ССЫЛКА

КРАЙ ТУРНЕПСА

 

В ссылку я попал в село Мотыгино Удерейского района Красноярского  края на реке Ангаре в среднем плесе. Село Мотыгино было в то время заселено в основном женщинами так как мужчин-охотников брали в снайперы. А снайпер долго не живет... Кем считали себя жители села? Например, встречается вам здоровенный парень с добрым лицом, рыжими волосами. Иван, фамилия Бжебжильский. Откуда он? В это село после восстания 1863 г. были сосланы поляки. В годы первой мировой воины там появились австрийские военнопленные. Смесь

 

из поляков, австрийских военнопленных и каторжных баб сибирского происхождения дала породу, заселявшую село Мотыгино. На вопрос: «Кто ты?» — отвечали: «Мы не русские, мы — ангарцы».

Ребята были хорошие, а женщины, пока не напивались, добрые. Они делились с нами основным продуктом питания — турнепсом (больше там ничего не растет). Турнепс и рыба из Ангары. К турнепсу надо привыкнуть. «Благовоспитанный» желудок его переварить не сможет А женщины много пили. В единственной лавке кроме черного кислого хлеба и спирта ничего не было (водку туда не возят). На майские дни, когда мы туда прибыли, было вывешено объявление, написанное печатными буквами: «Праздник продлен, покупайте, где хотите».

Бабы бегали по поселку пьяные и искали мужиков. Я поселился у старухи; у нее вместо левой ноги была деревяшка. Она получила срок за убийство мужа (она его зарубила), отбыла его, но осталась жить на Ангаре. Теперь она имела другого мужа, который дрожал перед ней, так как боялся, что она и его зарубит. Мне отвели уголок за ситцевой занавеской. Так вот, бабы гуляли ночью пьяные и пришли за мной — все-таки мужичишка какой-никакой. Она меня отстояла. Бабы ее тоже боялись. Жить там было жутковато.

Мы пытались организовать саботаж принудительных работ. Нас было 31 или 33 человека. На другой день после приезда «опер» послал всех копать торфяник, чтобы проложить куда-то дорогу. Стали собираться. Я, обращаясь ко всем, сказал: «Давайте не пойдем. Почему мы должны выполнять самую последнюю работу? В положении о ссыльных сказано, что ссыльный обязан вести общественно полезную работу. Разве общественно полезно, чтобы люди нашей квалификации копали землю? И даже не землю, а мокрый торфяник?» Все пошли, кроме нас с химиком. «Опер» немедленно организовал над нами суд Из района приехала здоровая, сибирского вида, вскормленная на мороженных пельменях женщина, которая оказалась народным судьей. Нас привели к ней. Она произнесла речь: «Значит, вы для советской власти работать не хотите?» — «Наоборот, — говорю, — очень хотим, но так, чтобы приносить пользу, а лопатой мы не умеем» (Это я-то, который был уже после лагеря!) Химик говорит: «Давайте я вам буду делать (как это называется?) стенгазету» А я говорю «Школы в деревне нет, а дети есть; мы их будем учить». — «А вы знаете, что вам полагается по два года за отказ от работы?» — «Если есть такая статья, давайте». Мы знали, что такой статьи нет, а, кроме того, она не имеет права этого делать. Да и как она может это выполнить — тюрьмы в селе нет. Судья оказалась умнее, чем «опер»,

 

 

отчитала нас, а напоследок сказала: «За неделю найдите себе работу, иначе вас отвезем с Североенисейск, и там на вас управа найдется» (Североенисейск славился жестокими МГБистами).

