III

Физфак. «Троцкистская вылазка»

 

С 1935 до 1941 года я учился на физическом факультете МГУ. Там я познакомился с моей будущей женой Светланой Ивановой, там завязались немногие, но прочные дружеские связи.

Со второго курса университета военнообязанные студенты на всех факультетах выделялись для прохождения так называемой высшей вневойсковой подготовки (ВВП) за счет удлинения их общего срока обучения на год. Подготовка шла по двум специальностям: летчиков-наблюдателей и пехоты. Я попал в пехоту. По окончании подготовки нам присваивалось звание младшего лейтенанта. На физфаке наш поток составлял человек пятьдесят-шестьдесят.

Ко времени моего поступления в университете уже началась сталинская чистка профессуры. На физфаке были репрессированы или уволены крупные ученые Б. М. Гессен, Ю. Б. Румер и другие. Должность декана вскоре перешла от С. Э. Хайкина к А. С. Предводителеву. Но нам Семен Эммануилович еще успел прочесть прекрасные - принципиальные и глубокие — общие курсы механики и электричества.

Помнятся лекции А. Б. Млодзеевского по молекулярной физике. Глубиной они не отличались, но феерически иллюстрировались демонстрационными опытами.

 

Теоретические лекции А. К. Тимирязева по молекулярной физике были архаичными, бессистемными и нелогичными. В ходу была шутка, что на просьбу разъяснить непонятное место он отвечал: «И вот почему», — этим объяснение и исчерпывалось. Цитаты из классиков физики он обычно приводил на языке оригинала, а также часто говорил о своих встречах со знаменитыми учеными и их якобы хвалебных отзывах о его работах. Студенты не поленились написать на титульных листах всех библиотечных экземпляров записей его лекций однажды приведенную им цитату из Максвелла: «Dust is the matter on a wrong place» (пыль есть материя на ненадлежащем месте) в качестве эпиграфа с пояснением в скобках: Максвелл — Тимирязеву. Курс свой он, в духе господствующего марксизма, озаглавил «Кинетическая теория материи». Его активный конформизм и нелояльность к подвергшимся опале коллегам породили студенческую шутку, что он не сын К. А. Тимирязева, человека достойного, а сын его памятника^*.

Нам очень повезло на математиков. Прекрасными были лекции А. П. Нордена, семинары Игоря Владимировича Арнольда, Давыдова, Лопшица. Особенно любили мы лекции Юлия Лазаревича Рабиновича. Он читал нам — военному потоку — в течение шести или восьми семестров огромный курс: анализ, дифференциальные уравнения, теорию функций комплексного переменного и методы математической физики. Когда он закончил последнюю лекцию, вся аудитория встала. На стол ему положили цветы. Аплодисменты не смолкали долго. Он поднял руку и сказал:

- Хлопать вы можете. Думать вы не можете. Вот я вам на экзамене всем «неуд» поставлю!

В ответ был дружный смех, и аплодисменты усилились.

После войны — семнадцать лет спустя — я, возвращаясь с работы, несколько раз случайно встречал Юлия Лазаревича на станции метро «Кировская». Мы шли вместе до его дома поблизости, и он, хорошо помня наш поток, с горечью и любовью говорил о погибших.

Я упомянул вскользь о репрессиях профессоров-физиков. Заметны нам были и потери среди преподавателей общественных наук. Неожиданно исчез лектор по политэкономии Базилевич, а за ним и его сменивший. А потом и лекторы по другим политическим дисциплинам, и руководители семинаров.

 

У многих студентов арестовывали родителей, и на комсомольских собраниях ставились вопросы об исключении «детей врагов народа». К чести физиков надо сказать, что ни одно из таких предложений не получало большинства.

Затронула лавина и меня. Произошло это во время последней военной стажировки вневойсковиков в ковровских военных лагерях летом 1937 года.

Надо сказать, что в то время условия службы в армии были лучше, чем теперь. Дедовщины и издевательств не было. Но были, конечно, случаи самодурства начальников, особенно из тех, кто в наших студенческих подразделениях вдруг получал власть над другими.

Один из таких, новоназначенный помкомроты из неуниверситетских студентов, вел нашу роту в душный жаркий день по изнурительной песчаной дороге. Решив, что мы плохо выполняем его команды, он заставил всю роту несколько раз подряд переходить от шага к бегу. Я не сдержался и сморозил глупость, громко сказав:

- Дураки же у нас средние командиры!

Реплика моя была доложена по команде вплоть до дивизионной партийной комиссии и комментировалась так:

- Кто недооценивал роль среднего комсостава в Красной Армии? - Троцкий. Значит, это троцкистская вылазка.

Я был исключен из комсомола с мотивировкой: «За контрреволюционную троцкистскую клевету на средний командный состав Рабоче-Крестьянской Красной Армии» и отчислен из стажировки. Вернувшись к началу учебного года на физфак, я был уверен в неминуемом аресте.

Но я все же подал заявление в высшую инстанцию - Окружную партийную комиссию Московского военного округа — о снятии обвинения. Как я узнал потом, трое моих товарищей-студентов подали туда же заявление в мою защиту. Это были Андрей Владимирович Семашко, Анатолий Николаевич Люличев и Олег Иванович Козинец. Надо оценить двойную смелость этого шага — коллективные выступления считались особенно преступными.

На факультете многие стали меня сторониться.

На нашем курсе училась девушка Маруся Еварович. У нас с ней были хорошие дружеские отношения, без какой-либо влюбленности. Она была открытым, добрым и умным человеком и привлекала к себе с первого разговора, хотя не была красивой: маленького роста, рыжая, курносая, не всегда следившая за своей осанкой. Как все мы, она жила на стипендию, да еще имела на руках инвалида-мать. В те годы постоянного советского дефицита и дороговизны всех това-

 

ров и всеобщего безденежья одеваться красиво было практически невозможно. Но Маруся носила хотя и простую, но с большим вкусом перекроенную наследственную юбку и изящную шелковую кремовую кофточку, сшитую из бабушкиного платья. Кофточка была отглажена так артистично, что казалась сделанной из тончайшего фарфора.

У Маруськи была интересная родословная. Отец ее принадлежал к одной из ветвей известного по истории декабристов рода князей Волконских и, как убежденный анархист, находился в тюрьмах и ссылках как до, так и после революции. Мать, давшая Марии Александровне свою фамилию, была местечковой еврейкой и активной большевичкой. До революции, в ссылке, она познакомилась с князем, тяжело больным, выходила его и вернула к жизни.

Маруся и я на общих лекциях сидели обычно на разных местах. Но когда она узнала о моей истории, она стала садиться со мной рядом.

Затем произошло невероятное: партийная комиссия отменила мое исключение, заменив его строгим выговором с несколько забавной формулировкой: за комсомольскую невыдержанность. Мне вернули звание младшего лейтенанта.