- 75 -

КУЛЬТУРНАЯ ЖИЗНЬ КИЕВА

 

Довольно интенсивной была украинская театральная жизнь. Действовало несколько драмтеатров с классическим репертуаром, ставивших пьесы Л.Украинки, И.Франко и т.п., имевших прекрасный актерский и режиссерский состав. Но наиболее интересным был, конечно, передовой театр Леся Курбаса (умер в 30-х годах в Соловках). Зал всегда был битком набит молодежью. У Курбаса было немало общего с Мейерхольдом.

Из нескольких виденных мной курбасовских постановок больше всего запомнился «Газ» немецкого драматурга Кайзера. От первого до последнего момента спектакля невозможно было перевести дух. Фантастическая пьеса. В ней впервые увидел киевский зритель, обладавший хорошим вкусом и культурой, подмостки и конструкции на голой сцене, акробатику, игру в зрительном зале. Еще вспоминаю сатиру «Микадо», переполненную намеками на современную жизнь на Украине, и очень сильную пьесу «Сиди Томсон» по повести «Дождь» Сомерсета Моэма.

Конечно, пересмотрел я в опере нашей весь репертуар. Видел там и балет «Красный мак». Танцевала Гелъцер, и как! - хоть ей уже было много за 50.

Второй раз я видел выступление Гельцер в концерте, в Саратове в 1935 году, и там она выглядела великолепно.

Киевская музыкальная жизнь 20-х годов была интенсивной, и даже очень.

Давали по несколько хороших концертов на неделе в зале бывшего «Дворянского собрания» (в начале Крещатика), в Доме ученых, в залах клубов - подчас не знаешь, на который бежать.

 

- 76 -

Киев издавна имел репутацию музыкального города, не утратил ее и после революции, в Киев заезжал практически каждый гастролер. В 20-х годах их приглашали щедро.

Вспоминаю скрипачей Яна Кубелика, Сигети, пианистов Эгона Петри, львовскую Любку Колессу, новатора Жиля Марше, гитариста Сеговию. В 1924 году побывал у нас даже негритянский джаз из США - великое диво по тем временам.

В Киеве жил и выступал Генрих Нейгауз и ряд его учеников, в том числе А-Альшванг, у которого учились игре на фортепиано многие мои друзья, а также - с наименьшим против всех успехом - и я. Переехав затем в Москву, Альшванг стал выдающимся музыковедом, его монографии о Чайковском и Бетховене считают классическими.

Еще были в 20-х годах в Киеве несколько великолепных хоров.

Лучший - в Софиевском соборе, под руководством Гончарова, на Рождество и Пасху исполнявший после богослужения и народные колядки, и лирницкие религиозные песни. В эти дни пробиться в Софию было непростым делом.

Необыкновенное было исполнение, да еще при софийском резонансе из-за древних «голосников» - вмазанных в стены глиняных горшков - резонаторов.

До 1920 года был в Киеве хор Кошица - по имени его руководителя. Слушал я его один раз, мальчишкой, а до сих пор помню.

Хор эмигрировал вместе с Центральной Радой, затем гастролировал по всему миру.

Еще концертировала одно время капелла бандуристов - шестеро молодых учителей: старинные песни, кобзарские думы, безукоризненные вкус и исполнение. Настоящая музыка. Их в 30-х годах всех посадили, но кто-то из них выжил, мало того - после войны оказался в Канаде и организовал капеллу бандуристов.

Из концертных певцов в Киеве очень любили Зою Лодий и баритона Доливо, их знала и Москва.

Художественная жизнь Киева 20-х годов, думается, отставала от музыки и театра. Не было ничего похожего на Москву с ее Малевичем, Шагалом, Кандинским. Но старую живопись можно было смотреть в изобилии - и мы смотрели. Фрески Софии, Врубель

 

- 77 -

в Кирилловском соборе, Гойя и Веласкес в музее Ханенка. Великолепное собрание народного творчества в Историческом музее.

Как обстояло дело с идеологией в первые послереволюционные годы?

