"...Я из повиновенья вышел."

Вл.Высоцкий

 

Я И КГБ
/Встречи и расставание/

 

Год 1935-й.

... И вдруг наш эшелон вошел в безлюдье: ни жилья, ни дымка. Огромный пустой простор и над ним июньское солнце. Потом в мареве возникло что-то похожее на радугу. Оказалось: арка. И на ней написано: "Союз Советских Социалистических Республик." Отец, стоявший дверях теплушки, перекрестился и сказал:

- Прими, земля родная.

Проехали еще немного, состав остановился. Станция называлась "Отпор", пограничная между Маньчжурией и СССР. А мы ехали из Харбина, назывались тогда "кавежединцами", потому что была Китайская Восточная железная дорога (КВЖД), где отец, бывший белый офицер, работал с момента получения советского гражданства, примерно году в 1927. В 1935 решили вернуться, решили по настоянию мамы: "Ты что, хочешь, чтоб наша дочь стала кельнершей где-нибудь в Шанхае или Тянь-Цзине?", - убеждала она отца. Он мечтал о возвращении, хотел еще увидеть родной Харьков, сестру Любашу, и боялся. Верил и не верил в доброе приглашение советского правительства, обещавшего эмигрантам полное прощение.

Прошло совсем мало времени после остановки эшелона и в теплушку вошли о н и . Кажется, их было двое. Мне запомнилось, что они были очень высокие, очень строгие и на них были голубые фуражки, что-то они спрашивали отца. Ясно слышу, как папа сказал: "Шаляпина везём." Видимо, спрашивали, нет ли запрещенной литературы или пластинок. И когда папа сказал про Шаляпина, оперативник-таможенник строго произнес: "Классику не запрещаем, товарищ".

 

Год 1936-й

О Н И вошли в дом, где все вещи были упакованы, мебель забита досками, - отец получил новое назначение на должность директора санатория в Хосту, но его неожиданно отправили в командировку. Тогда мы жили уже в Куйбышеве /Самара/ и он работал в управлении железной дороги.

Я была дома одна, через три дня мне будет 16 лет. О н и показали какую-то бумагу, в которой я прочла всего два слова: обыск и арест. Их лиц не помню. Помню только, как три дня назад папа в

 

белоснежном форменном костюме с легким чемоданчиком в руках уходил из дома. ..."Уезжал в командировку."

 

Год 1941-й.

Шла война и уже погиб Юра, а я этого не знала и все ждала от него писем. Мы зарегистрировались 23 февраля 1941 года. Ему было 22 года, когда выполняя приказ в о ж д я и у ч и т е л я № 227, он застрелился на глазах у жителей украинского села, где приземлился с парашютом после того, как фашисты подбили его ТБ-3. Он был легко ранен и мог бы жить... Теперь там есть улица его имени, она ведет к памятнику, на котором написано: "Здесь похоронены лейтенант Юрий Владимирович Бородин и 26 солдат и офицеров, имена которых неизвестны."

В Куйбышев тогда был эвакуирован дипломатический корпус и ряд корреспондентов зарубежной прессы. Я только что закончила институт иностранных языков и меня взяли на работу в кассу приема иностранных телеграмм при Центральном телеграфе.

К моему окошечку подходили иностранцы, русские шоферы посольств, жена известного драматурга А.Афиногенова, погибшего при бомбежке здания ЦК партии, - она была американка, - все они с удовольствием разговаривали со мной. Дженни Афиногеновой я рассказывала, что кроме работы, учусь в театральной студии при драмтеатре, пишу стихи. Иногда какой-нибудь Миша или Сережа на посольской машине отвозили меня с ночного дежурства домой, угощая то шоколадом, то каким-нибудь заморским деликатесом.

Однажды какая-то женщина, она оказалась курьером норвежского посольства, вместе с очередной телеграммой подала мне листок бумаги и попросила:

- Переведите мне, милочка, это письмо для нашего посла. А я вам билетики в Большой принесу /театр тоже был в Куйбышеве/.

Письмо было отвратительно лакейским по содержанию. Она-де впервые в жизни видит людей, которые относятся к ней по-человечески, впервые досыта поела, посол недавно котлетами угостил, одним словом что-то в этом роде.

