ПАНАИДИ И КАМЕРА №7

 

На рассвете следующего дня в коридоре поднялась какая-то возня, послышались сдержанные голоса и чьи-то твердые шаги стали приближаться к моей камере. Завизжало железо замков и загремели засовы, двери вздрогнули и отворились. Я приподнялся с койки и увидел маленького человечка, лет 30, с чемоданом в руках. Вошедший в камеру имел небритое и очень измученное лицо, распухшие и красные от бессонницы и электрического света блуждающие глаза. На нем была поношеная суконная пара, рваные ботинки и помятая кепка. Он бросил в угол камеры раскрывшийся пустой чемодан и, поздоровавшись, сел рядом со мной на койке и простуженным голосом стал рассказывать о себе.

— Извините, я не ожидал, что найду здесь живого человека. Мне будет очень приятно познакомиться с вами, товарищем по несчастью, — заговорил он со мной, оглядывая камеру и мою постель, состоящую из шубы и саквояжа. — Вывеска у меня греческая, а имя русское: Панаиди, Владимир Иванович. И вот, благодаря тому, что мой греческий отец женился на моей русской матери, в настоящее время ГПУ имеет на своем бесплатном иждивении лишнего едока. Когда же умерли мои старики, я присосался к дядюшкиной деньге и жил у него в станице А-й до этого самого идиотского раскулачивания. А когда дядюшка мой в 1929 году благоразумно отошел в вечность, я занялся заграничными поездками.

 

Заметив, что я с любопытством начал его слушать, он еще оживленнее и цветистее продолжал свой рассказ, часто прерывая его кашлем.

— Собственно говоря, я не ездил заграницу, а меня возили греческие матросы в угле и прочих белых веществах. Вы только не удивляйтесь, что я черное называю белым... Ничего не поделаешь: сказывается влияние советской идеологии. Да. Так вот, за это я платил им чистой валютой, а матросики мне, — полной безопасностью и проездом в Константинополь и обратно. Контрабанда вещь хорошая, со всякого рода приключениями и опасностями... Она, как и богатство, подобна морской воде: чем больше ее будешь пить, тем сильнее будет томить жажда, и тем скорее погибнешь. И вот, когда нужно было остановиться и больше не ездить в этот проклятый «рай», я еще раз захотел побывать на родной Кубани. Роковая случайность столкнула меня с агентами ГПУ и я попал в их лапы. А теперь, как видите, они хотят превратить меня, кавказского полугрека, в турецкого шпиона. Но это им не удастся!

Вдруг он немного привстал с койки, захлопал в ладоши, и, вытянув шею вперед, а голову назад, во всё горло закричал:

— Ку-ка-ре-ку-у-у-у-у!

За дверью послышались быстро приближающиеся шаги, затем сильный стук в двери и грозный окрик вахтера:

— Что там такое? Смотрите мне, а то переведу в карцер!

— Без тебя, орел, знаем! — возбужденно сверкая красными глазами, ответил в дверь Панаиди и снова присел возле меня.

Еще с большим любопытством я стал его рассматривать. Он, очевидно, заметил на моем лице выражение

 

некоторого сомнения относительно его нормального состояния и стал меня успокаивать.

— Извините меня, товарищ или гражданин, что я вас немного напугал! Прошу вас, не удивляйтесь моему несчастью. Это стало находить на меня после конвейерного допроса.

Он низко опустил голову и, закрыв лицо ладонями, как-то надрывно застонал и потом совершенно спокойно продолжал рассказывать.

— Восемь лубянских следователей не ниже «ромба» в течение 36 часов допрашивали меня. Одни уходили, приходили другие, а «конвейер» всё тянулся... Они хотели, чтобы я пришел в «сознание», а я дальше своей контрабанды не двигался. Да еще, стервецы, — и он нехорошо выругался,— перед допросом накачали меня хорошей шамовкой с чудными папиросами, чтобы, так сказать, предрасположить меня к излиянию и откровенности. Допрашивали меня очень вежливо и спокойно. Но когда в последний раз один из «ромбов» задал мне вопрос, я отказался им отвечать. И вот, в этот самый момент мне и показалось, что я окружен красными петухами, которые собираются заклевать меня. Я им закукарекал — они и разошлись, а последний потащил меня к их гепеушному психиатру. Так вот с тех пор и повторяется...

Он наклонился ко мне, замигал блуждающими глазами и продолжал:

— Петухи мне уже более не показываются, а кукареканье осталось. Психиатр — еврей долго возился со мной, а затем вдруг предложил мне сосчитать до 27. А потом спрашивает, какое сегодня число. Словом, проверял мою нормальность. Я и сам сознаю, что произошел какой-то сдвиг в моем мозгу, но не могу удержаться. Психиатр этого самого «петуха», который через меня кукарекает, как-то назвал по-латыни. Так вот, и напра-

 

вили меня из Москвы обратно сюда. Целый месяц продержали меня в подвальном третьем этаже ниже горизонта. Чистота замечательная, прогулки на крыше, т. е. на бетонной площадке, которая обнесена стенами, и в то же время служит крышей. Кормили тоже хорошо.

