ГЛАВА XVIII

 

Я не сразу уехал из Магадана на родину. Сначала нужно было подзаработать на дорогу, тем более, что возможности такие были. При освобождении мне дали хорошие характеристики.

Вот что написал начальник подразделения п/я 261/33 Боровик:

«Работая на основном производстве в качестве моториста насосов, А. Толганбаев проявил себя с положительной стороны, добросовестно выполнял порученную работу, за что неоднократно получал благодарность от администрации. Принимал активное участие в общественной работе, руководил художественной самодеятельностью. В обращении с товарищами вежлив. Нарушений трудовой дисциплины не имел. Бережно относится к социалистической собственности».

Другую «производственно-бытовую» характеристику подписал заместитель начальника политуправления Питиримов.

«Айткеш Толганбаев с 1948 по 1950 годы работал в центральной культбригаде управления в качестве концертмейстера и руководителя оркестра. К работе относился творчески, принимал активное участие в подготовке концертов для производственников подразделений, которые проходили на высоком идейно-художественном

 

 

уровне. Для усиления работы художественной самодеятельности подразделений Управления А. Толганбаев был направлен в подразделения п/я 261/120, 261/213, 261/38. Здесь проявил себя хорошим организатором, обучал многих музыкантов и в результате руководимый им оркестр был представлен на IX смотр художественной самодеятельности, заняв первое место. Приказом по Управлению и Политотделом А. Толганбаев награжден Почетной грамотой».

На грамоте надпись: «Труд в СССР — дело чести, дело славы, дело доблести и геройства».

В начале 1956 года был подписан приказ по Магаданскому областному отделу народного образования, которым разрешалось допустить меня к работе в педагогическом училище в качестве преподавателя музыки с тарификационным окладом 37 рублей 50 копеек. Но до конца учебного года я должен был представить справку об образовании.

Я наслаждался свободой. Хотелось пожить, погулять всласть, наесться, напиться за все годы. Но тут со мной пожелал встретиться капитан КГБ, который прямо заявил:

— Послушай, Айткеш, предлагаем сотрудничать с нами. Прекрасно знаешь, что организация влиятельная, сильная. С нами шутки плохи. Отказываться нет резона, правда? Если, конечно, не хочешь вернуться в зону.

Опять не ошибся в своих предчувствиях. Десять лет назад они пытались вылепить из меня, как из глины, англо-американского шпиона и врага народа, а теперь хотят обратить в свою веру. Не страх испытывал, а желание как можно быстрее покончить с этим вопросом.

— Что же я, по-вашему, должен делать? Капитан, видимо, решил, что я уже согласился.

— Об этом договоримся потом. Решим! Для начала надо придумать тебе какую-нибудь кличку.

— Зачем?

— Так положено для конспирации. Чтобы никто, кроме нас двоих, не знал, что ты на нас работаешь.

В голове мелькнула тогда наивная мысль: все равно я скоро уеду в Казахстан или еще дальше, растворюсь где-нибудь в народе, а сейчас самое главное—как-нибудь оторваться от него. Потом уж ищи-свищи!

— Ну, пусть буду Ташкентбаем!

Капитану кличка понравилась. Никакими официаль-

 

ными соглашениями наш уговор не закрепили. Капитан сказал, что это можно сделать при следующей встрече. Но она не состоялась.

Я уехал в отпуск, хотелось повидаться с родственниками, узнать обстановку в Казахстане. Назад не вернулся.

В Алма-Ате в гости к Е. Исмаилову, у которого я остановился, зашли как-то вечером Мухтар Ауэзов и Ахмет Жубанов. Я импровизировал на скрипке, игра гостям понравилась. Зашел разговор о предстоящем возвращении на Колыму. А. Жубанов посоветовал остаться, продолжить учебу в консерватории, обещал помочь при поступлении. Мухтар Омарханович пошутил:

— Ничего не понимаю... На Колыму людей насильно под конвоем везут, а этот джигит собирается туда по доброй воле. По-моему, у него с головой не все в порядке. Надо бы проверить...

