IV

Семья Ивановых

 

Еще до зачисления на физфак, на вступительных экзаменах, я познакомился с поступавшей сюда же Светланой Ивановой. Знакомство продолжилось и на факультете. Мы часто бывали вместе: у друзей по курсу — уже упомянутого мной Андрея Семашко и Нины Григорьевой (вскоре поженившихся), на концертах и выставках, на прогулках по городу. На одной из них Светлана неожиданно привела меня в дом своей близкой школьной подруги Ирины Краузе-Доброхотовой. А вслед за этим - в семью другой подруги - Александры Ефимовны Черномордик. Мы познакомились. И обе эти семьи сделались - и остались до конца жизни — самыми близкими нам и нашим детям.^*

 

Вскоре я стал появляться и в Казарменном переулке, дом 8, квартира 17. Здесь жили Ивановы. В семье было пять человек. Отец-Александр Алексеевич — спокойный, высокого роста, темноволосый с проседью человек лет за пятьдесят (родился в 1883 году), с внимательными глазами на красивом лице, в усах и с небольшой бородкой. Он был инженером-химиком исключительных знаний и огромного опыта в области синтеза углеводородных полимеров. В 20-х - 30-х годах он вместе с В. В. Лебедевым разработал и в 1932 году осуществил первый в мире промышленный способ получения синтетического каучука.

Александр Алексеевич работал в наркомате (позднее министерстве) химической промышленности на Маросейке. По отзывам коллег, он мог бы руководить целой отраслью промышленности, однако числился в должности всего лишь старшего инженера отдела. Но фактически был «ученым евреем при губернаторе» — постоянным консультантом при министре. Министры его ценили. Впоследствии, после войны, выйдя вследствие инсульта на инвалидность, он до самой смерти получал к праздникам правительственные поздравительные телеграммы за министерской подписью.

Его «непродвижение» знавшие его сотрудники объясняли неблагополучной с точки зрения «органов» биографией. Во-первых, он дважды подолгу был за границей: в 1925 году в Германии и Австрии и в 1929 году — в США. Оба раза это были правительственные командировки с научно-техническими задачами. Но в тридцатые годы любое пребывание за границей стало свидетельством неизбежной политической неблагонадежности. Вторым отягчающим фактом был его уход из партии в конце двадцатых годов.

Александр Алексеевич участвовал в революционном движении еще до Первой мировой войны; был знаком с Лениным и другими руководителями партии. После революции 1917 года, в первые годы советской власти, он входил в состав Химотдела (позднее Главхима) ВСНХ - Высшего совета народного хозяйства СССР.

Около 1927 года Александр Алексеевич перенес тяжелое заболевание. После пребывания в неврологическом санатории он подал заявление о выходе из партии «ввиду невозможности выполнять партийные задания по состоянию здоровья». Заявление было удовлетворено. Но болезнь явилась для Александра Алексеевича лишь

 

удобным поводом оставить партию. Истинной причиной было осознание того, что партия после захвата власти превратилась в государственный орган насилия и только прикрывалась теми благими идеями, которые привлекли молодого Александра Алексеевича п революцию. Сразу после 1917 года начался террор, репрессии против невинных, уничтожение политических оппонентов, фабрикация фальшивых процессов против якобы вредителей и изменников. Были арестованы многие хорошо знакомые Александру Алексеевичу представители технической интеллигенции , в порядочности которых он не сомневался. Готовилось так называемое «Шахтинское дело» — по нему в 1928 году были осуждены крупные инженеры с предприятий Донбасса и из организаций, руководивших промышленностью. Потом, уже в 1930 году, был аналогично создан «процесс Промпартии».

Жена Александра Алексеевича, Анастасия Ерофеевна (урожденная Баянова), его ровесница, была женщиной несколько медлительной I) движениях, невысокого роста, с короткой стрижкой, в очках, с немного прищуренными глазами. Она страдала болезнью кистей рук и носила нитяные митенки. Вести хозяйство ей помогали приходящая домработница-татарка, очень добрая, и обе дочери-студентки — Светлана и Таня. Еще был старший брат Ярослав; он работал и учился на вечернем отделении МВТУ.

Случалось, что я заставал дома всех обитателей, но у меня не со-щавалось впечатления, что это одна семья. Каждый был как бы сам по себе. Близость была заметна только между Светланой и Таней. Меня принимали, как будто, доброжелательно. Александр Алексеевич всегда был приветлив и прост. Но молчаливую и сдержанную Анастасию Ерофеевну я немного побаивался — до одного эпизода.

