МАТЬ
Моя мать, Мария Павловна Юркевич (Белякова), родилась 22 февраля 1883 года в Нежине, умерла 21 октября 1967 года в США, в Филадельфии. Происходила она из мелкого украинского дворянства. Ее отец, Павел Евстафьевич Беляков, был потомком старого казацкого рода. Один из моих дядей когда-то проследил «родословное древо» Беляковых. Начиналось оно в XVIII столетии от нежинского сотника Биляка. Кстати, была в старину в Нежине и слобода Билякивка (смотри, например, повесть П.Кулиша «Черная Рада»). А вообще-то «биляк» значит казацкий офицер, командир, в противоположность «черняку» - рядовому.
Потомки сотника - чиновники и духовенство, как и положено, стали Беляковыми. Дед учился только в бурсе, то есть в начальной духовной школе. Имел чин коллежского регистратора («чуть не императора», как шутили тогда в канцеляриях): это был последний чин «Табели о рангах». Дед служил секретарем нежинского «воинского присутствия», по-нынешнему - военкомата. Жил взятками, главным образом - от нежинских евреев за освобождение их сыновей от воинской службы. Был у них личностью весьма уважаемой, так как, взявши деньги, всегда неукоснительно выполнял обещанное.
Рассказывали в семье, что на праздники еврейский оркестр, обходивший влиятельных людей Нежина, непременно появлялся и у деда, и не по прямой необходимости - как, например, к исправнику - а просто из уважения. Оркестранты исполняли маленький концерт в большой комнате («зале») дома, который дед соорудил на взятки, получали угощение и уходили.
Человеком дед был очень тяжелым. Крепко пил, дома был настоящим тираном, истязал жену и детей. Со своих двух сыновей постоянно спускал по семь шкур, но дочек никогда пальцем не тронул, ругал отчаянно - это да.
После смерти бабушки, когда дети подросли, то один за другим подались из дому, моя мать - первая. И остался дед доживать в пустом доме, с какой-то сожительницей.
Жена деда, моя бабушка Ольга Ивановна, происходила из семьи Дубянских, такого же мелкого украинского дворянства. Эта семья владела небольшой частью села Плоского (тогда - Нежинского уезда, Мринской волости), 20 с чем-то километров от Нежина. Моя мать и остальная родня не знали подробностей о происхождении Дубянских, но похоже, что родоначальником был кто-то из площенских селян Дубиков, которому удалось выслужиться. Припоминаю большую и зажиточную семью Дубиков, с которыми мои двоюродные бабушки, жившие в площенском «родовом гнезде», подчеркнуто не имели отношений. Будучи дворянками, смотрели на них свысока, хоть и не отрицали прямо, что это, возможно, какая-то наша дальняя родня. А Дубики, в ответ, относились с пренебрежением к обнищавшим дворянам. Я хоть и был мал, но все это хорошо понимал.
Одним из предков рода Дубянских был протоиерей Василий (а может, Алексей) - духовный наставник и исповедник не кого-нибудь, а царицы Елисаветы. Ведь в те времена духовенство и чиновничество петербургское в большой степени состояло из выходцев с Украины. В семье шутили: у этого предка нашлось бы чего порассказать!
Прадед мой, Иван Федосеевич Дубянский, был полковником, участвовал в венгерской усмирительной кампании 1848 года и имел за нее награждения. Я помню эти кресты и медали, они без всякого почтения валялись между кухонной утварью в древнем площен-ском буфете. По семейным преданиям, был полковник человеком суровым, самодуром, но свое маленькое хозяйство вел отлично, а двум детям из пятерых дал образование, пусть и небольшое.
Бабушка моя, Ольга Ивановна, была одной из трех его дочек. Красивая, с хорошим характером. Пятнадцати лет выдали ее за Павла Белякова, и за 22 года брака родила она одиннадцать детей, из которых выжило семеро. В 37 лет умерла. Страшная была у нее жизнь - с мелким деспотом и пьяницей.
Но все же нужно отдать деду должное в одном: сам не имея образования, позаботился он, чтобы двое его сыновей и пять дочерей закончили нежинские гимназии. Которые, кстати, давали вовсе неплохую общеобразовательную подготовку - а ведь Нежин в те годы был еще глубокой провинцией. Например, моя мать в эмиграции отлично обходилась выученным в гимназии французским, все в семье неплохо знали классическую литературу, историю, географию. Мне всегда казалось, что этот культурный багаж был не меньшего объема и не худшего качества, чем дает современная десятилетка.
В дальнейшем дети Павла Евстафьевича получили, уже самостоятельно, и высшее образование - кроме одной из дочерей, тети Дуси, большой любительницы собственного огорода и житейских радостей, так и оставшейся учительницей начальных классов.