Панаиди остановился, несколько раз кашлянул и снова заговорил, мигая глазами и вздыхая;

— Ну, а теперь вы мне расскажите, если не секрет, за какие грехи вы попали на бесплатные харчи ГПУ?

В коротких словах я рассказал ему о предполагаемой мною причине ареста и приключениях в дороге.

Он вспыхнул, глубоко вздохнул и, как бы что-то вспоминая, сказал мне:

— О, вы страдаете за идею! И я когда-то при НЭП'е посещал собрания баптистов. Очень мне нравилось их учение: не пьют, не курят, не сквернословят, живут по правде, отрицают войну. Очень хорошие люди они. Хоть вы и не баптист, но, по-моему, всё равно, так как учение Христа одно... Вам легко будет нести крест свой. А вот мы — народ отпетый! Как подумаешь только, зачем вся эта жизненная канитель с этими проклятыми курортами ГПУ, то становится хуже, чем после «конвейера». Еще в Москве, в одиночке, я до того додумался, что стало жутко. В самом деле, если ничего нет, ни до нашего рождения, ни после нашей смерти, а посредине между этими черными безднами протянулся небольшой перешеек со всеми этими пятилетками, нашей нищенской житухой, то разве не станет жутко. Я даже закукарекал?!

Он всё продолжал говорить, изредка покашливая и поглядывая на меня.

— Да, религия большая сила, свет жизни, смысл бытия! До рождения — жизнь, после смерти — жизнь, а эти разные пятилетки и ГПУ — это вроде ссылки или сновидения — не могу я ясно выразить свою мысль, но

 

вы меня должны понять. Пять раз я побывал за границей и всякий раз собирался посетить Палестину, чтобы, так сказать, у самых истоков Христианской религии напиться этой бессмертной влаги...

Он снова остановился, глубоко вздохнул и более тихим голосом продолжал:

— Я хочу вам сообщить, что на днях должны меня освободить, т. е. перевести в тюрьму, а там на волю. Поэтому, если пожелаете, я смогу передать вашей семье ваши пожелания и просьбы. Если же меня задержат, то сделают другие: в тюрьме бражка своя!

Он приподнялся с койки, подошел к стене и стал читать видневшиеся на ней надписи.

После некоторого колебания я ответил, что имею к нему единственную просьбу, через его посредство передать семье моей о случившемся со мною.

Он с радостью записал мой домашний адрес на маленьком клочке газетной бумаги и запихнул его в свою кепку.

— Наша святая обязанность помогать друг другу. Вот, смотрите, — указывая на надписи, сказал он, — сколько в этих немногих словах заключено страданий, ужасов и проклятий всей этой банде узурпаторов?!

Мне показалось, что это провокация. Я прервал его и сказал:

— Нехорошо, Панаиди, ругаться. Этим вы никому не поможете, а себе повредите.

Он взглянул на меня, замолчал и снова начал кашлять. Потом неожиданно сказал:

— Не бойтесь меня. В нашей стране свобода слова возможна только в тюрьмах, да в... уборных, если и в этих местах за вами не наблюдают сексоты. Наряду с похабщиной, в куче навоза, можно найти замечательные крупицы народной мудрости.

 

Он начал вслух перечитывать все надписи.

— Да, это сильно сказано: «Входящий — не грусти, выходящий — не радуйся!». Очевидно, это изречение кто-то написал, побывавши кое-где. А вот еще есть и такие, каких вы, наверное, не слыхали: «Кто не был, тот будет, а кто был, тот вовек не забудет».

В это время вахтер открыл дверь и, обращаясь ко мне, грубо скомандовал:

— А ну, высокий, давай выходи к парикмахеру!

Какой-то «кавказский человек» бесцеремонно схватил меня, посадил на табурет и машинкой стал снимать мои волосы. Через несколько минут он добродушно похлопал меня по затылку и, поглядывая на вахтера, возгласил:

— К труду и абарона гатов!

В камере Панаиди встретил меня восклицанием:

— О, не на два дня вас подцепили, а на многие годы. Законопатят вас основательно и безоглядно!

А через некоторое время, когда вахтер снова пришел за мной, Панаиди пожимал мне руку и тихо напутствовал:

— Просьбу вашу выполню. Берегитесь сексотов и «наседок». Имейте в виду, что они есть в каждой камере. Желаю вам счастливо выбраться. Прощайте!

Как потом выяснилось, просьба моя выполнена не была, а личность этого странного человека так и осталась для меня загадкой.

Было зимнее морозное утро. Дул сильный ветер. Сквозь обмерзшие окна в комендантский коридор пробивались первые лучи восходящего солнца.

Вахтер открыл тяжелую железную решётчатую дверь, ввел меня в полутемный подвал и стал открывать камеру № 7.

 

«Ну, теперь-то и начинается эта самая «конопатка», — подумал я словами Панаиди и нерешительно вошел в камеру.

