ЧЕТЫРНАДЦАТОЕ ИЮНЯ

 

Насилие — самое страшное преступление,

оно в итоге парализует человека.

 

Как оно пришло — то роковое, четырнадцатое число июня 1941 года?

Что тогда было? Ночь или уже светало?

Детский сон глубок и безмятежен, но вот в него вторгается глухой стук: кто-то с силой барабанит в ставни. Ощущение, что больно бьют по голове.

Сквозь уходящий сон чувствую, что мама трясет меня за плечи и слышу ее взволнованный голос: «Скорее, скорее просыпайся!..» С трудом открываю глаза. Через щели в ставнях пробивается рассвет... Ничего не понимаю — зачем она меня будит? А мама продолжает меня трясти и говорит каким-то чужим, невменяемым голосом: «Нас увозят за пределы Латвии... на сборы один час... взять можно только сто килограммов вещей... но сколько это... остальное на станции выбросят...» И снова: «Да скорей же ты поднимайся!.. Надевай на себя побольше белья!..»

Подымаюсь с трудом, плохо соображаю, звучат громкие чужие мужские голоса, тяжелые шаги. Сестричка Ирина тоже уже проснулась и одевается.

Выхожу из детской, вижу — в спальне родителей полный разгром, идет обыск. Из разрезанных матрасов высыпают спрятанные там про черный день серебряные пятилатовые монеты.

 

Мужики в штатском быстро перекладывают монеты в свои карманы, оставляя часть, на которую тут же составляется Акт. В одном из мужчин, единственном в милицейской форме, узнаю знакомого крестьянина-jaunzemnieks’a («новохозяина») Браже. Он прячет глаза, не смотрит в нашу сторону. Этот человек был хорошим нашим знакомым — отец очень любил утиную охоту, и когда с началом сезона ездил на озеро Бабите, всегда у него останавливался. Сразу же после установления в Латвии советской власти, Браже надел милицейскую форму. Спустя годы выяснилось, что именно он вписал в список подлежащих высылке из Юрмалы всех членов нашей семьи.

Отца не вижу — он присутствует при обыске.

Мама, очень бледная, растерянная, трясущимися руками вынимает вещи из шкафов и бросает все в полотняный мешок. На сборы дан один час и разрешено взять не более ста килограммов — сколько это, и что брать в первую очередь? К тому же объявлено, что если багажа окажется больше, его просто выбросят. В результате, в этой страшной суматохе забыли, не взяли с собой многое из самого необходимого. Спасибо солдату-охраннику, стоявшему с винтовкой у входной двери — он, оглянувшись с опаской, тихонько подсказал маме: «Хозяйка, берите все теплые вещи, а багаж мужа положите отдельно».

Думаю, что в тот момент никто из нас не мог понять, что происходит, чудовищно страшно все это было. Бабушке, матери отца, стало настолько плохо, что у нее отнялись ноги.

Свидетелем той ночи нечаянно оказался наш гость — папин друг, однокашник по кадетскому корпусу Павел Миронович Табульский. Чекисты проверили его документы и со словами «Хороши же у вас друзья!» отпустили. Взволнованный Павел Миронович помчался к своей семье в Ригу, предвидя такую же участь, но их дом беда обошла.

С соседней дачки, в которой жила папина сестра, моя любимая тетя Лида, прибежал разбуженный грохотом в ставни мой восемнадцатилетний двоюродный брат Виктор. Сообразив, что происходит, он начал уговаривать конвоиров не увозить хотя бы больную астмой бабушку, приводя при этом разумные доводы, но все они оказались бесполезными. Охранники объяснили

 

молодому человеку, что Мария Ивановна Никифорова включена в список членов семьи «врага народа», и они самостоятельно не вправе что-либо изменить. Вите ничего не оставалось, как только помочь ей собраться. Он, как и все мы, очень любил бабушку и с четырех лет со своей мамой жил в ее доме на улице Блаумана (Старо-Невской), вплоть до июля 1940 года, когда, сразу после национализации, Мария Иоганновна Никифорова была вынуждена переселиться в небольшую комнатку возле кухни. Виктор разложил на полу простыню и стал бросать на нее вещи. При этом он пытался хоть как-то всех успокоить, обещая сделать все возможное, чтобы нас не вывозили. Однако значительный жизненный опыт Марии Иоганновны подсказывал ей, что, к сожалению, это — конец. И пока энкаведешники тщательно обшаривали все помещения, в том числе и сараи, она незаметно достала откуда-то спичечный коробок, в котором был спрятан старинный бриллиант — семейная реликвия, которую бабушка хранила много-много лет. Этот бриллиант был подарком близкой родственницы по линии ее отца, знаменитой в свое время балерины Мариинского театра Екатерины Оттовны фон Вазем, которой вручил его сам император Александр Второй за прекрасное исполнение сольного танца.