Все посмеялись, а я твердо решил остаться в родном городе, возобновил занятия в консерватории.

Весной 1957 года вызывают в отдел кадров и говорят, что какой-то человек очень хотел бы встретиться со мной и поговорить. В определенный день и час он условился о свидании в скверике за ТЮЗом.

Ничего не подозревая, отправился туда. Подошел высокий полный человек и представился работником КГБ, которому поручено восстановить связи, установленные в Магадане…

Не сразу понял, что это значит.

— Но вы же — Ташкентбай?— спросил он.— Вы так же себя назвали?

И тут понял: нашли! Достали! Не хотят оставлять в покое!

Восстанавливать или продолжать «связи» категорически отказался. Но он продолжал настаивать, периодически вызывая на всевозможные встречи. Это тянулось долго. Казалось, что за мной постоянно наблюдают, где бы я ни был, куда бы ни шел, с кем бы ни встречался. Наконец, летом 1958 года ночью пригласили в КГБ, якобы для разговора с высшим руководством. Куда денешься? Пошел.

После возвращения в Алма-Ату старался обходить это невыносимое здание на углу улиц Дзержинского и Виноградова. А тут пришлось войти в него. По хорошо знакомым лестничным переходам, длинным коридорам

меня проводили на второй этаж. Стояла глухая ночная тишина, но казалось, что вот-вот услышу голоса Багаутдинова, Сакенова или самого Вызова.

В кабинете, куда вошел, сидели незнакомые люди разных национальностей, все в штатском. Я сел. Разговаривали спокойно, даже любезно. Они говорили, как я нужен для их системы, выполняющей ответственное задание партии и правительства по борьбе с тайными врагами Советской власти. Обещали помочь устроиться в жизни, «выбить» квартиру, деньги и даже почетное звание артиста.

Сколько было в речах заботы и милосердия, но никто из них не догадался извиниться за то, что мне пришлось пережить в этом мрачном здании, осином гнезде. Видимо, сделали вид, будто ничего не знают. Когда-то здесь выбивали из меня все человеческое, теперь хлопали по плечу.

Все кипело во мне, душа разрывалась. Я не выдержал:

— Разрешите сказать вам прямо и откровенно. Можете потом судить за это. Хотя нет... Чувствую, судить не сможете.

— Да, да!—вставили они оживленно.—Правильно. Конечно, надо говорить откровенно.

— Ну, если так, слушайте. Я ненавижу вас! Да, так и запишите. Можете направить сейчас в любую из ваших камер. И конвой не нужен, сам дорогу найду, назовите только номер. Все наперечет знаю!

Весь дрожал от возбуждения и ненависти, но чувствовал большое удовлетворение от того, что высказался.

— Успокойтесь,— сказал кто-то из них.— Зачем так нервничать?

— Понимаю, что подписываю свой смертный приговор. Ищите себе других агентов и подлецов, а ведь найдутся желающие. Я не хочу. Как буду людям в глаза смотреть, если стану шпионом?

— Никогда никто об этом не узнает.

— Мне, например, всегда было известно, кто в лагере доносит на заключенных и сейчас могу показать тех, кого вы подослали. Хотите, чтобы обнимался с вами после того, что сделали? Это же не по-человечески.

Тут они совсем замолчали. Сидели суровые, мрачные, даже посинели от напряжения.

— Ну, что же. Можете идти.

 

— Куда? В тюрьму?

— Домой. Только никому ни слова не говорите. Такого исхода не ожидал. Шел по улице, как пьяный, не веря, что отпустили. Казалось, вот-вот кто-то выскочит в предрассветных сумерках из-за кустов и прикончит меня одним ударом, и никто никогда не узнает, что случилось. Спишут, похоронят, дело закроют. Если родственники будут допытываться, наверное, скажут:

— Заткнитесь!

И они замолчат.