Сейчас я не думаю, что отнесла это письмо в 1-й отдел только потому, что была в то время секретарем комитета ВЛКСМ. Совсем недавно погибла Зоя Космодемьянская, мы все искали любой возможности быть полезными фронту, ждали писем от родных и близких, а тут вдруг такое холуйское письмо.

В 1-м отделе мне сказали: переведите и отдайте. Перевела и отдала. /Спустя два года увидела эту самую женщину в Москве в той же должности, в том же посольстве/.

 

Не знаю, сколько моих заявлений лежало в военкомате, чтоб взяли на фронт, но однажды - я была дома после дежурства - подошла машина, где дали повестку и я поехала в полной уверенности, что еду в военкомат, счастливая, что наконец-то поверили / я ведь дочь "врага народа"/, что я скоро пойду на фронт. Но военкомат мы почему-то проехали. Тогда я спросила:

- А куда же мы едем? Я вернусь домой?

- Это от вас будет зависеть, - ответили мне, и тогда я все поняла.

Привезли на улицу Степана Разина, там НКВД. Посадили в кабинете, где была застекленная дверь в соседнюю комнату, стекло было прикрыто занавеской. Сидела долго, нервно позёвывала.

Потом пригласили войти. Сначала всё по форме. А дальше по нарастающей: "что же это вы, Лидия Петровна, так компромеНтируете звание жены советского командира? Ведете себя плохо. Как вы себе представляете вашу дальнейшую жизнь?" /он произнес именно "компромеНтируете/.

Я ничего не понимаю.

- Если про Сережу / - шофер , Л.Б./, так он мне просто друг. Когда поздно возвращаюсь с работы, боюсь идти одна, он подвозит на машине. А между нами ничего нет.

- Мы вам не верим. А если хотите, чтоб поверили, помогайте вам.

- Как это?

- А так. Мы вам скажем, что нам интересно знать.

Я в то время была очень вежливой девицей.

- Извините меня, пожалуйста, но я не могу. Я ведь еще учусь в театральной студии, потом я пишу стихи, и э т о мне совсем не подходит. Конечно, если вот как та тетка с котлетами, так я приду и расскажу, потому что она действительно позорит нас перед иностранцами, а так, как вам нужно, не могу.

Отпустили /хотя в какой-то момент и кулаком по столу стучали/: идите и подумайте о вашем поведении.

А Сережа сказал /конечно, под страшным секретом я ему всё рассказала/: "Эх, Лидка, Лидка, не сносить тебе головы."

Я, естественно не думала тогда, что письмо было провокацией, проверкой меня на патриотизм, но вот почему-то же все таки понесла его в 1-й отдел. А если б оно было искренним выражением благодарности и ту женщину тогда же и арестовали бы?.. Хотела ли я этого? /Упаси Бог! Но я это сделала. И сейчас меня в этом моем поступке только то и оправдывает, что она была провокатором/.

 

 

Год 1943-й

Из всех, кто протягивал в мое окошко свои телеграммы, запомнилась одна молодая женщина, немногим старше меня. Работала она, видимо переводчицей в каком-то посольстве, всегда была элегантно одета, но больше всего мое воображение потрясала ее сумка через плечо. Зависти в моем сердце не было: совсем не так давно я жила в Харбине, где у всех было всё, а если и не совсем так, как у миллионеров, то во всяком случае, если у подруги появился авиаторский шлем /вопль харбинских ребят 30-х годов/, то я тоже могла выплакать такой же у мамы и папы. Но сумку через плечо, именно такую, как у этой разодетой переводчицы, очень хотелось.

А вокруг были люди, которые пытались помочь способной девочке - мне то есть - перебраться в Москву, поступить в Литинститут. В Куйбышеве меня даже водили к Катаеву. У него болели зубы, он лежал на тахте в пустой комнате и сердито говорил мне:

- Что за ерунду вы пишете! Какие-то крылья в петлицах... Вы мне опишите собаку, автомобиль мне опишите!..

/Потом в его воспоминаниях прочитала, что именно так с ним говорил Бунин/.