Моя мать, вторая из его дочерей, была самой самостоятельной и непокорной, и еще подростком смело заступалась перед отцом за свою маму. И тетки рассказывали - отец перед ней отступал!
Окончив гимназию в' 18 лет, мать отправилась в Петербург учиться, наобум, без знакомств и почти без денег. Был это 1901 год,
и сейчас невозможно представить себе дистанцию, в те годы отделявшую Петербург от захолустного Нежина. Стала мать перебиваться, главным образом, уроками, так как из дому помощи почти не было. Попробовала пойти на медицинский факультет, но не вынесла анатомички. После этого пошла она на знаменитые тогда женские курсы физического воспитания (абсолютная новинка в начале века) профессора Петра Францевича Лесгафта, передового ученого и общественного деятеля, собиравшего вокруг себя лучшую молодежь.
Эта область деятельности пришлась матери по вкусу. Скоро она сделалась одной из любимых учениц профессора, и стала получать от учителя практические задачи, все более сложные.
Иногда вспоминала она, как ей удавалось выправить физические дефекты у детей - кривобокость и т.п. - простыми «лесгафтовскими» упражнениями, а подчас влиять и на характер детей. Иные из ее питомцев, на всю жизнь сохранившие хорошее к ней отношение, возникали у нас в более позднее время.
Интересно вот что: мать родилась и росла на Украине, но смолоду украинкой себя не чувствовала, ведь Нежин, как и все города на Украине, был наполовину обрусевшим за счет чиновничества, духовенства, купечества, интеллигенции, включая и множество обрусевших греков, которых в Нежине была большая община. Кстати, греки были и у нас в роду, вот только сейчас уже никто не может сказать, по прямой линии или по боковой. Не исключено, что греком был кто-то из прямых предков, очень уж носатые все Беляковы. Говорили тетки, что за носы Беляковых дразнили - «греки-македоны, пацюки солены».
Так вот, приобщиться к украинству матери пришлось уже в Петербурге, где она познакомилась с членом украинского землячества (в те годы довольно хорошо организованного, как в Петербурге так и в Москве), «сознательным украинцем», как тогда выражались - жаль, фамилии не помню. Он устроил матери настоящее «промывание мозгов», объяснил - кто она, какие обязанности у нее перед своим народом, побудил ознакомиться с историей Украины, литературой.
В семье Беляковых разговаривали по-русски, вернее - на местечковом русско-украинском жаргоне, который в ходу и сейчас, и
называется «суржиком». И настоящий украинский литературный язык мать изучила в Петербурге. А немного русских интонаций так и осталось у нее на всю жизнь.
С увлечением принимала она участие в культурной деятельности украинского землячества: любительские спектакли, кружки самообразования, хор. У нее было прекрасное меццо-сопрано (вся семья была певучая и музыкальная), и ей не раз предлагали учиться пению, сулили карьеру.
Вероятно, надо рассказать о внешности мамы. Она была небольшого роста, сбитая, с прекрасной осанкой (благодаря Лесгафту), которую сохранила до старости. Круглолицая, нос прямой, но, пожалуй, не столь «греческий», как у меня и моей дочери Ларисы. Брюнетка, темно-карие глаза, выраженный украинский тип лица. Небольшие руки и ноги. Как-то очень бодро она ходила, «как шарик катится», - говорили ее друзья.
Седеть она начала рано, после 30 лет, седая полоса от лба, все расширявшаяся с годами, контрастировала со свежим - до старости - лицом.
Держалась мать с большой простотой. Одевалась просто, даже крайне просто, не изменила этому и тогда, когда кончились голодные годы и все вокруг приоделись.
Манеры, внешний вид - все это было вынесено из суровой революционной школы, которую прошла в 1900-х годах молодежь, вернее - самая активная и интересная ее часть. Мне пришлось в детстве и молодости повидать многих людей, прошедших эту школу. И всем им, без исключения, была свойственна простота манер, подчас и немного преувеличенная. Но главное, что их объединяло:
от этих людей исходила какая-то внутренняя сила, уверенность, внимание к людям, вряд ли сумею передать это впечатление - оно было сродни сиянию.
Матери это свойство было присуще больше, чем многим ее сверстникам, я не раз замечал, как люди это чувствовали с первой встречи. Особенно - люди простые. Она ровно ничего не делала, чтобы завоевать человека, но всякий сразу признавал ее авторитет и смотрел на нее влюбленными глазами. Были среди таких ее почитателей и академики, и Городские бабы, а говорила она со всеми одинаково, никого не выделяя.
Была у матери черта: неистребимая доверчивость. Смолоду я это воспринимал как некое противоречие. Вот она, кажется, великий знаток людей, сразу вникает в натуру человека, может его оценить и охарактеризовать одной фразой, а то и единым метким словом, в серьезных случаях дает отпор с достоинством и твердостью. Но сплошь да рядом люди ее бессовестно эксплуатировали, не раз и обманывали ее доверие. А она неизменно относилась к этому беззлобно и с юмором.
