ГЛАВА IX

 

Три с лишним года прожитых за границей,— казалось бы, всего ничего! Однако этого пройденного пути, наверное, хватит на несколько жизней.

Мне было двадцать с небольшим лет. Я безмерно счастлив, что после тяжелых испытаний войной, скитаний по Европе, наконец-то возвращаюсь на Родину — в Советский Союз, в Алма-Ату, откуда всего несколько лет назад начался мой тернистый путь.

...Помню, как приехал в Алма-Ату в 1945 году накануне ноябрьских праздников, как вышел на привокзальную площадь Алма-Аты второй. Транспорта не было, попросил какого-то джигита помочь мне донести вещи до Театра оперы и балета.

Противоречивые чувства одолевали меня: радость от возвращения, и ощущение того, что ничего здесь за эти годы не изменилось — и люди, и дома. После того, что видел в Европе, Алма-Ата казалась мне заброшенной деревней. На Западе видел разрушенные войной города, развалины дворцов, но даже руины их говорили о величии и красоте. Наши бы алма-атинские дома после такой войны превратились в пепел. Больше всего мне казалось

 

странным, как люди, встречавшиеся на улицах, как-то странно присматриваются ко мне. Не то с удивлением и интересом, не то с подозрением, угадывая во мне чужака-иностранца. Правда, я был одет лучше, чем каждый из них, в Алма-Ате тогда не носили таких пальто, шляпы, обуви, в которых я приехал из Италии.

Родственники были поражены моим появлением, так как давно считали меня погибшим на войне. Естественно, пошли распросы. Объяснил им коротко, что прибыл из Италии, где работал в Советском посольстве, не упоминая ни о ранении, ни о плене, ни о Туркестанском легионе. Мне казалось, что своей работой в посольстве я оправдал себя во всех отношениях, а об остальном лучше забыть. И родственников, и соседей — с кем бы ни приходилось встречаться — интересовало, как там живут итальянцы и французы, что за народы такие, что у них за города и обычаи. Им до сих пор казалось, что Италия населена нищими забитыми людьми, которых нещадно эксплуатируют капиталисты и фашисты. В то, что я рассказывал, мои слушатели часто не хотели или боялись верить, стараясь переводить разговор на другие темы.

...Новый 1946 год встречали у Г. Мусрепова, который пригласив Е. Исмаилова, попросил привести и меня. Среди приглашенных были Бауржан Момыш-Улы, Малик Габдуллин, Мухтар Ауэзов, Сабит Муканов, Евгений Брусиловский, Куляш Байсеитова, Канабек — человек двадцать. Для меня это было очень волнительно. Сидел рядом с Е. Брусиловским. Вечер проходил весело, непринужденно, по-семейному, и вдруг разговор пошел обо мне. Попросили сыграть то, что играл заграницей. Стал играть и рассказывать о том, какое впечатление производила казахская музыка на немцев, французов, итал-янцев, например, «Гакку» в обработке Е. Брусиловского или «Казахский вальс» Л. Хамиди. Гости и хозяин слушали с большим вниманием и тогда, когда рассказывал об интересе европейцев к казахам и Казахстану, нашей культуре и исюрии.

Едва закончился мой рассказ, вдруг встал из-за стола Бауржан Момышулы.

—Вот что, аксакалы!—сказал он.—Вам надо учиться у этого мальчишки! Все вы любите говорить, что творите для своего народа, кичитесь, что живете для счастья казахов. А что вы знаете о своем народе, само-

 

Это было сказано резко, неожиданно грубо и в лицо уважаемых мною людей. Все за столом растерялись.

— Вы умеете только хвастаться своими заслугами. Вам бы только вволю поесть да выпить! — продолжал Бауржан.— Учитесь у этого джигита любить и прославлять свои народ. Не хочу я и сидеть с вами за одним столом.

С этими словами он и ушел.

Плохо я знал до того Бауржана и потому очень плохо почувствовал себя после его неожиданного выступления. Зачем я сюда пришел? Зачем рассказывал им о том, что видел и слышал в Италии и Франции? Все сидели молча, а я не знал, что делать: уходить вслед за Бауржаном или оставаться? Хоть бы кто-нибудь намекнул мне! Испортил вечер уважаемым людям!