А студию я бросила. Там был чудесный режиссер Владимир Бертольдович Вильнер. Он сказал:

- Если у вас есть что-нибудь еще за душой, уходите. В театре мало таланта, надо быть зубастой щукой.

И вот получен пропуск, я еду в Москву. У меня фанерный чемодан, на крышке которого еще маминой рукой переписаны мои детские вещи и ... часы. Большие настенные часы с красивым мелодичным звоном /потом, когда я жила уже в "Метрополе", в номере, выходящем в темный купол гостиницы, по моим часам жили все его обитатели/

Сразу все получилось не так, как мыслилось. Жила в чужой семье на положении не то домработницы, не то будущей невестки. Об учебе речи не было.

А на Кузнецком мосту была странная для тех лет газета. Она называлась "Британский Союзник." и у нее было два редактора, советский и английский. Выходила она на русском языке.

Проходя однажды по Кузнецкому, я увидела вывеску. Поднялась на второй этаж. Навстречу вышел длинный джентльмен, которого я на хорошем английском спросила, не нужны ли им переводчики. Кажется, уже через неделю я была сотрудником этой газеты и получила жилье в гостинице "Метрополь.", которое оплачивала редакция. Ужасно гордилась. Зарплата две тысячи в месяц. Еще немного, еще чуть-чуть и у меня на плече будет ви-

 

сеть роскошная большая сумка.

В этом "Союзнике" была довольно солидная библиотека. И очень странный порядок: любой человек мог с улицы туда войти, взять любую книгу, не записываясь, не оставляя о себе никаких сведений, и - уйти. Книги были по истории Англии, географии, литературе, одним словом, в них можно было узнать всё об Англии.

Странно, верно? Идет война, кто-то сражается против фашистов, а кто-то спокойно ходит по московским улицам, заходит в иностранную редакцию, берет книгу и... А вдруг в этой самой книге на какой-нибудь 16 или 28 странице, на третьей строке снизу он получит разведзадание... Союзники союзниками, но второй-то фронт не открывают...

Почему такие мысли приходили мне в голову? В то же самое время другие девушки встречались с молодыми людьми, или ждали своих суженых, мечтали о замужестве, о любви, почему я была такая до невероятия бдительная? Думаю, это не так трудно объяснить: вспомните лозунги - болтун - находка для шпиона, и то, что муж был на фронте, и то, что Володя, его друг, решил, что я "продалась" англичанам за нейлоновые чулки, и то, что был симоновский "Парень из нашего города", и - проще сказать, в те годы, как и сотни тысяч моих сверстников я была в е р у ю щ е й. Как верят в Бога, так я верила всему, что говорилось с трибун съездов, писалось в газетах, звучало по радио.

Своими мыслями я поделилась с русским редактором газеты.

- Напиши свои соображения и положи мне в портфель, я его оставлю на холодильнике, но, смотри, чтоб никто не видел.

Через несколько дней позвонила какая-то женщина, сказала, что она от родителей мужа, привезла мне посылочку и предложила встретиться возле Моссовета. Она была в синем пальто с серым каракулевым воротником, лет сорока с довольно миловидным лицом. Наверное, на третьем вопросе, на который я, как и на первые два, получила совершенно невразумительные ответы, я все поняла.

И когда она привела меня в чью-то пустую квартиру на ул.Горького /теперь-то я знаю, п о ч е м у эта квартира была пустая/, села за стол и приготовилась говорить, то первые слова сказала я:

- А я уже догадалась, кто вы. И я согласна.

Да, вот так это и было. И слово то еще не было сказано, а я такая умница-разумница прямо так и заявила: я с о г л а с н а. И расписалась в неразглашении тайны. Ст.121 УК РСФСР.

/В том разговоре с другом мужа, заподозрившего меня в том, что я продалась за нейлоновые чулки, было такое продолжение:

- Ты вот сейчас в Иран по заданию летишь, так здесь тоже с в о й глаз нужен.

 

Что же я делала, выполняя функции секретного сотрудника КГБ? Какие важные сведения могла передать органам особа 23-х лет, работавшая и жившая в окружении иностранцев?

Сначала о русских.

