Если говорить о тюрьмах СССР, обобщая события и стараясь понять цели наших тюремщиков, то можно сделать кое-какие выводы. Теперь мне легче: я вижу все прошедшее со стороны. Помогает мне и то, что пенитенциарную систему СССР я видел с «обеих сторон решетки»: работая в послевоенные годы следователем по борьбе с бандитизмом, я видел судьбы молодежи, шедшей на преступления, а попав в тюрьму, смог еще ближе войти в жизнь этой среды.

Я видел своими глазами специфику преступлений, совершенных в СССР в 1945-1953 годах из-за голода: воровали хлеб, мясо, резали коров. И удивляться этому нечего: даже крупные города центра страны снабжались плохо. Но они все-таки снабжались, тогда как в сотне километров от Москвы хлеб и сахар нельзя было достать ни в одном магазине. И тут же в закрытых «распределителях» партийные работники и кагебешники могли получить все, что угодно. Это, конечно, толкало людей на воровство: иного выхода у них не было. Кроме того, государство сознательно создавало, выдумывало преступления, которые, по сути дела и по психологии нормального государства, не были нарушением закона: появились бесчисленные «подзаконники» — Указы Президиума Верховного Совета СССР. Например, я видел, как

 

людей судили и отправляли в тюрьму на 10-15 лет за... катушку ниток. В приговоре писали: «похитил 200 метров пошивочного материала» — звучит солидно.

Судили людей за «хищение социалистической собственности», когда они брали для растопки печек отходы, валявшиеся у деревообделочного завода, или уносили домой выброшенную подгнившую селедку; судили за то, что люди подбирали рассыпанный уголь у железной дороги. Это выглядело именно как сознательный «набор» на работу в места, куда люди, добровольно ехать не хотели. Но арестованным было не до рассуждений.

А в лагерях, пересылках и тюрьмах этих, еще ничего не понимающих, «фраеров» ждали прожженные воры: беспризорный молодняк времен войны, не знавший жизни без воровства. Эти люди быстро вводили новичков в тонкости и особенности лагерной жизни, и человек, попавший в тюрьму честным и, по сути дела, невиновным, вскоре становился законченным преступником и по окончании срока наказания вновь попадал в тюрьму — уже за действительно совершенное преступление.

Вспоминаю я и такой «широкий жест» советских властей: в 1953 году после смерти Сталина объявили амнистию блатным — одновременно выпустили на свободу сотни тысяч людей, умеющих только воровать. Этих людей не трудоустраивали, не давали им жилья, милиция даже не прописывала их в городах. И вот, на страну обрушился поток грабежей и краж. Невозможно

 

было ездить в поездах, ходить по улицам, уходить из квартиры даже днем. Прохожих днем затаскивали в парадные и раздевали. Правительство вынуждено было пойти на крайние меры: по улицам патрулировали наряды войск и милиции, и войскам дано было право расстреливать на месте лиц, схваченных в момент совершения преступления.

Когда я попал в лагерь, то увидел, сколько сломанных, растоптанных людей в этих мертвых зонах!..

Ведь если у блатных новый и еще новый тюремный срок воспринимается, в конце концов, как переход в иной план жизни — лагерь становится домом родным, — то у политзаключенных — по-иному. Очень немногие из них выдерживали повторное испытание. Отбывая первый срок, люди сжимали себя в кулак: лишь бы выжить! А при втором аресте жизнь была явно кончена, надежд не было. И эти мученики шли ко дну, не сопротивляясь: умирали от голода, заболевали там, где другие еще выдерживали.

Вид этих добитых людей очень действовал на нас, многие впадали в панику, внутренне капитулировали. А ведь именно это и нужно КГБ — сломать человека. Тот, кто в ужасе и апатии, кто боится, не верит в себя — тот скорее становится стукачом, предает друзей.

Но КГБ шел дальше. Они вызывали родственников арестованных и говорили матерям и женам: «Вот, от вас зависит, как будет жить в лагере ваш родственник. Помогите нам здесь, вы же советский человек. А мы поможем ему в лагере: он не

 

попадет на тяжелые работы, пошлем его туда, где с питанием получше».

И эти несчастные поддавались, из любви к близкому человеку шли на предательство...

В лагерях, в общем, середины не было: или человек ломался, или становился еще сильнее. И это не зависело от того, кем был человек до ареста: я видел сломленного, уничтоженного духовно, ко всему апатичного генерала Гуревича, умершего в лагере у меня на руках; но видел я и простого труженика Золю Каца, сидевшего трижды, инвалида второй мировой войны, изрезанного операциями — он твердо и с достоинством выдержал весь ужас каторги и трагедию разлуки с семьей.

*

Жизнь наша шла монотонно: все старались выжить, не потеряв человеческого облика. В этот период начали без суда и следствия возвращать в тюрьмы некоторых из тех, кто был освобожден комиссией в 1956 году.

