15

 

ОБ ОДНОЙ ВЕСЕЛОЙ СВАДЬБЕ БЕЗ КАВЫЧЕК

 

А у Владика, между прочим, я уже побывал перед этим. Я отвез ему все материалы на иврите, которые у меня были. Он — преподаватель иврита. Ему они пригодятся. Владик сразу понял смысл моего визита. Теперь, когда я принес ему все то, что так долго собирал по крупицам, ему стало ясно, как далеко зашло дело.

С момента заседания на квартире отца больше в Комитете разговоров о «Свадьбе» не велось. Только один раз в квартире у Соломона Давид поднял вопрос о «Свадьбе», но я отказался говорить на эту тему в помещении. Частично это было действительно причиной, частично — лишь предлогом. К тому времени отношение членов комитета к «Свадьбе» стало меняться от осторожно-положительного к осторожно-отрицательному. Я жестко придерживался линии — никого не убеждать принять участие в «Свадьбе», учитывая особую опасность дела. Я не пытался влиять на принятие решения колеблющимися: только добровольное и свободное сознание необходимости «Свадьбы» вообще и своего участия в частности имело для меня значение. А Давид действовал — особенно после того, как Эдик и Сильва поговорили с первым рижским кандидатом Иосефом Менделевичем и тот, приняв предложение в принципе, решил проверить, не исходит ли оно от провокатора. Запрос Иосифа встревожил Давида — он понял, что подготовка к захвату самолета идет энергично

 

и всерьез. Он развил кипучую деятельность за кадром, и я скоро почувствовал ее результаты. Остыл Соломон. Толя Гольдфельд не только и заикаться перестал о возможности личного участия, но и влиял в том же направлении на кишиневцев. Владик Могилеве? от осторожно-положительного отношения тоже перешел сперва к осторожно-отрицательному, затем к резко-отрицательному. Владик и Давид добивались встречи с Марком, имени которого они не знали и звали просто «пилотом». Я знал решимость Марка и тем не менее не хотел, чтобы они пытались поколебать ее накануне приближающегося дня 2 мая, и отказал им. Однако они все еще надеялись, что дело не дойдет до финала. Мой визит к Владику значил для него только одно: день «X» приближается, и он не за горами.

Когда я, оставив у Владика то, что привез, начал прощаться, он вызвался проводить меня. Говорить он начал уже на лестнице:

— У вас все готово?

— В принципе — да.

— Когда?

— Я поставлю вас в известность заранее. Вы успеете убрать из дома все некошерное.

— Но ты понимаешь, на что вы идете. Большевички собьют вас без всяких колебаний.

— Если бы знали состав пассажиров, возможно, и сбили бы. Но знать они не будут. А если будут, то арестуют нас заранее.

— Но даже если вы улетите в Швецию, ты представляешь, что здесь будет? Разгром организации, аресты, обыски, с ульпанами покончено. Затянут гайки так, что не откроешь рта.

— Это возможно. Но я уже говорил, что цель организации не в том, чтобы просуществовать как можно дольше, а в том, чтобы выполнить задачи, поставленные в программе. С алией мы уперлись в тупик. Все бесполезно. Наш перелет должен стронуть дело алии с мертвой точки. Ты представляешь, Владик, какая это будет бомбочка, как она трахнет?

 

— Да, но ты не можешь решать за других. А если результатом будет только то, что евреев совсем перестанут принимать на работу, в институты, если начнется волна антисемитизма на улицах? Подумай о тех, кто остается.

— Бен-Гурион считал, что в принципе это лучше для дела сионизма. Но дело не в этом. Мы не можем ждать поколениями, опасаясь, что вместо «плохо» будет «очень плохо». Надо рискнуть. Будущее покажет, кто из нас прав.

— Гилель, но подумай о моей Юльке, об Илюшке. Ты не имеешь права распоряжаться их судьбой. Гилель, можно я поеду с тобой в автобусе?