После какого-то футбольного матча, когда на Динамо была вся Москва, я возвращалась в троллейбусе в гостиницу. Рядом сидел красавец парень. Без ноги. Оставил на Ленинградском фронте. Когда вышли, спрашивает: где ты живешь? Потом, - где работаешь? А потом: ну, пока, нам не по пути.

В большой компании вижу среди гостей Евгения Долматовского. Не свожу с него глаз, потому что люблю и знаю его стихи, наконец, он меня замечает и приглашает танцевать. Я восторженно бормочу его стихи. Он идет меня провожать и ... Всё повторяется: где работаете, где живете... Всего хорошего.

Из партизанского края в ту семью, которая помогла мне переехать в Москву, прибыл человек: Мне было сказано: ты сегодня к нам не приходи, будет человек, которого тебе нельзя видеть.

А что же иностранцы, все эти Джоны, Теды, Билли? Им тоже всем по 25-26 с небольшим, они солдаты в американском или английском атташате. У каждого есть своя "ханичка" /милая/ и интерес тут вполне определенный. Я не была исключением. За мной ухаживали, приглашали на "партиз" – вечеринки и говорили о разном. О нашей "свободе" тоже, и всегда с насмешкой.

Донесения мои были весьма однотипны: "он сказал", "я сказала". Причем, как правило, он говорил то, что хотел про наши порядки, а я выдавала патриотическую тираду, что и фиксировалось в моем донесении. Кстати, именно поэтому среди посольской молодежи я слыла "марксист" и "болшевик."

Иногда, откровенно посмеиваясь, какой-нибудь Стив или Фрэнк спрашивали: "Лидия, а как вам нравится вести двойную жизнь?" Я становилась в позу оскорбленной невинности. Они смеялись: а нам до лампочки /так это примерно соответствовало их "ай донт кэр."/ Конечно, им было "до лампочки", они были из другого мира, и они знали, что после первой, даже случайной встречи с иностранцем, девчонку немедленно приглашали в КГБ, а она на другой день с ужасом рассказывала своему "ханичке", что с ней произошло, и либо переставала с ним встречаться /но все равно позднее получала срок, - с нами сидела одна девушка за единственный визит в ресторан с иностранцем/, либо шла на риск, и почти всегда принимала те же условия, которые связывали и меня.

Ох, как же быстро я поняла, в какую клоаку толкнула меня моя комсомольская бдительность. Меня превратили в марионетку с ниткой на шее: иди туда, не ходи сюда, с этим не встречайся, а с

 

тем иди на все условия. А мне-то как раз не нравился тот, с кем -
на в с е условия, и хотелось видеть того, с кем нельзя.

Отсутствие русских друзей, боязнь старых знакомых поддерживать со мной добрые отношения - это мучило меня. "Двойная жизнь" была нелегким делом. Хотя никто из иностранцев, естественно, не делился со мной "диверсионными" намерениями и планами "стратегических операций", все равно внутри у меня было всегда противное чувство: каждый шаг я протоколировала в своих донесениях, а к тому же должна была запомнить всё то, что говорили в тех компаниях, где я бывала.

Хочу привести совершенно анекдотический случай: двое молодых клерков американского посольства просили меня учить их русскому языку. "Учеба" вылилась в обыкновенное веселое ухаживание. А тут вдруг прием по случаю приезда какой-то новой группы. Мне представляют морского офицера и просят давать ему уроки, я смеюсь и говорю русскую поговорку: на тебе, Боже, что нам негоже. Объясняю ребятам, что это означает - "я вас не могла выучить, что же вы рекомендуете меня вашему приятелю?" Через сколько-то минут один из ребят приносит мне бумагу. Это бланк Белого Дома. Оба парня были в свите Рузвельта на Ялтинской конференции. Рекомендация была написана в восторженных тонах: и язык-то я знаю в совершенстве, и собеседник-то я интересный и подпись: личные адъютанты Президента Рузвельта.

Вот эта бумага была одним из главных "свидетельств" моей преступной связи с иностранными "разведчиками."

