Колпашево. Отрочество

 

Дальний Яр скрылся за поворотом. Вниз по течению пароход быстро набирал скорость.

На пароходе нас оказалось четверо: Эрика Мендельсон, Валя Полякова, я и Женя Зубарева, девочка из местных, окончившая семилетку вместе с нами. Мы продолжали с палубы смотреть на уплывающие знакомые пейзажи, когда к нам тихо подошла молодая женщина. Она сказалась членом команды парохода и предложила нам четверым разместиться в отдельной каюте, намекнув при этом, вполне резонно, с кем нам придется находиться в общем помещении третьего класса. Мы осмотрели каюту. Она

 

была очень мала, меньше трех метров, с одним окошком и узкими деревянными нарами, рассчитанными на одного человека. Конечно, не люкс, но, посовещавшись, мы согласились. И все же в каюте оказалось так тесно, что днем мы в ней едва размещались, а ночью мучились: спать приходилось двоим валетом на нарах, двоим — на не очень чистом полу. Так мы плыли несколько дней. Наша благодетельница оказалась уборщицей, но вела себя как большой начальник. На второй день она взяла с нас деньги якобы за стоимость каюты. От недосыпания и сильного недоедания (у нас было всего по полкило черного кирпичного хлеба на день) все время хотелось спать. На третий или четвертый день пути в дверь постучала взволнованная уборщица, сунула нам в руки старые, уже использованные билеты и сказала, что будет контроль, и необходимо немедленно покинуть каюту и разместиться на палубе. Наша благодетельница нас просто обманула и могли быть большие неприятности. Однако контролеры пожалели четырех еще не приспособленных к жизни девочек, пожурили нас и до Каргасока мы доплыли без новых приключений.

Каргасок, Нарым, Парабель — традиционные места ссылок известных и неизвестных революционеров, а после их победы в 1917 году — высылки эсеров, интеллигенции, «врагов народа» и раскулаченных крестьян. Стоит Каргасок на болоте. По обеим сторонам немощенных улиц, представляющих собой сплошное черно-бурое месиво, в котором легко можно было увязнуть по колено, шли дощатые тротуары , ходить по которым было далеко не безопасно, потому что доски местами сгнили. Вечером и ночью городок совсем не освещался.

За три года Каргасок не изменился. С берега все так же, как три года назад, смотрели мрачные темно-серые домишки. Пристанью служил старый плот, к нему и причалила «Тара». Нам предстояло выходить и ждать парохода, курсирующего по Оби, путь наш лежал в город Колпашево.

Здесь выяснилось, что вместе с нами в Зооветеринарную школу направляется еще одна девушка, звали ее Лида Иванова, и добиралась она до Каргасока на том же пароходе, только села она на него раньше нас, в Майске. На вид Лиде было около двадцати

 

двух лет, чернявая, худенькая и, по всей видимости, пробивная. На пристани выяснилось, что нужный нам пароход только что отошел и держит курс на север, в Александровск, и вернется не ранее, чем через три—четыре дня. Итак, еще одна неприятность: кушать-то что будем, мы и так съели уже больше нормы, и наш хлеб заканчивался. Свои вещи мы сдали в камеру хранения на пристани, там же получили документ, по которому нас должны были принять на ночлег в каком-то каргасокском общежитии, которое нам пришлось долго искать, потому что находилось оно на окраине города, где бревенчатые двухэтажные дома шли пока еще по одной стороне улицы. Вдоль домов протянулся деревянный тротуар. Другая, еще незастроенная сторона улицы представляла собой огромное вздыбленное торфяное болото.

И вот, наконец, мы стоим перед указанным в направлении домом. Нас встретила неприветливая, неряшливо одетая женщина, посмотрела на наше направление и повела внутрь общежития. Поднялись на второй этаж. Женщина открыла большую комнату, в которой стояло множество совершенно пустых железных коек, даже без матрасов, и сказав: «Вот тут и живите!», ушла. На наши вопросы она отвечать не стала, только произнесла: «Не нравится, ночуйте на пристани!»

