алейхема.

Получили книгу Фейхтвангера «Испанская баллада» («Рахиль — еврейка из Толедо»). Я купил ее в магазине иностранной литературы (там меня знали и часто откладывали для меня книги еврейского содержания). И эта моя книга гуляла буквально из дома в дом — сотни людей перечитали ее. Она вернулась ко мне лишь через полгода.

Еще тлеет искра еврейства под развалинами еврейской жизни в Советском Союзе. И ни один враг, никакой Сталин, Хрущев, не может проникнуть в глубину еврейского сердца, еврейской души. Евреи в Советском Союзе очень чувствительны ко всему антиеврейскому и переживают всякий антиеврейский выпад. Конечно, они не могут говорить об этом громко, не могут слова сказать. Всякий понимает, знает, чем это грозит. Евреи переживают все до мелочей. Умер Альберт Эйнштейн. В газетах появились заметки о его смерти, рассказывают, кто он, где родился, где жил. Но не упоминают, что он еврей. Ни словом. И евреи страдают: почему не пишут, что он еврей, «наш Эйнштейн».

Выставка картин художника Левитана, скульптора Антокольского — пишут об этих великих художниках, но нигде не упоминается, что они евреи. «Почему об этом не пишут, не упоминают?». И евреям больно, обидно. Их еврейское чувство задето. Я был в одном еврейском доме на именинах, было человек 30, все евреи. Было это в дни матча на звание чемпиона мира по шахматам. Боролись Ботвинник и Таль. Симпатии гостей на стороне Ботвинника. Одна женщина особенно убивается, что у Таля на

 

полтора очка больше, чем у Ботвинника. Кто-то ее спросил:

— Какая вам разница? Что вы так волнуетесь? И женщина отвечает:

— Ботвинник ведь еврей.

На это ей в один голос сообщают: «Так ведь Таль тоже еврей». И дама успокоилась: Таль тоже еврей? Ну, слава Богу!

Быть может, это звучит курьезно, но... характерно — евреи хватаются за всякую весть, за всякий слух и верят, возлагают надежды. Появился слух, что в ближайшие недели выйдет словарь иврит-русский (в Советском Союзе имеются словари чуть ли не 30 языков, но еврейского словаря не было). И вдруг словарь иврит-русский, в Госиздательстве! И еврей верит, что это означает перемену к лучшему в отношении к евреям, это доброе предзнаменование. Еврей верит, надеется. Словарь на иврите! Это уже не шутка! На иврите! Начинается новая эра... Верят, потому что жаждут этого. Словарь иврит-русский, действительно, вышел в Госиздате через пять лет (в 1963 г.). И только... И никакой новой эры. Вот слух: в Москве будет еврейский театр. Какой-то еврей приехал из Москвы и передает эту весть — сам Хрущев сказал это. И ты слышишь эту весть от каждого еврея. И все верят, верят, ибо хотят этого. Я не верил, но я не разубеждал их. Я радовался их вере...

Меня интересовала социальная структура русского еврейства в настоящее время. Насколько изменилась эта структура за многие годы после революции? Официальных данных об этом нет. Нет статистических данных. Евреи как народ давно исключены из советской статистики. Отдельные лица занимаются этим вопросом. Частным образом, полулегально, собирают сведения о занятии евреев. Из разных учреждений (загс, Облздрав, строй-

 

