ГЛАВА XIII

 

Двадцать пять лет! Целая четверть века. Это же смертельная катастрофа. Если вдруг смогу выжить, то как быть дальше?

Прошло несколько бессонных ночей и дней. Из одиночки меня перевели в общую камеру, где находилось человек тридцать. Камера была светлая, теплая, но мне это не принесло облегчения. Жил, как в тумане. Окружающим казалось, что я схожу с ума. Иногда они говорили между собой:

— Не выживет Айткеш. Совсем плохой.

Прошел месяц. Одного за другим осужденных уводили от нас неизвестно куда. Наконец пришел и мой черед.

Вывели из тюрьмы группой человек в пятнадцать и через весь город повели на железнодорожную станцию Алма-Ата-1.

Мысленно прощался с Алма-Атой, зеленым городом моего детства, который после возвращения из плена, так и не успел рассмотреть. Он был полон волнующих, почти забытых звуков. Тихо журчали арыки, бегущие вдоль улицы, по которой нас вели под конвоем. Солнце, висевшее над шапкой гор, светило в спину. Несколько раз обернулся, все ждал, что увижу кого-нибудь из знакомых и дам знать о себе. Но так никого и не встретил.

Нас посадили в товарный вагон и повезли на восток. Состав шел медленно, часто и подолгу стоял на глухих полустанках. Мимо проносились пассажирские поезда. Семипалатинск проехали ночью, не останавливаясь. Позади остались степи, и все дальше и дальше от дома уносились в неизвестность. Начались бесконечные сибирские равнины и леса.

Не помню, на какой день добрались до Новосибирска и сколько ждали в пересылочной тюрьме. В Моздоке мы

 

кормили вшей, а здесь клопов. Потом был Иркутск, а в конце лета — Дальний Восток, бухта Ванина, затем — Находка, одним словом, край света.

Пароход, носивший имя первого чекиста Ф. Э. Дзержинского, должен был доставить нас на Колыму до начала зимы. В глубокие пароходные трюмы вместе с техникой, продовольствием и строительными материалами для «героических» покорителей Дальнего Севера загнали несколько тысяч мужчин и женщин — политических и уголовников.

Осталась в памяти песня:

Я помню тот Ванинский порт

И вид парохода угрюмый,

Как шли мы по трапу на борт

В холодные мрачные трюмы.

На море спускался туман.

Ревела стихия морская.

Лежал впереди Магадан —

Столица Колымского края.

Вот так же, наверное, работорговцы перевозили африканских невольников. Только здесь, в трюмах «Дзержинского» верховодили отъявленные рецидивисты-паханы. Они были законодательной и исполнительной властью, терроризировали всех, жили весело и вольно, отбирая у заключенных теплые вещи и еду, где-то находили дорогой табак и водку. Они умудрялись пробиться в женский отсек трюма, приводили женщин, когда хотели, на свою половину.

Случались убийства. Во всяком случае, по прибытии в Магадан, на берег бухты Нагаева вынесли не один десяток полуразложившихся трупов.

Стоял ноябрь 1947 года. От солнечной Алма-Аты до холодного магаданского центрального лагеря нас везли месяца четыре. От меня остались кожа да кости. Едва передвигал ноги.

Казалось, был у ворот ада. Сейчас переступлю порог, войду и все кончится: жизнь, надежда, которая уходит последней.

И вдруг в хозчасти лагеря услышал голос популярного в те годы эстрадного певца Вадима Алексеевича Козина, сосланного на Север, и тут же встретил артистов харбинской оперетты и музыкантов, вывезенных в Сибирь из Китая.

 

Даже представить не мог, что там, в суровом каторжном краю, несмотря ни на что, бурлила жизнь, где лучшие, талантливые художники, артисты, писатели, музыканты доказывали своим высоким искусством, что жизнь не сломить, и добро все равно преодолеет зло.

В. А. Козин, на многие десятилетия вычеркнутый из советской песенной культуры страны и навсегда поселившийся в Колымском краю, был там для нас, сосланных артистов и музыкантов, душой и совестью.

Журналиста А. Сандлера привезли в Магадан еще в 1937 году. До ареста он был шифровальщиком, и этого оказалось достаточно для того, чтобы «превратить» его в шпиона английской разведки. В свои двадцать четыре года хотел выжить, чтобы потом рассказать правду обо всем пережитом. По примеру одного из героев Джека Лондона А. Сандлер использовал так называемое узелковое письмо, то есть придумал своеобразный шифр, позволяющий с помощью обыкновенных узелков, сделанных на нитках, «записывать» необходимую информацию. После освобождения и реабилитации журналист с помощью этой «узелковой памяти» написал книгу.

Был на Колыме известный спортсмен Д. Моторин, в лагерную культбригаду его зачислили акробатом. Выступал с нами аккордеонист ансамбля Советской Армии 3. Ладирд, певец Н. Соколовский, гимнаст П. Комаев, из группы Кадыра Гуляма. Многим мы были обязаны соратнику В. Мейерхольда, Л. Варпаховскому, отбывавшему срок на Колыме.

Необычной оказалась судьба замечательного скрипача Александра Дзыгара, с которым меня на многие годы связала большая дружба.

