ЛУКЬЯНОВСКАЯ ТЮРЬМА

Слово «тюрьма» как буржуазное было отменено сразу же после революции. И стали говорить - домзак (дом заключения), или исправдом, илиДОПР (по-русски) либо БУДР (по-украински). Сейчас не помню значений этих сокращений.

На большой территории Лукьяновки, построенной, вероятно, в первой половине прошлого века, окруженной 5-метровой кирпичной стеной, были два основных здания: главный корпус, в плане в виде буквы «Ш», (сколько этажей не помню) и 4-этажный следственный корпус, куда меня и повели: 2 этаж, камера № 6.

Первое впечатление от Лукьяновки - невероятная запущенность. Выбитые полы, облупленные стены, грязь. Тюрьма не ремонтировалась с дореволюционных времен. В уборных стены были сплошь расписаны, и обычной для таких помещений похабенью, и множеством подписей, а также разнообразных изречений. Помню огромную, во всю стену, надпись: «Его та хата где е..т нашего брата», и поменьше, но тоже солидно, гвоздем: «Lasciate ogni speranza voi ch’entrfte». В камере нашлись грамотеи, чтобы объяснить - это из Данте, и значит: «оставь всякую надежду каждый, сюда входящий». А на первом этаже, передавали мне, среди множества фамилий была и отцовская подпись, и писателя Винниченко, и других украинских деятелей. Я тоже выцарапал свои имя и фамилию - для поддержания семейной традиции.

Через несколько дней после перевода в Лукьяновку вызывают меня к следователю. В этой тюрьме следственное помещение - это большая камера, разгороженная невысокими фанерными стенками

на маленькие клетушки. Можно слышать разговор в соседней клетке, но свой разговор со следователем не дает возможности отвлечься для этого.

Следователь у меня оказался уже другой, по фамилии Грозный, так он представился. Впрочем, это была кличка, как у подпольщиков или мафии; так водилось еще в ЧК. Его настоящую фамилию я знал, но забыл.

Когда я зашел в клетушку, то увидел, что лицо сидящего за столом человека закрыто газетой, которую он читал. Газета стала медленно опускаться, и из-за нее постепенно появились сверлящие, злобные глаза и перекошенный ненавистью рот. Прием этот я много раз видел и после: так делалось с расчетом на испуг. Вот только что ненависть Грозного была не наигранная, в чем я скоро убедился.

Он меня допрашивал три или четыре раза. Вел следствие шумно, с выкриками, постоянными угрозами расстрела. Мне думается, что как пожива я был для следствия мало интересен. Но главной целью Грозного было добиться от меня показаний о том, что школа № 1, в которой учился и я, и большинство арестованной киевской молодежи, давала нам направленное националистическое воспитание. Одновременно требовал от меня подтверждения того, что я вел антисоветские разговоры с разными людьми, которые якобы дали об этом показания. Зачитывал отрицательные политические характеристики, данные мне моими знакомыми.

Что тут скрывать, не раз Грозный выбивал меня из равновесия, особенно при моей медленной реакции. Неоднократно пропускал я плохие формулировки моих ответов, не раз меня ловили на неудачном слове. Часто бывал я и недопустимо болтлив. Словом - я уже сказал: вел себя, как щенок. И тем не менее - показаний о националистической направленности школы №1 я так и не дал, также как не дал и политических характеристик разным людям, которых от меня очень настойчиво требовал Грозный.