управление, артели) собирают эти сведения через знакомых, работающих там. Но они, конечно, далеко не точны и не полны, касаются отдельных мест. А евреи разбросаны по всей большой стране. Работая врачом двух шахт и имея контакт с шахтерами, инженерами и руководством шахты, я интересовался, много ли евреев занято в этой области. Встречаясь с евреями, работающими в разных учреждениях, я интересовался процентом евреев, занятых в их отрасли. Евреев-шахтеров я встретил мало. Буквально единицы. Один еврей-крепильщик был моим пациентом. Он работает уже 20 лет на подземных работах. На шахте свыше 2000 шахтеров, и среди них всего 4—5 евреев — подземных рабочих. И на другой шахте, где работают 1100 рабочих, было всего два шахтера-еврея на подземных работах. Небольшое количество евреев, точнее, евреек, работает на поверхности шахты (контора, надзор, снабжение). Кричали много, шумели о социальном переустройстве евреев. Но все эти ожидания, надежды не оправдались. Структура еврейского населения, можно сказать, не изменилась за четыре с лишним десятка лет после революции. Раньше социальная структура евреев была такова: 42 процента заняты были в торговле, 25 процентов — ремесленники, 10 процентов — рабочих, 15 процентов служащих, 5 процентов — земледельцы. А теперь? Огромная масса евреев занята в торговой сети — продавцы, управляющие магазинами, зав. складами, торговые агенты разных гор-торгов, облторгов. Довольно значительно евреи представлены в свободных профессиях, особенно врачи, инженеры, гораздо меньше педагоги, юристы. В высшие учебные заведения евреи могут попасть не на все факультеты. Так, в высшую школу, где готовят дипломатов, евреев давно уже не принимают. В медицинский институт евреям было очень трудно поступить, почти невозможно. И молодые люди мечутся по разным городам, стремясь попасть в мединститут, не говоря уже о том, что для поступления в мединститут надо иметь довольно прилич

 

ную сумму денег (взятка!). Ко мне на прием в поликлинику пришла врач, еврейка из Одессы. Привезла сына определить в мединститут. Там, в Одессе и ближайших центрах, еврею попасть в мединститут невозможно. Еврею и взятки мало помогают. На одном из высших учебных заведений в Одессе как-то в дни приема заявлений от кандидатов появилась на дверях большая надпись крупными буквами: «Все места проданы»... Злая шутка. Моей пациентке, женщине-врачу, не помогли и деньги, сына не приняли в мединститут, и она определила его пока на один год в техникум (тоже не без денег...). Прощаясь со мной, эта еврейка сказала:

— Вот каково у нас теперь — хуже чем «процентная норма» старого времени...

Казалось, за годы советской власти сделано все возможное для того, чтобы советское еврейство было оторвано от своих исторических, культурных национальных корней, обезличено в смысле еврейско-национальном. Сталинский разгром еврейства, еврейской национальной жизни и культуры. Закрытие еврейских школ, еврейской прессы, театра. Убийства, расстрелы, заточения еврейских писателей, поэтов, журналистов, учителей, артистов, певцов. Ликвидированы еврейские отделы при Белорусской и Украинской Академии Наук, еврейское научное общество в Москве, еврейские отделы при университетах в Москве и Минске, еврейские книгоиздательства закрыты. Три миллиона евреев — немы, без языка. А твердят:

нет «официального» антисемитизма. В Госиздате то и дело появляются брошюры против Израиля, против еврейского национализма, против иудаизма за подписью каких-то авторов: Шахновича, Шейнина, Плоткина, Иванова. Это-де не антисемитизм «сверху», а в массах, в народе. Я видел его и в лагере, и на «вольной» воле...

Я за пять лет моей жизни на «воле» в Казахстане встречал не раз антисемитизм и среди казахов, которые еще совсем недавно не знали, что существуют евреи (мне пришлось в 1919—1920 гг. жить среди казахов —

 

киргизов). И теперь вы в Советском Союзе можете слышать комплимент: «Вы такой хороший, совсем не похожи на еврея». Антисемитизм не преследуется. Это «пережиток» старого времени, дореволюционного. Как «пережиток» оправдывается пьянство, спекуляция, казнокрадство, взяточничество... И этот «пережиток» очень распространен в Советском Союзе, находя все новую питательную почву.

Событием в жизни евреев в Советском Союзе являются концерты еврейских песен на идиш. Концерты эти бывают приблизительно один раз в году. За пять лет моего пребывания в Караганде приезжали гастролеры — певцы еврейских песен пять раз. Конечно, приезжают эти певцы и певицы с разрешения властей и санкции московской филармонии. Там утверждается турне, программа, даты. Приезжал дважды певец Шульман, Горовиц, известная исполнительница еврейских песен Нехама Лифшицкайте и еще какой-то певец и чтец из Барнаула (Алтай).