Интересно вспомнить, что даже с такими людьми, как начальство нашей тюрьмы, бывали случаи, говорящие о каком-то слабом отблеске человечности, все-таки сохранившейся в этих озверевших душах.

Однажды меня уговорили дать в соседнюю камеру мою — уже знаменитую в то время по всей трассе — тетрадь со стихами, собиравшимися с 1954 года.

При передаче через раздатчика пищи ее отнял надзиратель. Это — конец. Мне было очень горько. И товарищам тоже. Дня через два, когда мы воз-

 

вращались с прогулки, я увидел сидящего в своем кабинете — камере с открытой дверью — заместителя начальника тюрьмы, капитана Мешкова. Этот пьяница и матерщинник открыто курил гашиш и уже не стеснялся ничего: все знали, что он педераст.

— Я попробую забрать стихи, — сказал я ребятам и пошел к двери кабинета.

— Что надо, Шифрин?

— Вам отдали мою тетрадь стихов, взятую у меня.

— Да. Что хочешь?

— Эту тетрадь, эти стихи я собирал годами. Стихи я очень люблю. И прошу вас: не выбрасывайте их, положите в мои вещи в каптерке.

Офицер вынул из стола толстую подшивку тетрадей со стихами и начал ее листать, читая. Я молча стоял и ждал. Минут через пять он захлопнул тетрадь и сказал:

— Хорошо, не сожгу.

В этом ответе, в его голове мне послышалось что-то человеческое и — импульсивно — я начал говорить:

— Капитан, вы когда-нибудь вечером, перед уходом домой к семье, заглядывали в «глазок» камеры? Видели вы, как сидим мы в мертвом полусвете и холоде среди всего этого ужаса? Ведь нам надо как-то сохранить себя людьми. Поймите, как необходима эта тетрадь именно в камере, именно нам!

 

Я говорил горячо, я старался, чтобы меня понял человек. Воцарилось молчание. И он протянул мне тетрадь — без слов, молча.

Когда смотришь на наш осатаневший мир, то думаешь, что могут быть лишь две точки зрения на происходящее: или человечество — белая скатерть с черными пятнами; или — черная скатерть с белыми проблесками. Даже сейчас я уверен, что скатерть — белая: дружба и любовь, сердечное соучастие и улыбка — вот жизненная основа, не может ею быть чернота...

В начале весны, когда еще лежал снег (время, названное Пришвиным «весной света»), пришел как-то Сорока, помогавший при раздаче пищи, и сказал: «Есть верные сведения, что всю нашу тайшетскую трассу вывозят. Говорят, что везут в Потьму, в Дубровлаг».

Никто не поверил. Для чего? Есть ли места удобнее для произвола, чем наша трасса?!

Но слухи становились все упорнее и точнее: вывезли заключенных с деревообделочного комбината со станции Чуна, увозили лагеря из Вихоревки. Нас не трогали. Сердца бились, надежда шевелилась в душе: а вдруг спасемся, а вдруг увезут... Все понимали: еще одна зима здесь — и мы конченные люди, дальше не выдержать.

И вдруг во время очередной прогулки к нам подошел каптерщик и объявил: подготовить квитанции на вещи, завтра — этап!

Такого в лагерях я еще не видел, даже при массовом освобождении в 1956 году: ребята обнимались, целовались, хохотали, прыгали — откуда

 

только силы взялись в этих шатких скелетах. Кто-то бил меня по плечу: «Ну, скептик!» Я тоже блаженно улыбался, все еще боясь поверить: уж столько раз меня в лагерях наказывала судьба...

«Гитлер», Буряк и надзиратели ходили мрачнее тучи: добыча уходила от них. Они понимали, что привезут другие жертвы, но обидно было смотреть на нашу радость.

На следующее утро мы услышали последнюю матерщину наших тюремщиков: уезжали мы так, будто ехали на свободу. И действительно, этот переезд был не меньшим событием, чем освобождение — мы уходили от смерти. Хорошо помню и сейчас, что через три года, освобождаясь из Потьмы, я не радовался так, как тогда, когда выезжал из этого тюремного спеца.

«Воронки» подвезли нас к спецэшелону, состоящему из 50-70 товарных «пульманов» для скота и трех «Столыпиных» — это для «привилегированной публики», для штрафняков, для нас. Набили людей по 20 человек в камеру: мы молчали — лишь бы уехать!

Тут же, при посадке, мы стали свидетелями случая, оставшегося в памяти: на соседнем пути выгружали из вагона блатных и один из них, проигравшийся в карты, выскочил из вагона голый, с дощечкой в руке. Он бежал по снегу босой и когда ноги коченели, клал дощечку на снег и становился на нее: русская смекалка в применении к лагерям.