В это тяжелое время вдруг на горизонте появляется летчик Слава. Я его встретила зимой 43-го или 44-го года на вокзале. Ехала к тетушке в Тулу, а билет достать не могла, хотя литер у меня был /разрешение на выезд, или на поездку/. Он - высокий красивый блондин - стоял уже у кассы и всё смотрел на меня, смотрел приглашающими глазами, наконец, я решилась: "пожалуйста, возьмите мне билет." Почти не глядя в мой литер, он сказал:

- Ну, что же вы так долго, Лидия Петровна! - вроде он мое имя прочитал в литере. Интересно, что в поезде он сразу же распорядился, чтоб проводник обеспечил нас местами, укрыл меня своей шинелью, я уже была по уши влюблена и, еще не зная его имени, ответила на его поцелуй.

Знала о нем только то, что он - Слава и что он летчик /по его гимнастерке/. Появлялся он редко, но всегда в дни, когда мне было особенно тошно. И я все-всё говорила ему и жаловалась, что не могу так жить, что мне никто не верит, ни свои, ни чужие. И так хотелось, чтоб Слава помог, чтоб приласкал, утешил, чтобы увёл в нормальный мир. Но Слава только поглаживал по голове, изредка осторожно целовал и уходил.

 

И только на допросах я поняла, кто он был, потому что Слава был единственным человеком, о котором следователь ни разу не спросил меня.

И наступил день, когда я написала в органы длинное, не очень связное письмо, и там была просьба: "если надо, арестуйте меня на год, но уберите из этой системы. Я больше не могу так жить, когда мне не верят ни свои, ни чужие."

Что мне ответили, не помню, скорее всего, ничего, но первыми словами следователя, когда меня утром 19 сентября 1947 года привели на Лубянку, были: "ну, вот, Лидия Петровна, мы выполнили вашу просьбу: вы просили арестовать вас, правда, просили на год, а уж сколько продержим, не обессудьте..."

Так начался мой путь на Голгофу...

 

Год 195... -й

не помню, какой это был пятидесятый, то ли первый, то ли второй, может быть еще 49-й, но, кажется, была осень. Откуда-то прибыл новый опер и вызывал в кабинет "смотреть фотографии". Мне тоже показал несколько штук, а потом попросил: напишите, пожалуйста, вашу биографию, укажите, с какого времени поддерживаете с нами связь и добавьте: "желание сотрудничать с органами КГБ у меня сохранилось."

В смысле:

Быть может кто тюрьмою недоволен,

Кому-нибудь срок кажется велик,

А кто-нибудь лелеет замысел крамольный

Начать учить здесь английский язык...

На что они рассчитывали? Правда, когда этот опер пред-ложил мне заключительную фразу моего письма, он сказал это как-то мимоходом, не глядя на меня. А вдруг ему самому было стыдно ее произносить?..

 

Год 1956-й - после освобождения.

Меня вызвали в КГБ, всё туда же, на улицу Степана Разина в г.Куйбышеве /Самара/ и вручили мне посмертную реабилитацию на отца, уже после получения мною собственной.

Расписывалась в каких-то бумагах, отвечала на какие-то вопросы.

- Вы получили золотые часы вашего отца?

- Да, спасибо.

 

- Вы это точно помните? Мы можем оплатить вам их стоимость.

- Я точно помню, потому что подарила их мужу /много позже узнала, что когда Юра застрелился, их снял с него мародер, это видели жители села и рассказали мне/.

- А вы все таки подумайте, вспомните.

В это время в кабинет вошел еще один человек. Ему было лет 35- 40, стройный, в хорошем синем костюме. Сел рядом со мной, низко ко мне наклонился и спросил проникновенным голосом:

- Вы очень на нас сердитесь, Лидия Петровна?

/ Это было уже после XX съезда и я, наконец-то, поумнела/

- На в а с? Разве вы т е ж е?

В вот теперь, когда мне уже за 70, проезжая мимо огромного серого здания на Лубянке / или Площади Дзержинского/, я с ужасом думаю:

А вдруг о н и т е ж е?...