Концерты еврейских песен — это большое событие в жизни евреев, большое переживание. Артисты-певцы привозят с собой афиши, уже напечатанные заранее. Тут только проставляется дата концерта. И на каждой афише по диагонали крупными буквами красным шрифтом еврейские слова (в добрый час) или (Привет. Рады встретиться). И евреи стоят у афиши, подолгу стоят и смотрят на эти еврейские буквы, и не могут наглядеться, не могут нарадоваться, не могут оторваться от этих дорогих, родных начертаний. И не у одного можно видеть слезы в глазах. Где еще увидишь еврейскую букву, где прочитаешь еврейское слово!..

Билеты на концерт распродаются буквально за два часа. Я пришел за билетами для себя и своих домохозяев к открытию кассы во «Дворце культуры». Касса еще не была открыта. Стояло в очереди, толпилось несколько сот людей. В два—три часа все билеты распро

 

даны. Никто почти не знает певца-исполнителя, не слышал о нем. Никто не спрашивает, что он поет. Ведь он поет еврейские родные песни на родном еврейском языке...

А что творится на самом концерте! Я был на всех пяти концертах. Большой зал «Дворца культуры горняков» (1000 мест) занят полностью. Приставной ряд впереди, приставные стулья во всех рядах и на балконе. Евреи, евреи, евреи. Быть может, было человек 5—6 неевреев (русских и казахов), и те из администрации Дворца культуры. Публика в каком-то возвышенном, праздничном настроении. Нервно ждет начала.

Певца Шульмана уже знают. Он был здесь с концертом. И даже как-то в Рош-Гашана в синагоге был кантором и пленил всех задушевным пением трогательных молитв в день всепрощения и в особенности, молитвой . Все певцы-концертанты поют старые еврейские народные песни. Лишь певица Нехама Лифшицкайте (Лифшиц) поет и новые песни последнего десятка лет, написанные после Второй мировой войны. Начинается концерт. Из-за раздвижного занавеса выходит молодая девушка и произносит на идиш: — Добрый вечер, товарищи, друзья! И что творится с публикой, с еврейской массой! Эти слова на идиш покрываются бурными аплодисментами. Аплодируют без конца, крики восторга, браво. Буквально три-четыре минуты не прекращается эта буря восторга. Это — демонстрация. Я смотрел на своих соседей, на сидящих впереди меня, сзади. Я вижу их радость, их счастье. Я видел слезы. Это были слезы радости и... слезы тоски. Это была демонстрация еврейского национального чувства. Это был протест против насильственного закрытия еврейского театра, еврейской прессы, еврейской школы. Не сознательный, не организованный протест, но протест души еврейской, декларация еврейского национального чувства. Каждая песенка исполнителя принимается с редким восторгом, певцу устраивается бурная авация. Евреи разных

 

возрастов, положений — все жаждут этого еврейского слова. Вот конферансье объявил, что сейчас будет исполнена песня — «Тоска по дому, домой хочу». Боже! Что творилось. Не менее пяти минут аплодируют, кричат «браво», встают, вскакивают с мест, кричат слова . Невообразимый успех имеет эта песенка — тоска по дому, по родному дому...

И я пережил этот восторг вместе со всеми евреями. Меня больше волновали не песенки, а чувства русских евреев, на уста которых наложен замок, чувства и думы которых под запретом.

Для одного из концертов еврейской песни был почему-то предоставлен малый зал Дворца культуры, имеющий всего 300 мест. Волновался исполнитель и очень волновались евреи (это было в 1960 г.) И всего один концерт, второй не разрешают. В течение одного часа были проданы все билеты, и тысяча людей не могла попасть на концерт. Почему не дали большой зал? Некий еврей, активный коммунист, больше всех возмущался:

«Это дискриминация евреев! Я не допущу этого», — волновался он. Бегал, говорят, куда-то, возмущался, хлопотал. Но концерт еврейской песни все же состоялся в малом зале... И второго концерта этого певца не было.

Последний концерт еврейской песни, на котором я был, состоялся в марте 1961 г., за пару дней до моего отъезда в Израиль. Это был концерт известной исполнительницы еврейских песен Нехамы Лифшицкайте. Зал, конечно, был до отказа заполнен. Уже многие из присутствующих знали о моем отъезде в Израиль. И слух этот быстро распространился среди публики. На меня указывали пальцами — он, счастливец, едет в Израиль. Ко мне подходили знакомые, и еще больше незнакомые, прощаться со мною, пожелать мне успеха, благославляли в добрый путь. Многие передавали приветы стране Израиля, «земле родной», «народу нашему». Сколько лю

 

дей завидовали мне и выражали это чувство. И не один говорил полушепотом: «Пусть не забывают там нас». Кто-то из молодежи сказал: «Пусть Бен-Гурион думает о нас!»