И тут М. Ауэзов сказал спокойно:

— Ну, ладно. Не будем придавать значения тому, что произошло. Продолжим. Ведь завтра — новый год!

Не знал, даже не догадывался о том, что принесет мне этот год. Тревога прошедших военных лет еще давала о себе знать. Тонкий покров льда и снега искрился под лучами яркого солнца. Где бы ни пришлось побывать, куда бы судьба ни забрасывала меня, именно такой вспоминал Алма-Ату. Этот до боли щемящий знакомый запах улиц, который впитал в себя аромат апорта. И это удивительное ощущение постоянного, едва уловимого родства с величественными, суровыми горными вершинами Алатау.

Кажется, теперь самое страшное позади. Бессонные ночи, грязь, вонь, запах похлебки, смешанной с потом, кровью, с разлагающимися трупами людей, животных, постоянные вопли, крики—все то, без чего немыслима война.

Недосягаемые мечты, светлые грезы о продолжении учебы становятся явью. Благодарю судьбу за то, что наконец-то предоставила возможность серьезно заняться музыкой, поступить в консерваторию, совершенствоваться в мастерстве. Теперь ничто не может изменить планов. Звуки музыки мгновенно рождались в душе от переполнявших меня чувств, мелодии сами ложились на струны, хотелось беспрерывно играть, не переставая импровизировать, сочинять.

Но в одно мгновение все было прервано. Необходимо

 

явиться в МГБ. Беспрекословно выполнять и придерживаться предписаний:

— регулярно являться и отмечаться в определенные дни и часы к майору (указывалось Ф.И.О.);

— получить удостоверение о невыезде из города Алма-Аты;

— соблюдать особые чрезвычайные обстоятельства: обязательно подробно докладывать органам — куда, зачем, на какое время уходишь?

Для меня неожиданно начался мучительный и тяжелый период. Возрождающаяся из пепла вера о близком счастье, о новой прекрасной жизни заточалась в невидимые тиски мрачных предчувствий.

Регулярные встречи с майором МГБ, характер вопросов, с которыми он обращался, не предвещали ничего хорошего. Подозрительное, почти враждебное отношение было ко всему, о чем бы не говорилось. С первых же встреч понимал, что мои планы о поездке к родным и близким останутся неосуществленными.

Долгие годы на чужбине часто ночами мысленно уносился в знакомые мне уголки Семипалатинска, Шынгыстау, в бескрайние просторы, овеянные сказаниями и легендами, которые с детства запечатлелись в памяти так живо и четко, что казалось, вот я и дома, в кругу домашних друзей. По-разному тогда представлялась встреча с родиной, где вырос, воспитывался, учился, где живут знакомые по детдому, по школе. В самые тяжелые минуты эти воспоминания придавали силы. Часто, находясь у самой кромки смерти, передо мной всплывала картина беззаботного детства, юношества и вновь давала мне силы бороться и жить.

По приезде в Алма-Ату я остановился в доме зятя, мужа двоюродной сестры Шайзады Исмаиловой, и вскоре уже учился в консерватории. Навязчивая мысль повидать близких, многие из которых, наверняка, не надеялись застать меня в живых, не давала мне покоя. Но как уехать? Как вырваться? Без предупреждения органов, куратора-майора просто невозможно. Объяснять ему что-либо было напрасным трудом. И вот принял твердое решение — будь что будет!

Это было 3 февраля 1946 года.

На перроне вокзала Алма-Ата-1, когда я ожидал поезд, ко мне подошел незнакомый человек в штатском.

— Вы из консерватории?

 

— Да.

— Толганбаев фамилия?

— Толганбаев.

— Пошли.

— Куда?

—В комендатуру. И без вопросов!

Вопросы, действительно, были излишними. У комендатуры стоял часовой. Оперативник передал меня и мои чемоданы этому парню, сказав:

— Посмотри за ним. Сейчас вернусь.

Молодой человек возмутился:

— Почему я должен это делать? Ни за кем не буду смотреть!