Еду нам выдали на четверо суток. Эшелон начал набирать скорость: так я еще не ездил! От Тайшета до Потьмы — четыре тысячи километров —

 

ехали почти без остановок, трое с половиной суток; это намного быстрее экспресса. Нам было понятно, почему эшелон так гонят: надо было по возможности сократить шансы на то, что это чудо XX века — скотские вагоны, набитые заключенными и обставленные вышками, прожекторами и пулеметами — сфотографируют иностранцы: большевики теперь гонятся за внешней благопристойностью, — галстуки носят, Шопена и Генделя по радио день и ночь транслируют...

В вагоне шли разговоры: к нам подсадили новичков, недавно прибывших из Москвы и Воркуты.

Ехала с нами Тина Бродецкая — подельница семьи Подольских, — и вторая семья поэта Пастернака: мать и дочь, арестованные после смерти неудачливого лауреата Нобелевской премии, растоптанного Хрущевым.

Подсадили к нам двух иностранцев: совсем молоденького венгра, вывезенного после венгерских событий вместе с несколькими тысячами повстанцев в тайгу на Северный Урал; другой оказался немцем, почти не говорящим по-русски. У нас в камере оказались ребята, владеющие немецким языком, и он разговорился. Это был испуганный на всю жизнь, подозрительный человек. Но услышав его рассказ, мы поняли, что у него есть на это основания.

— Жил я в Мюнхене, работал в гараже, по ремонту машин. И были там у нас люди, которые все время с хозяином спорили, доказывали ему, что в восточной зоне, у русских, порядки лучше.

 

Я от них понаслушался и стал верить, что на востоке рабочая власть. И вот однажды сидели мы вечером в локале, пиво пили, и начался разговор об оккупации, о Берлине, о коммунистах. А я подвыпил и начал доказывать, что у Ульбрихта порядки лучше, что там власть в руках рабочих. Подсели к нам какие-то двое — это я еще помню — начали меня так с интересом расспрашивать о власти на востоке, поддакивали и все вино подливали, сами и заказывали. Потом я ничего не помню. Проснулся я в тюремной камере: эти негодяи положили мне в карман вместо моих документов паспорт Восточного Берлина и передали советско-немецким пограничникам: «тут вот пришел от вас какой-то и на Запад просится». А разбираться не стали, отправили меня в лагеря... И вот я теперь здесь...»

Немец почти плакал, рассказывая все это.

— Ну, вот, отправили они тебя, значит, на учебу сюда, — резюмировал кто-то из слушателей.

А сейчас, живя в свободном мире, я вижу, увы, так много людей, которых стоило бы тоже послать в советскую концлагерную школу!

С нами в купе были ребята с Воркуты, рассказавшие о страшном происшествии, бывшем за полгода до этого на Воркуте.

Женя Русинович, минчанин, сидевший в лагере и работавший на стройке, получил отказ в свидании с приехавшей женой. Решив обойти препятствие — ведь не ехать же обратно без встречи женщине, собравшей кое-как деньги и тащившейся три тысячи километров — Русинович договорился

 

с женой через бесконвойника, и она спряталась ночью в зоне строительной площадки, где охрана стояла только днем.

Когда муж и жена разговаривали, сидя в подвале, туда ворвались надзиратели: доносчик предал Русиновича. Жену с издевательствами и оскорблениями повели на вахту: «Ах, ты, б... мы тебе покажем, как тут продаваться! — и там остригли наголо, а волосы повесили на колючую проволоку запретзоны...

И Русинович, понятно, обезумел. Он пошел с топором на вахту, зарубил растерявшихся надзирателей, забрал автомат, вернулся в зону и расстрелял всех стукачей, которых знал. Потом пошел опять на вахту, где лежали лишь трупы, вышел на шоссе, остановил легковую автомашину: Ее хозяин начал кричать: «Ты как смеешь меня останавливать — я секретарь горкома КПСС!» — «Тебя-то мне и надо!» — отвечал Женя и, застрелив его, велел шоферу везти себя в соседний лагерь. Там он, подойдя к вахте, одной очередью пострелял ничего не подозревавших надзирателей и офицеров и поехал дальше — в соседний лагерь: вся Воркута — сплошные лагеря.

Эта вырвавшаяся из лагеря смерть, этот мститель, уже не боящийся смерти, ехал из лагеря в лагерь и убивал офицеров и надзирателей. Характерно, что когда слух о его рейде пошел по городу, то работники КГБ не бежали с оружием ему навстречу, а вскакивали в машины и удирали из города.

 

А Русинович все ехал по лагерям, набрав несколько автоматов и много дисков с патронами; его появление всегда было неожиданным: он выпускал несколько очередей по охране и уезжал дальше. Увидев, что против него подняли по тревоге дивизию внутренних войск КГБ — такая дивизия стоит в каждом городе СССР для подавления возможных восстаний, — Женя подъехал к большому учрежденческому зданию и, выгнав оттуда служащих, занял оборону на крыше. Он отстреливался двое суток и пустил себе в висок предпоследнюю пулю из автомата.

Бесконвойники, хоронившие Женю Русиновича, рассказывали, что тело его было страшно изуродовано: палачи били и топтали мертвеца.