На все еврейское евреи набрасываются с жадностью изголодавшихся людей. Приезжала в Караганду украинская труппа из города Хмельницкого. Труппа драматическая, совершала турне по Казахстану и соседним республикам Средней Азии. Среди пьес была и пьеса «Тевье-молочник» Шолом Алейхема. Пусть на украинском языке, но еврейское. И театр (Дворец культуры), большой зал, был переполнен... евреями. Мне казалось, что были одни только евреи, по крайней мере, на 90 процентов.

Получаю я по телефону приглашение от одного человека прийти к ним в такой-то вечер «в гости». Что за событие? «Ничего особенного. Хотим видеть вас у себя. Приходите обязательно. Получите удовольствие. Как еврей». Человека я мало знал, раз-другой случайно встретился с ним. Он работал в конторе шахтуправления. Я пошел к нему в гости. Заманчиво было получить удовольствие «как еврею»... Пришел. Человек двадцать гостей, евреев. Что за торжество? Вечер еврейских песен. Хозяин дома получил еврейские пластинки. Это ли не событие? Это ли не торжество? И он «угостил» нас редким в наши грустные еврейские дни праздником — еврейские пластинки. Завел патефон. Одна еврейская песенка за другой. Старинные песенки, еврейские, на идиш, родные, близкие, которых нигде не услышишь...

«Идел митн фидел», «Ицикл хот хасуне гехат», «Байт мир уйс а финф-ун-цванцигер». Боже, что творилось с гостями, сколько радости, веселья душевного. Шутка ли! Еврейская песня! И где? Когда? В наших условиях, условиях еврейской немоты... Хозяин дома просит спокойствия, тишины. Он пустил пластинку под русским названием: «Еврейский народный танец». И загремел — “А фрейхлес” И публика, гости пустились в пляс. Все до одного — и стар, и млад, хоровод. В одну

 

сторону, в другую. Кружатся, поют, выкрикивают, выкидывают разные трюки ногами.

До поздней ночи слушали еврейские песни. И еще раз, еще раз «Идел митн фидл», еще раз «». И так все довольны были, рады, счастливы... Это было незадолго перед праздником Песах. Чрез неделю после этого одна из присутствовавших в этом доме на «вечере еврейской песни», работающая на шахте, прислала мне большой пакет мацы, которую она сама выпекла (мацы в продаже нет, мацепекарни давно закрыты, муки для этой цели не дают). Сама выпекла «на страх врагам». Я с удовольствием ел эту мацу, тайно спеченную, трудовую... Марранскую.

В 1959 г. была перепись населения СССР. Согласно этой переписи лиц еврейской национальности в СССР насчитывалось 2.268.000. То есть такое число лиц указало, что они по национальности евреи. Трудно сказать, истинная ли это цифра еврейского населения в Советском Союзе. Немалое количество евреев, как мы знаем, по разным причинам скрывают свое еврейское происхождение, они зарегистрировались белорусами, украинцами и т. д. Мы этих людей видели, встречались с ними. Евреев в СССР более 2, 5 миллионов, чуть ли не до трех миллионов. Больше всего евреев (по перелиси) в РСФСР (Российская Социалистическая Федеративная Советская Республика) — 875.000, и в Украинской ССР — 840.000. Одна треть еврейского населения живет в 5—6 крупных городах СССР. В опубликованных результатах переписи почему-то не было указано число евреев в Казахской ССР и еще двух—трех республиках. Интересно в этой переписи то, что 472.000 евреев указали свой родной язык еврейский. Это те, которые осмелились. А сколько тех, кто побоялись сделать это! Мы их видели, мы знаем многих из них. Эта цифра (472.000), конечно, малый

 

процент (19—20 процентов). По переписи 1897 г. еврейский язык, как родной язык, указали 96, 9 процентов; по переписи 1926 г. — 70, 6 процента, а ныне (1959 г.) — всего около 20 процентов. Двадцать процентов осмелившихся, не устрашившихся...

