- 191 -

ПЕРВЫЙ ДОПРОС

 

Следователь устроил мне выдержку 3-4 дня до первого допроса. Прием этот был уже мне знаком. Конечно, ломал я себе голову, в чем же дело. Решил: нарушение режима. Их у меня хватало, больше по мелочам. Но вот чего я по-настоящему боялся, это обнаружения моих близких отношений с одной вольнонаемной сотрудницей.

Наконец ведут меня в оперотдел, в кабинет зам. начальника оперчасти капитана Курбатова. До той поры я его не встречал. Оказался он толстячком небольшого роста, лет под 50. Щеголеват. Белесый, маленькие руки и ноги, начищенные сапожки. Розовое добродушное лицо. Но по Лубянке я уже знал цену подобным добрым дядюшкам и был готов ко всему - кроме того, что от него услышал. Говорит мне Курбатов:

- Зека Юркевич, вы обвиняетесь в подготовке восстания в лагере, захвата оружия у охраны, группового побега с целью перехода на сторону врага.

И тут я непроизвольно захохотал. Что за бред! Особенно «переход на сторону врага», если ближайший, финский, фронт около 1000 километров от Вятлага. Почувствовал и огромное облегчение, что речь идет не о связях с вольными. Все это показалось мне таким вздором, что в тот момент ничуть не испугало.

Курбатов очень обиделся. Из розового превратился в пунцового, глаза стали гадючьими.

 

- 192 -

- Н-ну п-подожди, б..., ты у меня п-посмеешься!

Составил коротенький и не слишком грамотный протокол о предъявлении обвинения и моем отказе признать себя виновным и отправил меня обратно в изолятор.

В камере стал я спокойнее обдумывать положение и понял, что хорошего мало. Судя по обвинению, дело групповое. Я еще не знал, кто в этой группе. Но как выбивают показания, мне было хорошо известно. Ясно, что однодельцы могут навешать на меня все что угодно. Вывод был лишь един: держаться и все отрицать, что бы со мной ни делали.

Не стоит подробно рассказывать об этом следствии. Курбатов оказался глупым, самодовольным, медленно соображающим человеком. То и дело он сам себя путал, забывал, о чем прошлый раз говорил. Отговариваться было мне нетрудно, тем более, что обвинение ничем конкретным не было поддержано. Плюс к тому был он ленив, и ему не хватало терпения на длинные силовые допросы в лубянском духе. А может, он и учитывал, что, как бы ни прошло следствие, результат будет обеспечен: решение ОСО о втором сроке и - галочка в его пользу.

Приемы были у него однообразные. Либо - «а вот такой-то на тебя показывает то и это», либо попытка выбить меня из равновесия отчаянным лагерным матом и обидными прозвищами. По части разнообразия матерщины ему мог бы позавидовать любой рецидивист.

Неприятно было, когда на допрос приходил Шаров, упирался в меня мутными глазами и угрожал расстрелом - время-то военное!.. Зная обстановку в лагере, я понимал, что это не такая уж пустая угроза. Но ему быстро это надоело.

То и дело удавалось мне переводить с Курбатовым разговор на всякие басни и анекдоты. Он оказался на это падок, так время и проходило. Пока не вспоминал он об обеде - своем, конечно.

Всего допросов у меня было 7 или 8. Обвинение быстро съехало только на то, что я, якобы, вел пораженческие разговоры, а так же знал, но не донес, о подготовке побега Сучковым с Паниным. Первое я начисто отрицал, притом с основанием: таких разговоров ни я, ни окружающие меня не вели. Второе я, конечно, тоже отрицал, но, сказать по правде, кое-какие подозрения у меня были, кое-что я замечал, хотя ни Сучков, ни Панин ни слова мне об этом не

 

- 193 -

говорили. Замысел их был не умнее, чем план побега к индейцам в Америку у Монтигомо Ястрибиного Когтя. До сих пор не пойму, как мог затевать это такой умница, как Сучков. Во всяком случае, им обоим следовало бы вспоминать всю оставшуюся жизнь добром Курбатова за то, что помешал осуществлению их мечтаний - и этим их спас.