Многие годы спустя, когда довелось снова встретиться, Виктор рассказал, что после того как нас всех посадили в грузовик и увезли, он поспешил в город, чтобы сообщить обо всем случившемся своей матери. Все его мысли были заняты тем, как нас вызволить. Находясь в этом растерянном состоянии, он перед уходом с дачи зачем-то вынул из кармана коробок и оставил его на подоконнике комнаты, в которой спал. Вернуться на дачу пришлось только через несколько дней — на подоконнике бриллианта не оказалось — коробок был пуст.

Тогда же, в 1991 году, я узнала от Виктора, что чекисты при обыске обнаружили портреты членов императорской фамилии, офицерскую форму отца и, что оказалось главным, его переписку с находящимся в эмиграции Великим Князем Владимиром Кирилловичем Романовым, которую он вел во второй половине

 

тридцатых годов. О том, что таковая существовала, я не только знала, но и читала некоторые из этих писем и видела фотографию Великого Князя. Но что удивительно, — в следственном деле отца этот факт не упоминается.

Немного привыкнув к суматохе лихорадочных сборов, я вдруг задумалась о том, что делать с моим любимцем — снегирем. Взяв клетку, я направилась к стоявшему в дверях часовому и попросила разрешить мне выйти в сад и отпустить птицу. Он разрешил, но предупредил, чтобы я все время находилась в поле его зрения. Увы, мне тогда не пришло в голову схитрить и уйти через кусты и камыши в лес. Я открыла дверцу клетки и постучала по ней. Снегирь сначала недоумевал, вышел из клетки, присел на дверцу, и вдруг взмахнув крыльями, резко взмыл и полетел в сторону реки. Сумел ли он выжить, нашел ли своих самочек в грохоте очень скоро начавшейся войны?

Тем временем чекисты закончили разгром дома и стали торопить нас рассаживаться на узлы в грузовике. Бабушку вынесли, подняли в кузов, она молчала, да и мы все, оцепеневшие от ужаса происходящего, не могли слова вымолвить. У ворот остался лишь Виктор да наш любимец — сеттер Барсик, который тоскливо смотрел на нас преданным собачьим взглядом, как будто все понимал. Позднее я узнала, что от тоски у него скоро начали гноиться глаза, и верный пес умер.

Грузовик тронулся, переехал по понтонному мосту через реку Лиелупе и притормозил около здания милиции в Булдури. Конвоиры с бумагами вошли в помещение, ждать их пришлось довольно долго. Вернувшись, они отдали какое-то распоряжение водителю, и машина, повернув в сторону станции Лиелупе, выехала на шоссе и через некоторое время остановилась у небольшого домика в Буллюциемсе, на улице Лашу, 12. Два конвоира остались охранять нас, а остальные вошли в дом и долго оттуда не выходили. Наконец дверь домика отворилась и из него вывели с узлами и еще какими-то пожитками семью из пяти человек — мужчину средних лет, женщину и трех девочек, старшая из них, Эдите, была примерно моих лет, другие — совсем еще маленькие. Это была семья Симанис. Все они, как и мы, оцепенело молчали. Нам было приказано потесниться, а «новеньким»

 

подняться в кузов. Теперь в нем сидело десять арестованных, из них пятеро детей и старая женщина.

А потом — долгая езда с остановками в разных местах. Солнце уже стояло высоко. По дороге видели еще несколько машин, подобных нашей. Все сидевшие в них люди, напряженно нахохлившись, молчали. Переехали по понтонному мосту Двину, повернули в сторону Московского форштадта, и, наконец, Шкиротава (Сортировочная), доселе неизвестная мне товарная станция. Оглянувшись, я ахнула: все железнодорожные пути были забиты множеством составов из товарных вагонов с зарешеченными окнами.

Наш грузовик остановился у ограды, отделявшей дорогу от железнодорожных путей. Перед нами и позади нашей машины выстроились в очередь другие, в кузовах которых сидели на своих узлах онемевшие от ужаса люди.

Из кузова, сверху, хорошо прослеживалась вся процедура погрузки. Товарные вагоны, находящиеся на ближних путях, медленно передвигались. Некоторые из них, уже набитые людьми, были плотно закрыты на тяжелые металлические засовы.

Когда подходил пустой вагон с настежь раскрытыми дверями, он останавливался возле проема в ограде, к нему подставляли доску и по ней загоняли людей из грузовика. Туда же забрасывали их вещи. Если кто-то противился, вооруженные охранники подхватывали упрямца и без слов закидывали его в вагон. Один из энкаведешников со списком в руках следил за порядком заполнения теплушки. Когда она оказывалась «укомплектованной», дверь со скрипом закрывалась, опускались наружные засовы, и состав передвигался вперед еще на один вагон — открытый.