Но наконец до меня дошло. Я тогда уже жил в Москве, и однажды, как обычно бывало, отправился в отпуск к матери в противопоказанный мне тогда для постоянного проживания Киев. Узнаю, что мама уже полгода, как дала большой - по ее средствам -задаток сапожнику на ботинки по заказу, для ее больных ног. Сапожник - давний наш знакомый, добродушный пьянчуга, и я сразу понял, что маме не видать ни задатка, ни ботинок.
Возмутился я и решил выяснить с ним отношения. Но мама меня не пустила. И при этом сказала:
- Пропади они, эти деньги. Неужели ты не понимаешь, что оставить это дело мне экономнее.
И я понял, что мать, говорила об экономии душевных сил, которые недопустимо тратить на злобу к человеку, стремление взять над ним верх. И что против этого утрата денег?
Это не было непротивлением злу. Ничего подобного. Помню, как мама отнимала у истеричной соседки и уводила к нам ее дочку, которую та нещадно, с воплями, избивала по пустякам. Или врывалась к лупившим жен пьяницам, те всегда перед ней отступали, хотя она в душе и боялась их до смерти.
Будучи ярой феминисткой, мама активно вмешивалась в чужие семейные дела, если считала, что жену там притесняют. Однажды распропагандировала некую профессорскую жену, полную рабыню мужа. И та, мать двоих школьниц, взбунтовалась, и, вспомнивши специальность, пошла работать акушеркой. Профессор смотрел волком - но и не пикнул: боялся мамы. Молодую соседку с тремя детьми заставила пойти в институт - преодолела скандалы мужа, помогала в учебе. Та считала, что мама ее спасла: она успела получить диплом врача до посадки мужа.
И так всю жизнь, до самой смерти в эмиграции, за матерью тянулся шлейф добрых дел, а подчас и чьих-то выправленных су-
деб. Ее добро всегда было напористым, бескорыстным и результативным.
Продолжу о ее молодости. В Петербурге, чуть ли не с первого года, приобщилась она к революционной работе и занялась ею с горячностью, которая была присуща ей во всем, малом и большом. Из Петербурга ее и высылали за это - на несколько месяцев - в Олонецкую губернию, на Белое море; потом она вернулась и продолжала учиться; до 1905 года еще не было жестоких расправ.
Не терпела она душевной холодности и лени; «Обломов» - это было худшее из моих прозвищ у нее, увы, часто оправдывавшееся...
Курсы Лесгафта мать закончила, сдала все экзамены, а вот диплом почему-то не позаботилась получить; видимо, это просто было для нее несущественно. Смолоду она никогда не интересовалась бумажками, и во вторую половину жизни отсутствие лесгафтовского диплома создавало ей порядочно осложнений.
То же произошло и с Высшими Женскими Курсами в Москве. Она поступила в это очень известное в те времена высшее учебное заведение, вероятно, в 1909 или в 1910 году. Не оставляя работы, воспитывая меня, да еще и занимаясь своими социал-демократическими делами, она сумела закончить историко-филологический факультет, сдать экзамены - и так же не позаботилась о дипломе, и также сокрушалась потом.
Так или иначе, а стала она квалифицированной «лесгафтичкой», как их тогда называли, и физическое воспитание детей - редкая в те годы специальность - стало ее основным занятием. Плюс дефектология и дошкольное воспитание, которыми она тоже много занималась.
После Петербурга жила она какое-то время в Москве. Подробностей не помню, но это было как-то связано с революционной работой. Во всяком случае, принимала она участие в знаменитой студенческой демонстрации в 1905 году, когда конные казаки загнали молодежь в Манеж и устроили там побоище. Оказалась в Манеже и мать, ей тоже досталось нагайкой по спине.
В том же 1905 году оказалась она в Киеве. В это время мать была «профессиональной революционеркой», как тогда говорили. Одно время входила она и в состав киевского городского комитета УСДРП (Украинской социал-демократической рабочей партии).
Была арестована и какое-то время провела в киевской Лукьяновской тюрьме, в которой побывала, вероятно, почти вся украинская революционная молодежь.
Режим в Лукьяновке был довольно либеральный, и мать познакомилась там со многими людьми. В том числе и с моим отцом. Им обоим довелось сидеть недолго, и вскоре после выхода из тюрьмы они поженились.
В Лукьяновке одно время сидел и мой дед, а в 1929-30 году просидел там и я 9 месяцев, так сказать, для поддержания семейной традиции, но, пожалуй, далеко не в таких вольготных условиях, как мои предки.