Внук украинского солдата, оставшегося после русско-японской войны в Китае, Александр получил музыкальное образование в Харбинской высшей музыкальной школе у профессора Уриэля Моисеевича Гольдштейна. В середине тридцатых годов, когда в газетах появились многочисленные сообщения об успехах первых пятилеток в Советском Союзе, среди эмигрантской молодежи русско-украинской диаспоры стали распространяться идеи возвращения на Родину предков. И многие тогда уехали в Россию. Но А. Дзыгар после окончания Харбинской музыкальной школы отправился в Мукден и работал там в популярном ансамбле «Ямато-отель», за-

 

 

писал несколько грампластинок с произведениями Монти, Шуберта, Дворжака.

Его скрипка звучала на международных конкурсах, услаждала слух последнего представителя Манчьжурской династии императора Пуи и лорда Литона, главы делегации Лиги наций, приезжавшего выяснить законность японской оккупации Маньчжурии. А. Дзыгар был подданным Китая, и японцы, придя в эту страну, отобрали у музыканта паспорт и внесли в черный список российских эмигрантов, лишив тем самым всех юридических прав.

В августе 1945 года Советская Армия освободила Харбин от японцев, и генерал Осколков пригласил в честь победы представителей эмигрантской творческой интеллигенции. Они дали концерт для комсостава.

Через несколько дней А. Дзыгара пригласили в военную комендатуру «для пятнадцатиминутного разговора» и той же ночью вывезли в Советский Союз.

Блестящий смокинг музыканта приказали сменить на арестантскую одежду. Начались бессмысленные, малопонятные для скрипача допросы, а затем следователь неожиданно заявил:

— Все, Дзыгар! Судить тебя не будем, нет состава преступления. Но отпустить тоже нельзя. Если б в Харбин пришли не мы, а американцы, ты бы все равно с ними снюхался.

Интеллигентный, мягкий человек, далекий от всякой политики, А. Дзыгар оказался в состоянии такой депрессии, что после того, как его привезли на Колыму, не смог ничего сыграть перед комиссией, отбиравшей музыкантов в культбригаду. Не понравился он и «маглагов-ской княгине» Гридасовой, как называли мы между собой жену начальника «Дальстроя» генерал-лейтенанта Никишова. Она «курировала культуру» Колымы. А «Дальстрой» — это тот спрут, который силой заключенных строил на Дальнем Востоке и Крайнем Севере все ГУЛАГи, золотые прииски и города за колючей проволокой.

Прошло немало времени, прежде чем А. Дзыгар смог прийти в себя и доказать, что он выдающийся скрипач. Однако многое он, по-моему, так и не понял. Однажды написал заместителю Гридасовой заявление, чтобы ему выдали кое-какую одежду.

 

«Глубокоуважаемая товарищ Власова. Убедительно прошу выдать мне пару кальсон, рубашку и прочее».

Когда он прочитал этот текст артистам, более искушенным в бюрократической лагерной переписке, все долго смеялись.

— Кто глубокоуважаемая? Власова? Гридасова? Кому нужно твое искреннее уважение? Пиши так: «Гражданин начальник! Прощу выдать...» Никакого уважения они не заслужили!

Итак, меня определили в группу художественной самодеятельности, выдали ватный бушлат, телогрейку, бурки, шапку-ушанку. Дали и скрипку. Мой инструмент, конфискованный при аресте, так и остался в Алма-Атинском МГБ и впоследствии бесследно исчез.

Был в лагере джаз-оркестр, а также симфонический. Успевал играть и в том, и в другом. Вскоре пригласили в оркестр русских народных инструментов, которым руководил тоже ссыльный, талантливый гитарист Борис Тишин. Там играл на мандолине. Помню, что с этим оркестром выступала исполнительница русских песен. К сожалению, ни имени, ни фамилии певицы не помню. Только запомнились песни задушевные, и то, что внешне чем-то напоминала талантливую, красивую Лидию Русланову...

Зимой в основном репетировали, готовили репертуар. Однажды в каком-то журнале увидел ноты «Полонеза» Огинского, который до того не слышал и не играл. Стал наигрывать мелодию — понравилась. Попробовал сыграть — получилась хорошая скрипичная пьеса. Решил исполнить ее на одном из концертов в лагерном Доме культуры. В тот день в клубе было много заключенных из разных уголков Советского Союза: прибалтийцы, украинцы, белорусы, поляки. Тогда еще не знал истории написания «Прощания с Родиной». Играл оттого, что понравилось произведение, отвечало моему нынешнему настроению. Сидящие в зале слушали, затаив дыхание, и плакали.

Пришло колымское лето. Агитбригады разъехались по районам Дальнего Севера, по приискам Сусумана. Наши концерты повсюду проходили с успехом у заключенных и вольнонаемных. Артистов всегда ждали.

Каждый вечер, когда заканчивалось выступление, мы снимали за кулисами накрахмаленные воротнички, костюмы героев «Горя от ума», «Платона Кречета» или

 

«Аристократов» и, облачившись в свои арестантские телогрейки, уходили под конвоем в холодные даже летом, лагерные бараки.