За неделю я нашел работу. Какую? На Ангаре почти напротив села Мотыгино был остров. Там летом садились небольшие самолеты, а иногда прилетала «Каравелла» — французский гидросамолет. Начальник так называемого аэропорта был абсолютно неграмотный человек. Раз в два года он сдавал какие-то экзамены, а сам двухзначное число не мог без ошибки разделить. И вот он нанял меня обучать его арифметике. Я давал ему уроки арифметики, а мой товарищ, химик, обучал его какой-то смеси из физики, техники, я не знаю, из чего еще — за обед. Пить он нам не давал, не потому, что боролся за трезвость, а потому, что ему было жалко водки. Сам он, душа-человек, пил до обеда потихоньку от нас, чтобы мы ему не завидовали и не расстраивались. Но ни я, ни химик не были пьющими. В тот период, когда я его обучал, он получил разрешение нанять заправщика самолетов. И он нанял меня. Еще одна из моих профессий — заправщик самолетов. Мы переплывали на лодке на остров (очень интересно было во время ледохода, но это отдельный рассказ) и там готовили все для посадки. Когда прилетал самолет, я его заправлял. Однажды прилетел начальник Енисейстроя НКВД, какой-то генерал. Он видел, как я заправлял самолет. У него хватило ума спросить у моего начальника, где он нашел такого заправщика. Очевидно, я не совсем подходил под образ заправщика, который он себе создал. «Подойди!» (Понятия о том, что надо обращаться к собеседнику на «вы, у них нет.) Я подошел. «Ты кто?» — «Я — ссыльный поселенец». — «А-а, а где ты сидел?» (он все понимает — НКВДист-профессионал). Я докладываю: там-то, там-то и там-то. «Ага, ну а тут тебе хорошо?» Я говорю: «Ну как сказать? Начальник - душа. А еда, как у всех,—турнепс». —«Я тебя переведу в экспедицию. Нам надо искать железо». Я говорю: «Пожалуйста». Через два дня пришел приказ отправить меня за 40 километров от моего «родного» села Мотыгино Удерейского района Красноярского края на разведку, на поиски гематитовых железных руд. Я ехал по бездорожью один, без охраны. Хорошо!

КОСТЯ РОТОВ И БЕРИЯ

На разведке я встретил человека, которого уже знал и с которым мы вскоре стали друзьями, — известного художника-карикатуриста Константина Павловича Ротова, кстати тесно свя-

 

 

занного еще с Кукрыниксами. Все его знают по иллюстрациям к Ильфу и Петрову, к детским книжкам Чуковского, Маршака и многим другим.

Костя Ротов первый в экспедиции узнал, что Берия... шпион. Вот как это произошло.

Экспедиция представляла собой небольшой поселок из бревенчатых срубов, в которых жили ссыльные, работавшие на этой разведке. Начальником ее был бывший летчик, пьяница, уволенный из авиации за то, что в пьяном виде пролетел под мостом — такое лихачество одно время было очень распространено. Вы входите в избу, в большую комнату, где находятся бухгалтер и еще двое вольнонаемных. Впереди в проеме сидит начальник, над ним — портрет Берии. В экспедиции был кристально чистый отбор политических заключенных — уголовники, как правило, в такую ссылку не попадали. Начальник всегда был пьян, на три слова в его разговоре приходилось два матерных. В поселке была маленькая изба, которая называлась клубом только для вольнонаемных. Там выпускали стенную газету, писали плакаты и т. д. На это дело посадили Константина Рогова, первоклассного художника. Он писал плакаты, радовался, что остался жив, и слушал радио. В клубе находился единственный на весь поселок приемник.

В тот самый день каждые полчаса передавали знаменитое сообщение о том, что арестован шпион империализма, художник его услышал. А Ротов был человек с юмором — недаром карикатурист. Услышав это известие, он сначала ушам своим не поверил, прослушал еще раз и отправился в «командную» избу. Входит и обращается к начальнику: «Слушай, — говорит, — а почему ты эту (я вынужден пропустить несколько отдельных слов и выражений), почему ты эту... повесил?» Ротов потом говорил, что никогда не предполагал, что человеческое лицо может так мгновенно измениться. У начальника отвисла челюсть (Костя рисовал нам это), перекосилось лицо. Он встал, оперся о стол и молчит — перехватило дыхание. А Костя снова за свое: «Я тебя спрашиваю, зачем ты эту... повесил здесь?» Он: «Ax!» — и пошел... «Взять его!» В углу сидел начальник режима — не человек, а абсолютный идиот и хам. Он (начальник режима) хватает Костю за руки: «Веди его, бери его! Вот он кто!» И — «...». Костя говорит: «Пожалуйте, я вас не боюсь. Смотри, кого ты тут держишь! Это...! Шпион... империализма...!» Начальник экспедиции отрезвел и побежал вместе с Ротовым в так называемую избу-клуб. Ну а там услышал сообщение. Ничего не сказал и ушел обратно в свою избу, сел за стол. По рассказам вольнонаемных, его сотрудников, он молчал до конца дня. Когда все вернулись с работы, неожиданно (а