Большое подвальное помещение с маленькими щелями, вместо окон, слабо освещалось дневным светом, было заполнено облаком сизого махорочного дыма. На семи топчанах, прикрытых истрепавшимися сенниками, сидели и лежали люди, беспрерывно дымя цыгарками. Приглушенными голосами они о чем-то говорили, перебивая друг друга и беспрерывно ругаясь. Когда закрылись за мною двери и я, поздоровавшись с ними, сел на указанный мне вахтером свободный восьмой топчан, все сразу замолчали и стали задавать мне обычные вопросы, кто я такой, откуда я, за что меня арестовали и т. п. Выслушав мои ответы и короткий рассказ о приключениях с Панаиди, один из них, очевидно, хорошо знавший уголовный кодекс РСФСР, приподнялся на локте и проговорил:

— У вас, гражданин, судя по всему, дело не безнадежное. Срок вам уже приготовлен; от 6 месяцев до вечного пребывания. А этим «петухом», который вам кукарекал в предвариловке, ГПУ хотело вас немного развеселить. О подробностях же узнаете у своего следователя... А пока, авансиком одолжите табачку.

Я ответил, что не курю. Говоривший выругался, махнул рукой и добавил;

— Я тоже когда-то не курил, но когда жизнь дала трещину, пришлось поддерживать себя курением. Через недельку-другую, гражданин, когда ГПУ крепко наступит вам на хвост, вы станете первым курильщиком. Без курева в тюрьме невозможно быть. За табак у нас отдают «пайку», костюмы шевиотовые, сапоги, всё —

 

до совести и невинности включительно, если вы не потеряли их еще на «воле».

Камера засмеялась.

С новыми моими товарищами по камере я познакомился очень скоро. Одессит попал за налет на хлебный ларек; краснодарец за какую-то небольшую растрату; бывший красный партизан — за какое-то дело с поджогом кирпичного завода; два немца-колониста — за связь с заграницей и получение от общества «Братья в нужде» денежной помощи; бывший красноармеец — за еврейские анекдоты и последний — местный юноша — за антисоветские разговоры. За исключением первых двух уголовников, остальные были «контрики» и с предъявленными им обвинениями по 58 статье сидели уже по несколько недель. Они очень охотно делились со мной своими переживаниями и негодовали на тех, кто их «продал». Особенно волновался бывший красноармеец из местного гарнизона.

— Подумайте, — возмущался он, — за какой-нибудь пустяковый анекдот и мне грозит трехлетний «штемпель», — а?! Всё равно, я буду на них жаловаться товарищам Ворошилову и Калинину. За такой подход к бывшему комсомольцу-батраку и красноармейцу им попадет.

— Ты лучше расскажи нашему новому товарищу анекдот, — вмешался одессит и засмеялся.

— Да, что же тут рассказывать, когда этот анекдот все колхозные бабы знают, — продолжая волноваться, говорил бывший красноармеец. Никакой политики в нем нет, а сексоты донесли политкомиссару и меня арестовали, — поспешил вставить бывший красноармеец.

— Ничего, ничего, товарищ красноармеец, и вам надо немножечко попилить сосенки да елочки, да с тачечкой покататься, — заговорил снова одессит. — Пятилетку-то надо кому-нибудь выполнять. Портфели носить

 

и всякие говорильни разводить — одно, а каналы рыть — другое.

Красноармеец махнул головой и решительно выкрикнул;

— Всё равно, я буду жаловаться в Москву и своего добьюсь!

— Чудак ты. Божий человек: ты не первый и ты не последний. Тебе вбили в мозги, что на местах власть, может быть, и плохая, а вот, в Москве, — там настоящая, справедливая... Одинакова она везде. Сотни тысяч людей сидят за анекдоты, Москва об этом знает. И если бы твой Калинин их поосвободил, кто же тогда будет строить социализм?!

Вспоминая предупреждение Панаиди, я обвел всех взглядом и подумал: «Кто же из этих семи человек шпион?».

Трудно было сразу разобраться и я решил осторожно перевести разговор на другую тему.

— Ну, как же вас здесь кормят? — обратился я сразу ко всем.

— 600 грамм хлеба, ложка сахару, баланда на обед, кипяток на закуску, а остальной приварок будет выдан в конце пятой пятилетки, — снова сострил одессит, и камера снова засмеялась.

Остальные часы этого дня ходили в закрытый двор на прогулку, обедали, спали, играли в шашки и шахматы, изготовленные из хлеба, затем пили вечерний чай и готовились к ночи. Каждый из арестованных ожидал вызова к следователю и к этому готовился.

Я тоже ожидал вызова и готовился к возможным неожиданностям и вопросам...

В 10 часов вечера повели меня к следователю. И замелькали в глазах моих красное лицо конвоира, его наган, направленный на меня, темные коридоры, широкая лестница на третий этаж, яркий свет в каком-то

 

зале и закрытая дверь в кабинет следователя.

— Стучи! — приказал конвоир. Стучу.

— Да-да! — слышится металлический голос из кабинета. Открываю дверь и...

Но об этом когда-нибудь в другой раз расскажем. Сейчас буду рассказывать о других. Моих соузниках и товарищах по заключению.