Но оперативник прикрикнул на него, показав свое удостоверение. Вопрос был исчерпан.

Зачем, собственно, охранять меня? Я не собирался бежать. И куда?

Через некоторое время оперативник вернулся с напарником. Они повели меня в скверик у вокзала, где стояла служебная эмка. Посадили, поехали.

Мои предчувствия не предвещали ничего хорошего.

Тогда я еще и не представлял участи многих бывших советских военнопленных, вернувшихся домой после войны. Они не только не прощались с трибуналом, но и с беспощадным огульным обвинением в предательстве. Их бросали в тюрьмы и лагеря. Наслышанный о так называемых «врагах народа», и я не предполагал, что подвергнусь их участи.

Привезли во внутреннюю тюрьму МГБ, провели в подвальную сырую комнату, где уже находились трое надзирателей, которые, видимо, меня ждали. Потом появился тот самый майор, у которого я бывал раньше. Мне приказали раздеться догола, проделать разные физические упражнения: присесть, подпрыгнуть, нагнуться. Искали несуществующие микросхемы, пленки, перетрясли всю одежду, чемоданы, обнюхали каждую вещь. Родная скрипка, мой верный друг, палочка-выручалочка, была со мной. Конечно же, и ее обыскали внимательно.

— Ты знаешь, за что тебя арестовали? — спросил майор.

Ответил, что не знаю. Тогда он выразительно посмотрел на меня и очень внушительно произнес:

— За то, что ты эти чемоданы украл!

— Ничего я не крал!

 

— Разберемся.

Оделся. Меня отвели в камеру № 24. Вот так началась моя новая, бесконечная жизнь с допросами и объяснениями. Первый допрос состоялся через день. Вел его капитан Курманжанов. Потом к нему присоединился полковник Сакенов. Допрашивали и другие. О «краденых» вещах забыли напрочь. Допрашивали старательно, как «изменника Родины», «врага народа», «антисоветчика». Пытались внушить, что я совершал преступления, предусмотренные статьями 58-16, 58-10 части второй, 58-11 Уголовного кодекса РСФСР. С первых секунд допроса методично вдалбливали версию о том, что якобы в октябре 1942 года, находясь на фронте, я добровольно сдался в плен фашистам, поступил на службу в немецкую армию, в 1945-м завербован разведкой одного иностранного государства и в числе репатриантов заброшен в СССР для шпионской работы и подрывной деятельности внутри страны.

И пошло, как говорится, и поехало. Сопротивлялся и отрицал все. Удивлялся, как эти люди, работающие в серьезной организации, не понимают элементарного. Ведь если бы мне только захотелось иной жизни, то не стал бы возвращаться в Союз, в родной Казахстан. Знал, что многие из тех, кто не вернулся домой, также не являются преступниками или не патриотами своей страны. Я, как и многие мои соотечественники, мог бы остаться на Западе—в Германии, Франции, Италии. Проще всего было тогда уехать в Америку, Турцию, на Ближний Восток.

Ни на секунду не возникало в сознании такой кощунственной мысли. Тогда и в голову не могло прийти, что среди своих стану одиноким, не смогу полноценно жить, быть полноправным гражданином общества, что невозможно будет достучаться до тайников человеческой души даже с помощью музыки, что придется преодолевать еще множество преград. Если бы предвидел, то убежден, многого можно было бы избежать.

Мои «беседы» продолжались. Мне говорили:

— У нас имеются достоверные сведения. Ты завербован вражеской разведкой. Должен сам признаться в этом, подробно рассказать нам.

Всеми силами старались заставить меня поверить в ложь, придуманную историю. Не мог еще догадываться о масштабах и размахах этой гигантской машины по

 

уничтожению невинных людей. Продумано было детально все, вплоть до полного подавления физических и моральных возможностей человека.

Мои родственники, преподаватели и студенты консерватории долго не знали, куда я исчез в первых числах февраля 1946 года. Через несколько месяцев они наведут, наконец, справки и им скажут, что меня расстреляли, как английского шпиона и врага народа. Но никто не попытается узнать подробности, чтобы не стать причастным к моему «преступлению». Ведь так повелось с начала тридцатых годов.