 

известие уже разнеслось, конечно) «рельса» загудела на весь поселок. Все собрались, стоят полукругом, смотрят в землю и молчат, потому что, понятно, слов не было. И вот выходит на крыльцо наш начальничек, даже не шатается. В руках держит портрет Берии, снятый со стены. Не говоря ни слова, бросает его на землю перед собой и топчет ногами. Затем он произнес фразу, которая не может быть использована в литературе, повернулся и ушел. Мы расходились тоже молча. Так Берия вошел в нашу жизнь, точнее — вышел из нее.

ЕНИСЕЙ

Я не помню уже даты (да, наверное, это и неважно), еще до кончины Сталина оставалось года четыре, еще вот-вот должен был начаться «процесс врачей»... Обо мне хлопотали в Москве разные, довольно крупные в науке и в производстве люди. Специалистов действительно не хватало, а в лагерях занимались не только лесоповалом и строительством железных дорог. Я оказался кому-то нужен и попал в Норильск, там был очень своеобразный лагерь и место для ссылок, а из Норильска, по просьбе тогдашнего министра нефтяной промышленности СССР, меня перевели в один из небольших, но существенных центров нефтедобычи — город Гурьев на берегу или почти на берегу Каспийского моря. Я говорю «почти», так как море тогда уходило, сейчас — город в сорока километрах от северного побережья Каспийского моря.

Когда в Норильске чин, занимавшийся перемещением ссыльных, вручал мне бумагу, он спросил: «Как вы хотите ехать? Если с конвоем (ребята хорошие), то бесплатно. Если хотите ехать один, то вот по этому маршруту». И он дает мне маршрут — через Красноярск, Челябинск... А я уже сразу решил, что поеду один, что не миную Москвы. Какое бы это там ни было нарушение... ну посадят на год, для меня, битого-перебитого, это уже не страшно. Я, конечно, сказал, что поеду один. Он — это будет недешево.

Короче говоря, меня пустили ехать одного. Я оказался второй раз за время пребывания в ссылке БЕЗ КОНВОЯ. Я поехал:

Норильск, по Енисею до Красноярска, оттуда поездом в Москву, из Москвы на поезде через Астрахань или Актюбинск — в Гурьев.

Итак, грузимся мы в Норильске в маленькие вагоны узкоколейки, которая связывала Норильск с пристанью Дудинкой на Енисее. Пока мы ехали в этих крошечных вагончиках до пристани, все перемешалось — едущие в отпуск или демобили-

 

 

зующиеся вохровцы, самый низший слой тюремно-лагерного аппарата, и освобожденные, радостные, что убегают из этого норильского, ну уж во всяком случае — почти ада. Все, конечно, напились, уж чего и где они достали — черт их знает, и всю дорогу пели песни. Радость была неописуемая, она сияла на всех лицах, а песни пели только грустные, печальные. Красные распаренные лица, запах перегара (в эти маленькие вагончики было набито людей больше, чем в обычные большие вагоны), и всю дорогу народные блатные песни. Может быть, из-за контраста между радостью, светившейся в глазах, и грустными песнями я и запомнил некоторые из них. Именно в них, а не в официально-блатных (есть и такие) выражалась душа тюремного жителя, лагерной крысы, зека. Хочется жить, хочется радоваться, а кроме грусти и печали, тьмы — впереди ничего не видно. Поэтому с сияющими лицами, пьяные, заводят песни, в которых звучит та самая тоска, которая была в XIX в. в песнях ямщиков.