 

Год 1990-й

Оглядываясь сегодня назад, я вижу перед собой разного возраста мужчин, у которых я была на связи. Иногда совсем молодых, - один был явно мной увлечен, даже пытался поцеловать однажды, - иногда таких, кому я годилась в дочери. Разве они не понимали, в какое дурацкое положение верховная власть ставила их, заставляя держать в секретной службе таких, с позволения сказать, сотрудниц как я, и сотни подобных мне девчонок, жаждавших веселья, любви, замужества, всех этих тишайших горничных и удалых шоферов, щеголявших перед русскими девочками "кэмелом" и "лаки страйком"? Как они могли, эти взрослые люди, сидевшие в своих кабинетах под портретами Сталина и Берии, всерьез вести игру в разведработу с такими, как я?

Знаю, что под cводами этого страшного здания велась и другая "игра", когда хрустели кости и лилась кровь, но кто разрабатывал "дерзкий план" высылать на вокзал под видом летчика переодетого сотрудника, чтоб он потом время от времени приходил ко мне и выведывал мои "т а й н ы"?... Кому нужны были мои "оперативные донесения" о свидании с Тэдом или пикнике в Серебряном бору?...

Как они всё это выдержали? Задаю себе этот вопрос сегодня, потому что мой дядя, чекист 20-х годов, кончил свою жизнь в сумасшедшем доме. Не выдержал его мозг 37-го года.

Не звучит ли это сочувствием? Ах, бедные, как они всё это смогли вынести?.. Они ... А, знаете, двоих я вспоминаю ... тепло.

 

Это были, как я теперь понимаю, два старых человека, лет за 50 обоим, и когда при аресте следователь сказал мне, что кое-кто у них был против моего ареста, поэтому меня так долго не сажали, я знаю, - это были те двое.

В ночь, предшествующую аресту, я попросила одного из них встретиться со мной. Я написала новеллу, сентиментальную лирическую историю маленькой заплутавшейся на небосклоне звездочки, которая очень хотела спрятаться в орбите большой мудрой планеты, чтоб она защитила ее от всяких разных падающих метеоритов, - и была эта новелла посвящена тому, кто назывался Петр Павлович, и которого я и попросила встретиться со мной ночью возле дома на Лубянке. Чудно! Перевязала розовой ленточкой и вручила. ...

Сейчас еще ощущаю теплое пожатие его рук, теплое и долгое. Он то знал, что это моя последняя ночь на свободе...

Его конечно, нет в живых, но я иногда думаю, может быть, эти оба потом тоже прошли свои этапы, мучаясь и понимая, на что их "труд" и "партийная совесть" обрекал таких, как я...

Как пронзительно-трагична “точка пули” в фильме Кулиджанова “Умирать не страшно” о жизни следователя, осознавшего ужасный смысл его деятельности...

Теперь остается сказать, зачем я все это написала. Если кто-нибудь скажет, что это смелый поступок, я признаюсь: ничего подобного. Я по-прежнему всего боюсь. С трепетом вскрываю каждое казенное письмо. Не люблю, когда молчат в трубку, думаю, что это ОНИ, хотя и понимаю, что уже не представляю никакого интереса. Конечно, боюсь и последствий этого письма. Вдруг ОНИ что-нибудь придумают? Какую-нибудь фальсификацию?

Если же кто-нибудь захочет бросить мне в лицо презрительное слово "сексот", я отвечу: не стала б я всё это писать, будь хотя бы перед одним человеком виновна в его аресте. Совесть моя чиста.

О другом я думаю. Почему я была т а к а я в мои молодые годы? И ответ нахожу в с и л е, во в с е с и л и и СЛОВА. Разве же я не знала про 37-й год, это я-то, увидевшая своего отца, изувеченного побоями за три месяца в Кряжской тюрьме? Я ли не знала, что всех, п о г о л о в н о всех кавежединцев арестовали в 36-37-м годах, а потом в 47-м провели второй "набор"? Разве я не видела колючую проволоку в районе строительства Куйбышевской ГЭС? Почему же я и тысячи таких, как я, восторженно внимали СЛОВУ? Значит оно было сильнее Истины? Таких, как ребята из "Черных камней" Жигулина было ведь не так много.

Выходит СЛОВО может ослепить, затмить разум, убить, и повторяю это, как банальный трюизм - оно, СЛОВО, может и вдох-

 

новить на подвиг, на творчество и милосердие.