Я спросил некоторых из моих знакомых, какой родной язык они указали в анкетном листе переписи. Смущаясь, некоторые ответили «русский».

— А почему не еврейский? Вы из Бессарабии, — сказал я одному завскладом, — говорите дома больше на идиш. Разве русский ваш родной язык?

— Скажу по правде, — ответил он, — боялся. Кто его знает, что может быть, я ведь на службе и боюсь потерять ее. Вы ведь знаете, что еврейское не в особенном фаворе у нас. И слышали про еврейские песни, которые под подозрением?

Я все же с ним не согласился и сказал:

— Но 472.000 евреев указали еврейский язык своим родным языком.

А случай, о котором этот завскладом говорил, следующий. Была свадьба провизора-еврея, венчался с еврейской девушкой. Было много народу, почти все евреи. Присутствовавший на свадьбе гость, еврей-инженер (из Риги) пел еврейские песни на идиш. Песни имели большой успех, вызвали восторг истосковавшихся по еврейскому слову гостей. Через день вызвали жениха в КГБ.

— Что за песни пели на свадьбе? Кто пел? И почему по-еврейски пели?

Целый двухчасовой допрос. Ни провизор-жених, ни инженер-певец на сей раз не пострадали. Но сам факт вызова в КГБ, факт допроса, действует устрашающе.

Мой добрый знакомый, врач, решил на время своего отпуска поехать как турист в Израиль. Решил поехать с женой и матерью, у которой в Израиле две родные сестры с семьями. Был слух, что из СССР в Израиль едет много туристов, свободно, беспрепятственно. Родные при-

 

слали вызов (через тетю, живущую в Париже), и старушка-мать пошла в ОВИР узнать, что надо представить, взять анкеты. И ей начальник ОВИРа строго сказал, возвращая вызов из Израиля:

— Не затевайте это дело, если не хотите иметь неприятностей... Только накличите на себя беду. Так и скажите доктору, сыну вашему. Я его знаю, он лечил мою жену. Тоже выдумали, в Израиль ехать...

Старуха еле живая прибежала домой. Сын-врач долго не мог успокоиться, боялся беды, боялся, что пострадает за эту «дерзкую» мысль поехать туристом в Израиль. (Десять лет этот д-р С. уже отсидел в лагере — и он, и жена его. Лишь лет семь—восемь тому назад освободился и был сослан на жительство в К.). И понятен страх, которым одержимы многие, очень многие.

У моего доброго знакомого (сиониста, кстати) умерла жена. Был воскресный день, нерабочий. К выносу тела пришло много народа — друзей, знакомых, сослуживцев. Пришел и шамес бывшей синагоги. Перед выносом шамес спрашивает, можно ли сделать «молей» («Эйл молей рахмим»). Я говорю:

— По-моему, надо. Но спросите мужа покойной. Кто-то говорит: «Не надо, не стоит», т. е. рисковать не стоит. Муж покойной инженер, занимает ответственный пост в одном важном госинституте. Пошли разговоры шепотом: надо, не надо. Один мотив, одна причина — страх! Муж покойной сказал:

— Делайте «молей».

Кое-кто вышел из квартиры на улицу во время исполнения заупокойной молитвы. Видимо, чтобы не попасть в свидетели этого страшного контрреволюционного акта... Привезли тело на кладбище. Еврейского кладбища нет, кладбище общее. Но казахи, киргизы имеют свое кладбище. Евреи как-то стихийно стали хоронить евреев в сторонке, с краю, у ворот. Одного, другого, третьего, и получился еврейский уголок на кладбище, отдельный, где было уже рядом и в сторонке двадцать, а то и боль

 

ше еврейских могил. Там и похоронили жену инженера, и опять произнесли (на страх врагам) «эйл молей рахмим».

А жизнь тяжелая. Кое-кто старается распространять радужные слухи. Нет арестов, свобода слова, лагеря ликвидируются, многие уже закрыты. В лагерях якобы пусто. Лагеря определенно сокращали, соединяли по два— три в один. Лагеря стали бездоходны, даже убыточны. Чисто случайно я узнал кое-что из этой области советской жизни. Начальница больницы просит меня принять некую больную женщину, обследовать ее, дать ей нужное лечение. Молодая женщина, оказывается, служит бухгалтером в конторе лагеря для заключенных. Разговорились. Спрашиваю, много ли у вас там заключенных. Теперь, говорит она, одни лишь уголовные.