Доехали. Вылезли. Тут не лагерь, а просто масса людей— сидят на своих узлах—уезжают. Здесь уже есть и женщины; в том поезде в пять-семь вагонов женщин практически не было, одни мужчины — по-видимому, следствие типа «питающих» эту линию лагерей. Женщины — или уборщицы, попавшие туда неведомо какими путями, или освободившиеся из сидевших за какой-то вариант проституции.

Поскольку нам пришлось ждать парохода больше суток, мы съездили посмотреть северное море. Серо-стального цвета, ходят огромные волны, ощущение почти... Так должен выглядеть Ахеронт или что-либо подобное.

Потом пришел пароход, и на пристани столпилось людей заведомо больше, чем этот пароход мог принять. Тут объявился какой-то предприимчивый и сказал, что по подсчетам его на каждое место в нижнем ярусе парохода, где были общие нары, приходится по пять человек. Мы, конечно, «ах-ах-ах!». А он:

«Давайте деньги, я вас устрою на вторую палубу, в каютах». Деньги тогда не играли той роли, как сейчас, но в экстремальной ситуации, как теперь принято говорить, — давайте деньги. Откуда у нас деньги? Стали собирать буквально с шапкой по кругу, собрали какую-то сумму, которая его удовлетворила, ион в двухместную каюту сунул семь человек. Мы договаривались, как будем спать: два места, одна койка над другой, семь человек, но этим нас не испугаешь. Все-таки это не тот ужас, какой был внизу. Мы блаженствовали. Так началось плавание до Красноярска.

Произошла некая сортировка — в одни каюты попали старшины, у которых были деньги, в другие попали рядовые вох-

 

ровцы, в третьи — богатые (по тогдашним временам) освободившиеся, уезжавшие, бежавшие, мало ли... слоеный пирог с массой тонких слоев, причем все слои чужды друг другу, и даже враждебны друг другу. В верхнем этаже, бывшем первом классе, ехали офицеры, тоже все безумно пьяные, но без той грусти, которая все-таки очеловечивала.

На пароходе был и буфет. Мы тоже продали последние тряпки, купили водку, шампанское и пили, рассказывая свои невеселые истории. Особенно загрустили мы от рассказа одного преподавателя каких-то естественных наук. Когда кончился его десятилетний срок, он, как и многие другие, побоялся возвращаться к нормальной жизни, остался в Норильске, и к нему приехала жена, которая его терпеливо ждала десять лет. А через четыре-пять месяцев уехала, оставив его, бросив его. Буквально бежала. Так далеко разошлись их душевные пути, что жить вместе они не могли. И вот он изливал душу, желая доказать только одно своим товарищам по несчастью: он не виноват в том, что она убежала. Он ничего плохого не делал. Ничего плохого не говорил. В их маленькой комнате он и пол вытирал, и в очередях стоял, он отдал ей последнюю теплую вещь, которая у него была... Но она не могла выдержать, настолько они стали далекими и чужими, на современном языке мы бы сказали, они стали друг для друга инопланетянами.

После его невеселой повести и другие стали рассказывать про свои распавшиеся семьи, о пропавших детях, умерших в нищете родителях. Так что в конце пути настроение было мрачнейшее... Мы тоже все были друг другу чужими.

Плывем. Внизу, где нары, среди других представителей полностью сгнившего женского поголовья оказалась одна, бесстыжая с тогдашней точки зрения. По нынешним временам это, может, было бы и не так, но жили-то мы по тем временам. И она прямо тут на нарах выполняла свои функции с одним, с другим, с третьим, без каких-либо признаков насилия со стороны мужчин. Как отказаться? Имея последний рубль... Это сопровождалось поднесением стаканчика, соответствующими разговорами с весьма специфической терминологией. Правда, в России, когда я вырвался оттуда, я ее не слыхал. Страшная, унизительная и для мужчины, и для женщины, но в первую очередь, конечно, для женщины терминология. И в общем кому-то стало от этого совсем нехорошо. Можно представить себе стариков, пожилых людей, лежавших рядом, когда все это происходило на сплошных нарах, а она едва успевала перебраться с нижних нар на верхние. Кому жаловаться? Охраны нет, охранники знать ничего не хотят, они или в отпуск едут или вов-

 

 

се демобилизованные. Кто-то пожаловался старпому, который всю дорогу не выходил из своей каюты и был беспробудно пьян.