Она еще не была приведена к общему знаменателю. Троцкисты и прочие оппозиционеры действовали открыто. На митингах, еще и в начале 20-х годов, можно было услыхать, что надо, мол, перестрелять нэпманов, интеллигенцию и кулаков, тогда завтра наступит светлое царство коммунизма.

Полноценным человеком считался только рабочий. Обычная формулировка судебного приговора: признать виновным по статье такой-то, «...но, принимая во внимание пролетарское происхождение», смягчить меру наказания.

Село в целом считалось отсталым элементом со склонностью к частной собственности и к кулачеству.

Преподаватель политграмоты (был такой предмет) в профшколе в 1923-24 годах: «У пролетариата нет законов. Суд и другие учреждения должны руководствоваться пролетарским самосознанием, регулируемым временными, вспомогательными постановлениями». Примерно так говорилось и в служившей нам пособием книге - «Азбуке коммунизма» Бухарина и Преображенского. И еще: «У пролетариата нет родины». Само слово «родина» считалось устаревшим и буржуазным и до конца 30-х годов произносилось с пренебрежением.

В прессе тех лет постоянно говорилось о мировой революции, которая вот-вот должна наступить. Сообщает «Правда» о забастовке где-нибудь за рубежом и присовокупляет свой вывод, что это - первый признак мирового взрыва, еще немного - и весь пролетариат сбросит ярмо капитализма.

Что ж еще о послереволюционном Киеве? Был он ободранный, довольно грязный, неухоженный. Зимой снег не вывозился. Можно было вовсю кататься на санках по наклонным киевским улицам, в школу бегать на коньках, цепляясь, при случае, специально сделанным проволочным крюком за подводу, а то и за трамвай.

Кирпичные, еще дореволюционные, тротуары, все в рытвинах. Булыжные мостовые, лишь на Большой Владимирской - асфальт, на который собирались покататься, с грохотом, на ролико-

 

- 78 -

вых коньках ребята постарше, а помладше - запускать волчки, подгоняя их веревочным кнутиком; тем и другим занимался и я.

Но был Киев еще малолюдным и уютным. Красочные базары. Длинные разноцветные бурты яблок, привозившихся на больших гребных лодках – «дубках» - к пристаням на Подоле, аккуратно выложенные на холстах на набережной. Солнце, теплая и мягкая днепровская вода. Гигантский киевский пляж. Толп не было. Везде - в кино, на пляже, в парках, столовых, публичных библиотеках - всегда легко было найти место; конечно, кроме трамваев в часы пик. И жили просторнее, большинство семей - в отдельной квартире, даже такая бедняцкая, как наша с матерью.

Легко было с няньками и прислугой, у нас была приходящая, дважды в неделю. Стоило это недорого. Наша - пожилая эстонка Францевна - неодобрительно относилась к нашему легкомысленному укладу жизни и к тому же упорно пыталась обратить нас в свою адвентистскую веру.

Когда наступил нэп, люди стали одеваться лучше, но у молодежи еще долго держался стиль подчеркнутой небрежности в одежде, да и в поведении: это считалось доказательством пролетарского мировоззрения. Разговор пересыпался полублатными словечками, вроде «шамовка», «топать»: это считалось обязательным комсомольским жаргоном. Молодежные горячие дискуссии о «стакане воды» - половой свободе, осуждение «пижонства буржуазного», вроде галстука или шелковых чулок.

Впрочем, этот стиль поведения был достаточно поверхностным и в конце концов минул, а молодежь пустилась танцевать фокстрот.

Что до меня, то одевался я скромно, но по финансам нашим, а не по идейным соображениям. Но вот чистота, гигиена, зарядка - это требовалось от меня со всей строгостью. Плюс языки: занимался ими вне школы - немецким и английским, причем последним - у самой настоящей княжны из Петербурга, семья которой застряла в Киеве, не успев добежать до Крыма в гражданскую войну. Князья Сурменевы - старая княгиня, дочь и неполноценный сын. Кое-как перебивались уроками языков. Еще я занимался музыкой у очень хорошего преподавателя, как ни тяжело жилось вначале, но уроки я брал.