— А 58-ю статью освободили, пустили на волю? Улыбается:

— Отправили 600 человек (политических) далеко, далеко в Норильск.

Значит, подальше от глаз людских. И после этого Хрущев может легче утверждать: у нас нет «политических» заключенных... (Норильск — это действительно далеко, тысячи верст по Енисею плыть). Там еще много политических томилось и в годы правления Хрущева.

С утра в городе все о чем-то шепчутся, волнуясь. Один другого спрашивает: «Слышали? Слышали?». В соседнем городе, в 40—45 километрах от Караганды разыгрались крупные события. Демонстрация протеста, «бунт», «восстание». Взбунтовались рабочие, аресты, расстрелы. Так передают из уст в уста, тайно, шепотом, с опаской, тревожно.

В соседнем городе Т., новостроящемся, очень быстро растущем и развивающемся, есть большой сталелитейный завод. Говорят, вырабатывает хорошую, лучшую сталь. Завод с большим будущим. Шутка ли! Сталь! На

 

заводе много рабочих. Чуть ли не 13—15 тысяч. Но условия жизни рабочих далеко не удовлетворительные. Не хватает жилищ — рабочие валяются в старых полуразрушенных временных бараках, а то и в палатках. С питанием тоже обстоит неважно. Мало столовых. Рабочие тратят часы на стояние в очереди на улице, пока попадут в столовую. Рабочий человек после тяжелого рабочего дня хочет покушать и скорей домой, отдохнуть. А тут часами стоишь в очереди, пока получишь тарелку щей и кусок мяса. Среди рабочих много болгар (говорят, больше двух тысяч). Приехали из Болгарии учиться и работать на заводе. Договор с ними заключен на три года. Видят эти болгары, что условия труда и жизни не очень-то выполняются советскими «хозяевами». И стали рабочие-болгары протестовать, стали обращаться к начальству, к директору завода, парторгу; пишут заявления высшему начальству. И добились. Дали им жилье во вновь построенных домах, дали отдельную большую столовую. Все же болгары, иностранцы...

Этот факт приободрил русских рабочих. И они, «советские люди», стали стучаться в те же двери — к директору, парторгу — дайте нам жилье; дайте нам столовые, чтобы мы, рабочие, за свои деньги трудовые могли пообедать после целого дня или ночи работы. Но с ними разговор иной. Это свои, привыкшие к ярму уже сорок лет...

— Нет жилищ. Подождите, все будет со временем. Работа, работа в первую очередь. Государству нужна сталь.

— А чем мы хуже болгар! Они-то чужие, а мы! Мы революцию делали, мы кровь свою проливали. Болгарам дали квартиры, столовые, а нам что! Не положено!?

Но хлопоты этих рабочих, «советских людей», не увенчались успехом. Они по-прежнему ютятся в холодных бараках, по-прежнему долгими часами стоят на улице в дождь и снег, в холод и жару возле столовой в очереди, в длинном хвосте. Уполномоченные рабочих не устают бегать к начальству, хлопотать. Но бесполез

 

но. В Советской Социалистической Республике нельзя подавать заявления от имени коллектива, от общества, группы лиц. Только каждый от себя, от своего имени. И, конечно, бастовать нельзя. Капитализм там государственный. Бастовать? Против кого? Против государства? Против советской власти? И забастовок, этого права и средства трудящихся защищать свои интересы, нет в СССР.

И вышли рабочие сталелитейного завода, человек 5000, на улицу в один «прекрасный день». Мирно, тихо, спокойно. Их оружием были транспаранты с надписями:

«Жилища для рабочих», «Столовые для рабочих», «Лучшее питание». И это все. Ни возгласов, ни криков, без всяких «долой»... И их, эти рабочие массы, «усмирили», «объяснили» им, что такое мирная демонстрация в Советском Союзе. Приемы эти известные. Одни и те же всюду, где царит большевизм и диктатура, они те же и в Советской стране и в Венгрии (в 1956 г.). Рабочих «усмирили»...