— Не надо, уже поздно. Будь здоров.

Я вскочил в отходящий автобус. На душе было тяжело.

«Подумай о моей Юльке, об Илюшке...» Последние слова Владика больно впились в душу.

На моих глазах Владик и Юля вили свое семейное гнездо. Началось с того, что Владик стал давать восемнадцатилетней Юле индивидуальные уроки иврита, а кончилось свадьбой через несколько месяцев «лихорадочных занятий».

Я бывал в жизни на многих свадьбах. Свадьба Владика и Юли была самой веселой. У Владика было в то время много друзей и почти все — с неплохим чувством юмора. Они «выложились» стопроцентно. Одни только поучения и рисунки, развешанные на стенках, могли бы рассмешить любого бирюка.

Когда мы с Евой вошли, почти все гости были уже в сборе. Диссиденты и сионисты вперемежку. Прошлое и настоящее Владика Могилевера. Отец Юли, окруженный молодежью, сидел за пианино и пел. Все улыбались. Я прислушался к песне.

А в песне советский генерал обходил после военных Учений своих «орлов».

— Как фамилия? — спрашивал он очередного солдата

 

— Иванов, товарищ генерал.

— Откуда родом?

— Пензенский, товарищ генерал.

— Чем занимался до призыва?

— Кузнец, товарищ генерал.

— Ну, молодец! — говорит генерал и хлопает солдата по плечу. Идет дальше.

— Как фамилия?

— Гогуашвили, товарищ генерал.

— Откуда родом?

— Из-под Тбилиси, товарищ генерал.

— Что делал до призыва?

— Виноградарь, товарищ генерал.

— Ну, молодец! — говорит генерал и хлопает солдата по плечу.

Идет дальше.

— Как фамилия?

— Рабинович, товарищ генерал.

Генерал слегка растерян. Вопросов больше он не задает. Сочувственно смотрит он на солдата. Потом говорит ему:

— Ладно, не расстраивайся. Ничего. Бывает.

— Вы не шейте ливреи, евреи,— комментирует песню Володя Фридман.

Не успели мы отсмеяться, а Исай поет уже следующую. О старом армянском чабане, который, умирая, собрал возле себя своих многочисленных детей и внуков, чтобы выразить свою последнюю волю. Долго и нудно он наставляет их и в конце говорит:

— Но самое главное, дети мои, берегите... — и без чувств опускается на подушки.

— Что беречь? — теряются в догадках родные. — Дом? Овец? Может быть, дружбу в семье?

Но вот старик снова приходит в себя. Напрягая последние силы, он с трудом выговаривает:

— Берегите, берегите... евреев. - И снова теряет сознание.

— Кого-кого, евреев...? — отшатывается поражен-

 

ная родня. — Что ты говоришь? Может быть, ты бредишь? Может быть, мы тебя не поняли? Очнись, отец!!!

И отец очнулся. Он роняет свои предсмертные слова:

Берегите евреев

Пуще собственных глаз:

Если с ними покончат,

Возьмутся за вас...

Исай закрывает пианино: столы накрыты, милости просим в столовую.

А там уже распоряжается Саша Бланк. Он произносит цветистый грузинский тост в честь молодоженов. Мы с Евой чуть не крикнули традиционное «горько», но со всех сторон понеслось: «мар!», «мар!», «мар!».

Включилась магнитофонная лента: президенты разных стран поздравляют молодоженов. Раздаются радиопозывные Израиля. Треск в эфире. Наконец, мы слышим голос «израильского президента». Трудно разобрать, что он говорит, но время от времени явственно слышно: «батим», «ганим», «еладим».

Я вслушиваюсь в знакомый голос «президента» и никак не могу сообразить, кому он принадлежит. Наконец, вспоминаю: это голос Юлиного отца, только что этот голос пел у пианино. Для «президента», весь словарный запас которого укладывается в несколько уроков «Элеф милим», все полноценные ивритские слова должны были кончаться на «им».