Светлана не отличалась пунктуальностью в посещении лекций и для восполнения пробелов иногда брала мои тетрадки. Однажды, перед последними экзаменами первого курса, я зашел к ней за конспектами лекций профессора Семена Эммануиловича Хайкина. Когда Светлана мне их передавала, в комнату вошла Анастасия Ерофеевна и, улыбнувшись, сказала:

- У вас очень хорошие записи.

Неожиданность ее обращения ко мне и мягкий тон этой, в сущности, незначительной фразы, стали для меня с этого момента как бы законным пропуском в дом. А саму похвалу, очень лестную из уст преподавателя русского языка, мне следовало отнести профессору Хайкину. Его лекции всегда отличались прекрасным стилем, логикой и неторопливостью изложения.

 

Я стал заходить за Светланой уже без стеснения. Анастасия Ерофеевна спокойно смотрела на наши со Светланой прогулки в Сокольники, где я учил Светлану ездить на велосипеде.

В нашем со Светланой знакомстве были перерывы. Светлана бросала университет, работала библиотекарем в «Ленинке», поступала на вечернее отделение ГИТИСа и, наконец, уже накануне войны вернулась на физфак — с пропуском одного года. И учебу мы снова продолжали вместе, хотя и на разных курсах.

Я бывал в семье Светланы не только в Москве. Летом, на каникулах, младшее поколение Ивановых обычно выезжало из города, иногда с кем-нибудь из родителей. Снималась недорого избенка не слишком близко к Москве. Я приезжал туда в гости поездом или на велосипеде. Помню наезды в деревню Борисково, за селом Иваньковым, километров семь от станции Манихино по Рижской дороге. Велосипедом километров шестьдесят, в один конец часа три-четыре езды. Выехав с рассветом, я мог, погостив часов восемь, вернуться домой засветло.

Борисково стоит на берегу Истры. Раз, в одну из поездок поездом, я, перейдя мостик, решил рядом с ним искупаться — освежиться перед визитом. Плавал я очень плохо, речка там хоть и узкая, но быстрая. Достигнув другого берега, я поплыл обратно, но меня снесло вниз от моей одежды, на глубокие места. Вместо того чтобы пытаться пристать где-нибудь ниже, я стал глупо бороться с течением, выбился из сил и начал тонуть. На берегу, недалеко от моего белья, сидел взрослый парень с удочкой. Дважды уйдя под воду с головой и оттолкнувшись от дна, я понял, что в третий раз не выплыву. При этом единственная мысль была: как глупо! Но страха не было. Собрав силы и продолжая барахтаться, я постарался как можно спокойнее сказать рыболову:

- Помогите. Я тону.

И погрузился в последний раз. Через несколько секунд, прежде, чем иссяк запас воздуха в легких, я почувствовал, что меня подхватили и выталкивают из воды. Первое, что я увидел, был тот же парень с удочкой на берегу. Кто-то сзади поддерживал меня на плаву и затем помог вылезти на берег. Едва став в изнеможении на четвереньки, я только смог сказать моему спасителю:

- Спасибо.

Это был молодой крепкий человек в одних трусах. Он ругался с рыболовом:

- Что же ты не помог, ты же видел, что он тонет! Тот ответил:

- Да разве так тонут? Он же мне спокойно говорил - я думал, он шутит!

 

Человек, спасший меня, оказывается, шел через мостик, увидел мои первые погружения и бросился на помощь. Я повторил свое спасибо, а он быстро ушел — я не успел даже спросить его имя.

Придя к Светлане, Тане и, кажется, Анастасии Ерофеевне, и не признался им в своей глупости. Под вечер Светлана с Таней пошли немного проводить меня к поезду. Вдруг на другой стороне улицы я увидел моего спасителя идущим в компании двух женщин и пожилого человека. Я обрадовался, что могу теперь узнать, кто он, но мне не хотелось, чтобы девушки узнали о моем позорном приключении. Я спешно извинился перед ними и бросился через дорогу. Идущие тоже увидели меня и пошли навстречу.

- Я хочу еще раз вас поблагодарить и узнать, кто вы!

Молодой человек ответил:

- Пустяки!

А старший сказал:

- Я - профессор Сенцов, а спас вас мой зять, инженер Беспалов. А это наши жены.

Тем временем к нам подошли и Светлана с Таней. Профессор обратился к ним:

- Вы своего гостя сегодня не дождались бы, если бы не мой зять! И рассказал всю историю.

- Что же ты нам ничего не рассказал?

- Стыдно было.