Кругом стоял невообразимый шум, грохот вагонов, задвигаемых дверей и засовов, плач, истерические крики. Уже ко всему привыкшие конвоиры не обращали на это никакого внимания, равнодушно делая свое дело — так, как будто перед ними были не люди, а скот. Впрочем, так оно и было...

Подошла наша очередь грузиться. Машина подъехала к открытому вагону. Сначала из кузова спустили на руках бабушку и усадили ее на мешки с нашими вещами, затем — маленьких девочек и нас с сестрой... Последними спустились взрослые.

 

Около теплушки, в которую через несколько минут предстояло погрузить нас, билась в истерике, кричала и сопротивлялась охраннику немолодая, ярко-рыжая еврейка. Но через минуту ее силой загнали в вагон, и вопли несчастной доносились уже оттуда. Видя этот кошмар, многие начинали понимать, что силе придется подчиниться.

По узкой дощечке поднимаемся в вагон...

И вот с грохотом задвигают снаружи тяжелую дверь, и мы слышим, как охранники опускают металлические засовы. Темно и страшно, но постепенно глаза привыкают и начинают что-то сначала различать, а потом и видеть.

По обе стороны от двери, больше похожей на ворота, сооружены из досок двухэтажные, ничем не прикрытые нары. На нижних царит полная темнота, а на верхние свет проникает через два маленьких оконца, перекрытые двумя металлическими планками, с таким расчетом, что голову между ними не просунуть. А посреди вагона, в промежутке между нарами, подавленные и обессиленные свалившимся на нас горем, стоим мы — дети, взрослые, старики, всего человек тридцать. Рядом кучей валяются наши узлы и чемоданы. В сумеречной тишине слышны лишь всхлипывания и тяжелое горестное дыхание.

Но вот раздается голос моего отца: «Что ж, кажется, это надолго. Надо знакомиться, располагаться...» Папа почти сразу занял лидирующее положение и предложил разместить детей с матерями на верхних нарах, а остальным располагаться внизу. С ним все согласились, и он мне, своей любимице, показал на место около окошка и тут же помог туда подняться. Рядом со мной расположились сестра и мама, за ними — семья Симанис, вместе с которой нас везли на грузовике из Лиелупе в Шкиротаву. Таким образом, на наших нарах оказалось семь человек. С противоположной стороны на верхних нарах уложили мальчиков с их родителями. Папа с бабушкой «обустроились» внизу, прямо под нами. Постепенно все «пассажиры» разобрали свои узлы, что-то положили под себя, что-то пристроили в головах.

Тяжесть нашего положения усугубляло отсутствие в теплушке, в которой раньше перевозили скот, туалета, даже в самом примитивном его понимании. Его здесь заменяла прорубленная

 

в глухой стене вагона, прямо напротив «входной двери», дыра размером 15 х 35 см, обшитая до уровня сидения досками и открытая со всех сторон. Не сразу я поняла, что это и есть наше «отхожее место», а когда сообразила, все внутри меня онемело и замкнулось в ужасе. Подобные эмоции испытывали и все окружающие. Но терпение у всех подходило к концу, а вопрос с туалетом не решался. Наконец полная пожилая латышка достала из своих узлов старенькое, но еще вполне плотное фланелевое одеяло, из которого мужчины соорудили некоторое подобие ширмы вокруг злополучного отверстия.

Хлопоты вокруг такого важного для всех объекта в какой-то степени ослабили общее напряжение, и люди уже были готовы приступить к знакомству друг с другом, но сделать этого тогда не удалось — снаружи заскрипел засов, приотодвинулась тяжелая дверь и в теплушку поднялся конвоир. Он приказал, чтобы мы все уселись на нижние нары, и, раскрыв тетрадь со списком «пассажиров», начал перекличку, при этом каждый должен был назвать свое имя и фамилию, главе семьи уделялось особое внимание. Проверив наше наличие, чекист тут же ушел.

Снова сумерки и тревожные размышления. Но на сей раз молчание длилось недолго, все взрослые заговорили, пытаясь разобраться, что кроется за понятием «глава семьи»^* и почему именно ему чекисты придают такое значение. Разговоры эти сблизили людей, все понемногу перезнакомились, начали говорить и о других проблемах, и тут выяснилось, что никто не запасся ни едой, ни питьем. Во время суматошных сборов никому в голову не пришло, что надо будет есть и пить. А маленькие дети уже плакали и просили кушать, и бедные их мамы не могли помочь своим детям- арестантам ничем, кроме слов утешения.