И вот я думаю, если бы можно было оставить СЛОВУ только две категории - мудрость и доброту - оно могло бы стать таким же всесильным, каким было в годы сталинского террора, но только теперь с о з н а к о м п л ю с. И тогда не осталось бы в России людей, которым было бы стыдно смотреть друг другу в глаза.

 

Год 1996-й

- 24-го октября 1990 года в столичной газете была опубликована статья под названием "Сексот 50 лет назад и сегодня." Под ней стояла подпись: Лидия В. Так известный московский журналист “спрятал" мое "авторство". Слово "авторство" я ставлю в кавычки, потому что из надерганных отрывков моего большого очерка "Я и КГБ", он сделал статью, которая а/ порочит меня утверждением, данном в заголовке "Сексот 50 лет назад и с е г о д н я" /т.е. остающейся сексотом и сегодня - разр. моя. ЛБ; б/ статью, в которой начисто исчез трагизм моего поколения, поколения 40-х годов; в/ в которой полностью отсутствует мое личное отношение, мое неприятие сложившейся для меня в те годы ситуации; наконец, г/ мое прозрение.

Публикации статьи предшествовало мое знакомство с этим журналистом. Он попросил меня поделиться с ним воспоминаниями о моей лагерной судьбе. Мало сказать, что я была рада звонку, я была горда: еще бы! Такой журналист, у самого американского президента интервью брал /я тоже в молодости брала интервью у президента, только это был всего навсего Берут/... Собрав все "сто томов моих тюремных книжек", - выглядело это весьма увесисто - я явилась в редакцию. Растерянно, не предложив мне сесть, он проговорил: "ой, так много!" И тут же начал листать мои папки. Едва дошел до очерка "Я и КГБ", как тут же сказал:

- Это - в печать.

- Как в печать?! - я испугалась. - Я же вам это отдаю, чтоб вы использовали только после моей смерти.

- Нет, это в печать.

Я позвонила ему из дома, потом, позднее, оставила ему записку, прося дать мне возможность вычитать гранки, поскольку я хотела, уж если он намеревался всё это публиковать изменить какие-то детали, указывавшие на мое авторство.

Однако журналист дал статью, не показав мне гранки. "Я вас не застал, звонил, вас не было дома." Это была ложь /из-за инвалидности я почти не выхожу и дозвониться, конечно, он мог/.

Вместе со всеми материалами я передала ему толстую, прошитую папку с лагерными стихами, всего 90 штук. Спустя короткое

 

время мне было сказано: мы ее потеряли. Странно, не правда ли?

Семь лет прошло со дня опубликования статьи, но не проходят боль и горечь. Известный журналист обманул мое доверие, он не нашел нужным не только дать комментарий к статье, но и убрал такие строки, которые характеризовали меня - при всей моей тогдашней наивности - как человека честного, не способного на подлость, и лицемерие и двоедушие.

Когда в лагере меня пригласил следователь "смотреть фотографии" и затем предложил написать: "мое сотрудничество с органами прекратилось с моим арестом, желание сотрудничать у меня сохранилось", я эту фразу закончила словами: "сотрудничество прекратилось с моим арестом."

Концовку же, то есть не что иное, как о т к а з от продолжения сотрудничать, журналист из статьи убрал, придав таким образом, заголовку весьма недвусмысленное и поныне п о з о р я щ е е меня значение “сексот вчера и с е г о д н я”.

Но разве не должен был он сказать, что в мои 23 года к сотруничеству меня привела и обстановка военного времени, и годами вдалбливавшаяся в наши умы подозрительность к людям с иностранными паспортами, и наконец, моя убежденность в том, что как и летчик Бородин, я тоже выполняю свой долг по защите интересов родины?

Беда лишь в том, что я ничего не защищала, а была всего лишь наивной маленькой марионеткой на шее, которой манипулировали “blue cap boys” - мальчики в голубых фуражках, неуклонно подводя меня к воротам мордовского лагеря.

И, наконец, о с н о в н о е и с а м о е г л а в н о е. Такой знаменитый и всемогущий, разве он не мог получить в КГБ мое дело, своими глазами прочитать т о мое письмо и п о д ч е р к н у т ь
э т о т ф а к т в комментариях, которые он не счел нужным привести в статье, его стараниями лишившей меня теперь достоинства и доброго имени.