***

Как-то вечером по телевидению вижу, сидит за столом мой добрый знакомый и читает по бумажке заготовленную речь. (Он юрист по образованию, отсидевший семь лет за сионизм, был активным деятелем ревизионистской партии, НСО, в Латвии. Теперь находился в ссылке в Караганде. Преподавал немецкий язык в мединституте. Культурный человек, убежденный сионист, но присмиревший, боявшийся всего, все делавший с оглядкой, боясь нового срока лагеря). Речь его по телевидению была о посылках из Западной Германии, из ФРГ. В Караганде и соседних городах большое немецкое население — все выселенные во время войны из немецких колоний Поволжья в Казахстан и Сибирь. Они русские граждане, родились в России, но так называемые „Volksdeutsche", немецкая народность. Многие из них получали посылки из Западной Германии, хорошие вещевые посылки. И все вещи хорошего качества, изящные. Количество посылок увеличивалось с каждым днем.

 

И все видели этот хороший, доброкачественный товар, сравнивали его с «нашей отечественной продукцией»...

И началось гонение на посылки. Мой товарищ-сионист, преподаватель немецкого языка, выступил с речью по телевидению, призывая не принимать посылок, отказываться от них, ибо это посылки от правительства «империалистической» Германии, и цель этих посылок — пропаганда. Хотят показать, что у нас ничего нет, что наш народ бедный. «А у нас все есть, все, что хочешь, и все «более высокого качества», чем в Германии и Америке. Мой бедный товарищ прочитал эту речь, убеждая немцев Казахстана, ругая немцев из Западной Германии... Я слушал и мне было больно за него, обидно. Я понял его роль, навязанную ему что называется «под дулом револьвера». Я встретился с ним вскоре после его «выступления» по телевидению, и он поведал мне, как его заставили сделать противное ему дело и что будут приняты меры в отношении посылок из Израиля.

***

Временами я встречался кое с кем из еврейской студенческой молодежи. Они хотели знать о еврействе, об Израиле. Они жадно смотрели на присланные мне открытки — виды Израиля: города, кибуцы, быт. Каждый умоляюще просил дать ему одну открытку. И они, счастливые, уносили их с собой. Я с умилением, радостью и душевным волнением смотрел на них. Они изучали иврит, искали по домам еврейскую книгу. Все это делали тайно, чтобы никто не видел, никто не знал. Мы иногда подолгу беседовали в сумерки. Я рассказывал им о старом и все, что знал о новом, из истории возрождения нашего народа. Смотрел я на них и дивился. Откуда это национально-еврейское чувство? Откуда это у них, комсомольцев? Я осторожно пытался узнать, выведать. Как заговорило в них это чувство? Когда все в русском еврействе мертво, обезличено в смысле национально-еврейском. Они не учились в еврейской школе, не видели еврейской книги, не слышали еврейского слова. Быть мо

 

жет, это горячее еврейское национальное чувство — ответ на гитлеризм, на страшное уничтожение миллионов наших братьев?! — думал я. Быть может, это реакция на подавление еврейской религии, культуры, на антисемитизм? На молчание мировой совести? Я беседую с молодежью, чутко прислушиваюсь к каждому их слову, к каждому вопросу, к каждой мысли. Я интересуюсь их домашней обстановкой, условиями семейной жизни. Что там есть еврейского? Один из юношей просил меня поведать им историю еврейской колонизации Палестины. И мы на следующий день встретились в комнате одного из юношей. Их было четверо. Я им рассказал о билуйцах, о «Гашомер», о «Гехолуц», о героическом эпосе борьбы нашей молодежи, о жизни и жертвенном груде еврейского рабочего пионера в Палестине, в горах Шомрон, Галила, о колониях Гедера, Ришон Л'Цион, Зихрон-Яков, Рош-Пина. Я видел, как они слушали, чувствовали, переживали. И я понял, что вызвало в них эти чувства, откуда у них это горение, этот интерес к еврейству, к родному народу, к его судьбе; откуда это желание, стремление служить родному народу; откуда у них идеал, мечта, еврейские национальные чаяния, как они нащупали этот путь. Инстинктивно?

Я видел это у старшего поколения, у старых евреев. И думал про себя: последние искры большого костра... Но я слышу как в груди этой молодежи рыдает живая еврейская душа!