Мы попрощались с Беспаловым и его спутниками, Светлана и Таня проводили меня еще немного. Через полтора часа я был на станции Манихино. На платформе был динамик, по радио передавали «Рондо каприччиозо» Сен Санса в исполнении Давида Ойстраха. Я слушал с наслаждением и подумал:

- А ведь мог бы уже не услышать!

В доме Ивановых наиболее легко мне было в присутствии Тани. было очень приятно видеть их со Светланой сестринскую дружбу, а в ее улыбке и юморе при разговоре со мной я чувствовал теплоту. Иногда она присоединялась к нам со Светланой, когда мы шли, например, в кино, и с ней всегда было хорошо. Чудесная она была девушка - добрая, умная, красивая. Ее, после возвращения в 1942 году из эвакуации и кратковременной работы в Москве, заставили «добровольно» пойти на фронт, и в сентябре 1943 года она погибла. Я до сих пор не могу вспоминать о ней без боли.

Родителям Ивановым еще многое досталось пережить. Сын Ярослав тоже ушел на фронт, и на него пришла «похоронка». Потом он вернулся из плена. Судьба Светланы, ждавшей меня четыре года

 

войны и затем девять лет из лагеря, беспросветность в ту страшную сталинскую эпоху ее связанного со мной будущего тоже была причиной слез Анастасии Ерофеевны. Я сам, видимо, не был безразличен и ей, и Александру Алексеевичу. Когда в 1941 году я уходил в ополчение, Александр Алексеевич вручил мне маленький листок бумаги. На нем его бисерным почерком было написано: «Адреса для розыска семьи на случай эвакуации», — и шли четыре адреса в разных концах Советского Союза: Л. Ф. Крумен, Н. А. Александровой, В. А. Шенрока и еще кого-то. Я помнил их всю войну.

В мой последний приезд из армии, в августе 1941 года, я, уже простившись со всеми, через несколько часов получил вдруг возможность снова забежать на Казарменный. Дома оказалась только Анастасия Ерофеевна. Мы поговорили немного. Провожая меня в передней, она вдруг заплакала и сказала:

- Дайте я вас поцелую.

И сделала это. Я поцеловал ей руку, и мы расстались.

После войны при Сталине я, как и все, сидевшие в лагерях по статьям «врагов народа», был обречен на повторный срок, в лучшем случае на бессрочную ссылку. Однако и Анастасия Ерофеевна, и Александр Алексеевич не препятствовали Светлане переписываться со мной и — трижды! — ездить ко мне, чтобы увидеться. Сталин в 1953 году умер, и я, отбыв срок, был выпущен.

Освободившись 17 июля 1954 года с разрешением следовать в город Калинин, я через четыре дня добрался поздним вечером до Москвы. В окнах квартиры в Казарменном не было света. Я не хотел никого будить и с последней электричкой приехал в Малаховку к дяде Никите и его жене Елизавете Александровне. На другое утро в Москве Анастасия Ерофеевна, сама больная, сказала, что у Александра Алексеевича в санатории «Лыкошино» (близ Бологого) случился инсульт и Светлана сейчас там. Я тут же туда отправился.

Александр Алексеевич был полупарализован, но в полном сознании. Он со слезами меня поцеловал и сказал:

- У меня на книжке есть деньги. Все они ваши со Светланой.

Недели через две ему стало лучше, и мы - Светлана, приехавший туда же Ярослав и я - доставили его домой. Через несколько дней я прописался под Калинином, но вернулся нелегально в семью Светланы.

Нелегальность моя длилась около года и окончилась неожиданно, когда в 1955 году вышел указ об амнистии всех осужденных по статье 58-1 тогдашнего уголовного кодекса. А еще через год я был реабилитирован.

 

Анастасия Ерофеевна моей легализации не дождалась. После трех лет болезни она 25 января 1955 года скончалась у меня на руках. Ее последний год был особенно тяжелым, но она не потеряла стоического терпения до самого конца.

Александр Алексеевич пережил ее на семь лет. Окончательно от своего инсульта он так и не оправился, но почти до самых последних дней сохранил ясность мысли, остроумие и память. Его постоянно навещали многочисленные прежние сотрудники и друзья, беседы их были оживленными и долгими. Александр Алексеевич вспоминал много интересного из своей жизни. Я очень жалею, что наша всегдашняя занятость не позволяла мне эти рассказы записывать.

Александр Алексеевич был очень рад, когда в доме появились внуки. Он играл и шутил с ними, вырезал им из бумаги игрушки. Несмотря на неуверенность в ходьбе, он, с палочкой, охотно гулял с ними на даче.

Скончался он 20 января 1962 года.