Веселье коромыслится. Мы с Евой тоже вносим свой пай. Я читаю свое стихотворение. Оно в форме письма американского фермера к Владику Могиле-веру. В то время Владик работал в одной из лабораторий Сельскохозяйственного института в Пушкине.

Шеф Владика носился с идеей научиться отличать по весу и форме яйца пол будущего цыпленка. Дальше все просто: будущих петухов — в суп, будущих кур — в инкубатор, а грамоту о присуждении ученой степени доктора наук — на стенку. Со своего подчиненного шеф требовал только одно: математическую формулу,

 

в которой были бы увязаны все эти компоненты. Для Владика эта работа была находкой. Два раза в месяц он приезжал в институт за зарплатой и заодно показывал шефу листы бумаги, исписанные интегралами, дифференциалами, пятиэтажными дробями и невообразимыми значками. Шеф удовлетворенно крякал. Мы все завидовали Владику: он успевал переделать во время «рабочего дня» все свои сионистские дела.

В моем стихотворении американский фермер писал Владику, как он на основе математических формул Могилевера учил своего петуха Джонни нести яйца. Письмо фермера заканчивалось:

«Вчера я вышел на крыльцо

И вижу: Джонни снес яйцо.

Теперь навеки Вы мой друг.

Вы мне родней родимой мамы,

С приветом

Джек из Алабамы».

Мы с Евой получили свою долю аплодисментов. И вот уже кто-то встает на другом конце стола. Снова смех. Зачитываются ответы на вопрос к мужчинам: «Что бы вы сделали, узнав, что Владик уехал в длительную командировку и Юля осталась одна?» Я смотрю на красивое лицо Юли и смеюсь вместе с Евой: варианты ответов неистощимы и, как ни странно, достаточно разнообразны.

Шумит веселая еврейская свадьба. И надолго остается в памяти ее участников.

А вскоре появляется на свет маленький кудрявый Илюшка. Маленький кудрявый вундеркинд. Едва начав ползать, он уже показывал на карте Иерусалим и говорил «лаим». Я помню Илюшку с того времени, когда он еще не родился. Владик и Юля снимали комнату над нами. Помню, как мы вместе с ними суетились, когда Юлю надо было везти в больницу. Помню, как этот беспомощный сверточек привезли из больницы. И мы с Евой снова стали квотерами. Я держал маленького Иленьку на руках во время обрезания.

Позже я поздравлю его с двухлетием уже «оттуда».

 

Хорошо, когда у мальчишки

Кудрявого и живого,

Есть отец посаженный,

Кроме отца родного.

Но плохо, когда мальчишка

Обезотцовел однажды:

Родной отец стал посаженным,

Второй - посаженным дважды.

Все впереди, малыш!

Будет лишь так - не иначе:

Мы с тобою еще не раз

И не два погоняем мячик,

А пока не горюй и расти

Грозой для девчачьих сердец,

А я тебя не забыл

Посаженный твой отец

«Гилель, подумай о моей Юльке, об Илюшке. Ты не имеешь права распоряжаться их судьбой...»

Я хочу только хорошего Юле и Илюшке. Я хочу только хорошего Еве и Лилешке, они — два моих друга, большой и маленький. Большой друг сдержан, а маленький мне сказал: «Я очень тебя люблю, папочка». И я готовлю им тернистый путь, Владик, хотя они мне очень дороги и о них я тоже должен подумать. Не я распоряжаюсь судьбой твоей жены и твоего сына. Ты сам распорядился ею. Ты распорядился ею еще тогда, когда ты не знал Юлю вообще. И это было в тот ненастный осенний день 5 ноября 1966 года, когда мы сидели с тобой плечом к плечу в пустынном парке у Царскосельского Лицея. Тогда ты выбрал колдобистую дорогу не только для себя. И для будущего сына ты выбрал тогда дорогу.

Я долго не мог заснуть в ту ночь. Было тяжко.