И... я понял. Это им светят издалека огни национальной свободы, зажженные в . Это свет Еврейского государства, Государства Израиль. Вот это манит их, зовет. Сквозь мрак их жизни они увидели этот свет, сквозь туман тусклой яви они увидели эти огни и услышали трубный зов национальной свободы.

— Много ли вас, таких? — спросил я.

— Нас, быть может, и очень много, — ответил мне молодой человек, студент, бывший активный комсомолец. — Но наши ряды увеличиваются медленно, очень мед-

 

ленно, по одному примыкают к нам. Боятся. Боятся всех, даже брата в собственной семье. Он, брат его, коммунист. А ведь мы фактически в подполье.

Накануне моего отъезда ко мне на квартиру пришли два студента из этой группы. Они пришли проститься. Нет, не проститься, — они пришли передать привет «земле родной», «народу нашему в его родной стране». Мне было радостно, тепло, и щемило в глазах. Я сдерживал себя и по их уходе заплакал.

Несомненно, в последние годы кое-что изменилось в Советском Союзе в еврейской среде, особенно среди еврейской молодежи. Молодой еврей, юноша, встречается со старым евреем, дедом, расспрашивает у него про старый быт, про еврейское учение. Разрыв между старым и новым еврейским поколениями, между дедами, отцами и детьми уменьшился. Смешанные браки стали, несомненно, реже (а это было прежде чуть ли не поголовное явление). Я от многих слышал о частых трагедиях этих смешанных браков, когда муж еврей был в глазах жены (браки по любви) всегда «жидом».

В газете ежедневно помещается объявление суда со списком дел о разводе, назначенных к разбору. (В последние годы просто «так себе» разойтись, как это было прежде, нельзя было. Развод должен пройти через суд, и стоит развод 70 рублей). И читая этот список «дел» о разводе ты то и дело, чуть ли не в 80 процентах, встречаешь одно из имен еврейское, одна из сторон еврейская.

Как-то ко мне в поликлинике подошел человек, горячо и радостно приветствует меня, называя по имени и отчеству, добавив слово «дорогой». Я его сразу не узнал. И он, видя, что я не узнаю его, называет свою фамилию и говорит:

— Я привез привет вам от вашей семьи из Израиля. Я приехал из Израиля, — добавил он.

— А зачем вы приехали? — спросил я.

— Разрешите прийти к вам. Жена моя, Мария, очень хочет видеть вас.

 

Я знал этого человека в Харбине. Жена его русская, христианка, работала медсестрой в Еврейской больнице, где я был главным врачом. Я назначил ему час в воскресный день, когда я свободен от работы, и он с женой и ее братом явились ко мне. В 1952 г. этот человек, И-в, из Дайрена, где он жил последние годы, уехал в Израиль, куда из Маньчжурии и Китая уехало в 1949 — 1951 годы несколько тысяч евреев. Прожил в Израиле восемь лет, был неплохо устроен, имел работу, и жена его, медсестра, работала в больнице в Хайфе. Уехал он из Израиля якобы по настоянию жены. Оба говорили мне, что «влюблены» в Израиль. Семьи моей в Израиле они не видели. И-ву лет под 65. В Караганде у жены были родственники. Все попытки устроиться тут на работу ни ей, ни ему не удались. Поехали в Алма-Ату и там устроиться не могли. И он стал мечтать и поговаривать об обратной поездке в Израиль. Когда они были у меня «с визитом», И-в рассказал мне, с каким трудом он выехал из Израиля. Советское консульство не давало ему визы на въезд в СССР, не хотели пускать его в СССР. Лишь после года хлопот ему удалось получить визу. Я его спросил:

— А вы еще не написали письма в редакцию об ужасах в Израиле, о нищенстве, о бедности, о торговле детьми, о рабстве и т. п.? Письмо в редакцию газеты «Труд», «Правда» или местную?

— Что вы, А. И., я этого никогда не сделаю. Нам очень нравилось в Израиле и мы жили там не плохо, работали.

— Но вас и не спросят, и письмо за вашей подписью появится в газете, — сказал я ему. Он испугался:

— Разве это возможно?

— Еще как возможно. И вы в этом скоро, очень скоро сами убедитесь.

Больше я этого человека не видел, не встречал, не хотел видеть.