Старпом, очевидно, принадлежал к категории энергичных людей с нереализованным комплексом властолюбия. Он приказал, чтобы она собрала свой баул, подъехал к довольно крутому обрыву с небольшим вроде бы пляжем песчаным внизу, дал малые обороты, чтобы пароход остановился (мы плыли против течения) и приказал матросам высадить ее прямо в воду. Ее опустили в воду, выбросили ее баул на песчаную косу, и пароход дал полный ход. Вода дошла ей примерно до груди. Как она там ни билась, ни кричала, ни ругалась (настолько омерзительно, что убивала всякое сочувствие, которое у вас к ней возникало). Вокруг — ни жилья, ничего, она стоит в воде, ревет от ужаса и от того, как над ней издеваются все, и ее клиенты тоже. Оказывается, даже несчастье, постигшее человека, не вызывает вашего сочувствия, если человек реагирует на него. в отвратительной, мерзейшей форме. До сих пор я помню, как пароход идет вверх, пассажиры столпились на борту, баба несчастная ревет, выражается, пароход уходит, солдатская, заключенческая, матросская поганая брань, громкий хохот. Я не помню ее лица, я помню только хохот. Не помню, что она кричала, это настолько чудовищно, что казалось все происходит во сне, не в другом мире, а во сне.

Пароход уходит, несчастная женщина выбирается на эту косу, мы теряем ее из вида. Люди есть люди. Палачи среди них — малые проценты, доносчики — еще более незначительные проценты. Даже эти люди были подавлены и растеряны. Мерзко. Но и поступок команды мерзок. Кого считать правой стороной? Жизнь не предлагает простых случаев. После этого и на пароходе разговоры угасли. Мы едем в мир, который вот так предстает перед нашими глазами.

Плывем, доедаем последние куски хлеба. Уже ни денег, ни продуктов. Вышли в Красноярске, все — на вокзал (у кого были деньги). Я и два товарища идем искать, где переночевать. В гостиницу — нет денег. Нашли какое-то место, где за остатки тряпок нас пустили на одну ночь. А вечером мы отправились в концертный зал. Большой зал, набитый военными; не помню, были это конвоиры или просто военные. В концерте выступал Вертинский. Мы прослушали пару песен. Потом он перешел на безобразный просоветский материал, пел идейно выдержанные песни, и несмотря на то, что все трое мы были совершенно разными людьми, мы встали и ушли. Это было невозможно выдержать после ссыльного Норильска, вагончиков,

 

 

этой женщины, брошенной хоть и не в пустыне, но в пустынной реке.

От Красноярска я ехал сначала без билета — у меня не было денег. Проезжали через Новосибирск, в который ранее меня пригнали с этапом и где( какая-то старуха дала мне краюху хлеба, а конвоир ударил ее за это прикладом. Самое страшное оказалось тогда — невыразимость внутреннего бунта. Буквально руки сводит от желания ударить, задушить этого конвоира, и — нельзя. Бессмысленно. А внутри все перемалывается, в том числе и уважение к себе.

Освободиться от мыслей о Енисее было трудно. Проезжали мы через деревню, в которой Сталин был в ссылке. И каждый мужик казался нам сыном Сталина, так как все знали, что у него там были сыновья, которые отказались приехать к нему, когда он был уже великим человеком.

Проехали какое-то место, где в ссылке был «общий любимец» лагерников — Дзержинский.

Енисей — прекрасная река, с великолепными берегами, стеной стоящими соснами и елями...