Наступил вечер. Снова загремел засов и завизжала отодвигаемая дверь. В вагон вошел вооруженный охранник, опять со списком. На этот раз он назвал фамилии тех, кто днем назвался

 

«главой семьи». Прозвучала фамилия и моего папы. Железным, грубым голосом, не допускавшим никаких возражений или вопросов, чекист приказал: «Все, кого я назвал, немедленно на выход с вещами. На сборы десять минут!»

Внутри у меня как будто что-то взорвалось, сердце сжалось: неужели нас разлучают?.. Как страшно… Что же будет дальше?..

Мамино лицо стало вдруг белее снега, дрожащими руками она вытащила из сложенных узлов мешок с отцовскими вещами, хотела сунуть в него лежавшее отдельно папино утепленное охотничье полупальто, но так разволновалась, что не сделала этого, о чем впоследствии очень сожалела, понимая, что именно оно, это полупальто, должно было ТАМ пригодиться.

Наступила минута прощания. Отец по очереди подходил к нам: своей матери, жене, Ирине и ко мне. Я крепко к нему прижалась, поцеловала в последний раз и расплакалась.

Конвоир торопился, отодвинул пошире дверь и все мужчины нашего вагона, все «главы семей», захватив свои пожитки, покидали теплушку, уходя от нас в неизвестность. И, как оказалось, навсегда.

Совершенно измученная душевно и физически, я легла на отведенное мне папой узкое и жесткое местечко на нарах, и попыталась уснуть. Но в голову лезли и лезли мысли о пережитом за последние сутки, в душу закрадывались недобрые предчувствия. Только уже перед рассветом я, наконец, забылась тяжелым сном, полным кошмаров, но очень скоро была разбужена скрежетом отодвигаемой двери и громкими голосами. Приподнявшись на локте, я увидела в центре теплушки группу незнакомых людей, в основном женщин. Выяснилось, что один из эшелонов, в котором первоначально разместили семьи, впоследствии определили для мужчин группы «А», и первыми туда перевели всех «глав семей», а людей из группы «Б», т. е. «членов семей» распределили по другим эшелонам.

Стало шумно, вновь прибывшие засуетились, начали располагаться и размещаться на нарах, освободившихся после ухода наших мужчин.

Мама поднялась, спустилась с нар на пол и вдруг увидела свою старую знакомую, пристроившуюся на узлах прямо под нашими

 

«верхними местами» — Нину Николаевну Казацкую; рядом с ней сидел ее младший сын Николай.

В глазах Нины Николаевны смешались испуг, отчаянье, непонимание всего происходящего. В кратком, спешном разговоре Нина Николаевна рассказала, что их забрали прямо на даче — её, мужа и Николая. Старшего сына с ними не было, и что с ним сейчас, ей неизвестно. Вывезли их одетыми по-летнему — в сандалиях, плащах, на Коле — только костюм. И никаких теплых вещей, лишь одно одеяло на двоих. Даже свои личные вещи Нина Николаевна второпях оставила в вагоне, из которого их спешно выдворили, чтобы разместить там «глав семей».

Когда закончили «благоустройство спальных мест» вновь прибывших, кто-то взялся пересчитать «пассажиров». Нас оказалось двадцать девять. Во время «переписи населения» выяснилось, что в вагоне оказался сирота, без денег и каких-либо вещей — четырнадцатилетний мальчик Яша. Взяли его вместе с отцом, но потом «главу семьи» вывели вместе с другими мужчинами. Отец, видимо, растерявшись и не понимая, куда его ведут, забрал с собой чемодан с вещами своими и сына. Пришлось всем обитателям вагона взять мальчика на попечение.

Пока нас доставляли на станцию Шкиротава, пока мы сидели запертыми в вагоне, папина сестра Лидия Дмитриевна, со всей присущей ей энергией, принялась хлопотать, в надежде вызволить из беды если не всех нас, то хотя бы свою мать, нашу бабушку. Сына Виктора она направила к отцу его школьной подруги — генералу, а сама бросилась к знакомым, которые, как ей казалось, могли помочь.

Генерал принял Виктора у себя дома, выслушал и сказал, что он генерал армейский и повлиять на решения чекистов никак не может. Виктор генералу не поверил и ушел обиженный. Знакомые тети Лиды тоже оказались бессильными помочь. На следующий день, поняв, что сделать для нас ничего уже нельзя, тетя Лида, прихватив с собой сына и племянницу Галю, накупила продуктов и приехала в Шкиротаву. Увы, они опоздали буквально на минуты и увидели лишь хвост уходящего поезда. Это случилось в полдень 15 июня 1941 года. Начиналась наша трагическая одиссея.