Идти за одеялами на пристань, брать их из камеры хранения, а потом сторожить их здесь? Да и когда прибудет пароход? Это может случиться и ночью. Так мы и промучились трое суток. Откуда только брались силы? Днем все разбредались кто куда. Я слонялась по неприглядным пустынным каргасокским улицам или сидела на пристани, вглядываясь в желтоватые воды широкой Оби. В один из дней я неожиданно встретила на улице бывшую нашу детдомовку Таню Дорошенко, сестру Нюры, «трудоустроенную» еще летом 1942 года. Она в свое время работала помощницей няни Фени, то есть была моей предшественницей на кухне. От неожиданности встречи мы обе несколько опешили, потом разговорились. Таня работала в «Рыбкоопе» на обработке рыбы и... была сыта. Жила в общежитии и больше ни о чем уже не мечтала, ее вполне устраивал Каргасок. А я думала о том, как мало иногда нужно человеку. Меня бы Каргасок не удовлетворил, в моей голове были уже совсем другие мечты и планы.

 

Однажды, отдыхая на пристани увидела я подошедший с юга пароход. С группой пассажиров с него сошли две женщины — одна пожилая, невысокого роста, полная, другая — помоложе, высокая, возможно, дочь пожилой. Переговаривались они между собой по-латышски. Мне очень захотелось поговорить с ними, эти женщины для меня были как весточка из родных мест. Но дамы оказались суровыми и неразговорчивыми. Из очень короткой беседы я поняла, что они были высланы из Латвии уже в 1944 году. Мне это показалось странным: был август, немцы еще были в Латвии, Рига еще не была освобождена. Что-то здесь было не так... Впрочем, кто они мне?

Наконец, с севера пришел долгожданный колесный пароход, все тот же, на котором многих из нас везли в 1941 году. Снова посадка. Устроились в общей каюте. Нары, верхние, нижние, сплошные, просматривающиеся со всех сторон. Люди ложатся на них головами друг к другу, укладывая вещи в изголовье. Хорошо, что плыть пришлось всего около суток. В первой половине следующего дня пароход причалил к дебаркадеру города Колпашево, запомнившегося по крутому желтоватому обрыву, изрытому гнездами тысяч береговых ласточек. Над этим обрывом и расположился город, весь деревянный, но дома здесь были уже с голубыми наличниками и ставнями. Окрестности города обжиты, изобилуют селами и деревнями. От дежурного по пристани я узнала, что зооветеринарное училище расположено в другом конце города, идти до него минут сорок. Дежурный предложил нам оставить вещи в камере хранения, но выносливая и крепкая Лида подхватила свое добро на плечи и двинулась вперед. Мы, тоже с вещами, потопали за ней. Шли около часа, наконец показался учебный городок — так называли эту часть города, потому что помимо зооветеринарного, здесь расположились педагогическое училище, учительский институт и так называемая «Школа колхозных кадров». Подошли к нашему училищу, большому двухэтажному бревенчатому, еще новому, зданию. Рядом расположились несколько строений. За оградами во дворах видны скромные огородики. Лиду встречала завхоз училища — они были знакомы по Майску. Звали завхоза Анна Петровна. Без лишних разговоров она отвела нас в общежитие и устроила в боль-

 

шой комнате, где стояло около двадцати коек. Не помню почему, но мне кровати не хватило, и я пристроилась к Лиде. Чувствовала я себя одиноко и очень неуютно. Наши детдомовцы почему-то не хотели держаться вместе, каждый старался быть сам по себе. Завхоз выдала одеяла, рассказала, где столовая, в которой могут дать (правда, за деньги) хотя бы суп, и объяснила, где находится баня.

С дороги я устала и изголодалась, но надо было еще представиться директору училища. К нему мы и направилась в первую очередь. Директор Владимир Петрович Логущенко, очень высокий, худой, светлый шатен, лысоватый, в пенсне, был одет в черную гимнастерку и такие же брюки. Потом мы узнали, что это была его повседневная «униформа». Принял Владимир Петрович нас холодно-любезно, изучил документы и сообщил, что мне и Эрике предстоит учиться на ветеринарных курсах, а Валентине — на зоотехнических. Срок обучения — полный год. Потом следует распределение, обычно в колхозы. Ежемесячно мы будем получать стипендию — 150 рублей — и продуктовые карточки на полкилограмма хлеба. Кроме того, нас прикрепят к местной столовой, где по продуктовым карточкам нам выдадут второе — каши, макароны. Учеба начинается сразу же, как только соберутся все учащиеся. Особо директор подчеркнул, что дисциплина здесь строгая: военное время и т. д.

Здание училища было разделено на две половины, одну из которых занимали учебные помещения, а вторую — общежитие для учащихся. Все помещения оказались очень большими, жили по пятнадцать—двадцать человек в комнате. Потолки высокие, печи огромные, натопить их оказалось делом непростым, поэтому и в комнатах общежития, и в учебных классах зимой бывало нестерпимо холодно, заниматься приходилось в верхней одежде, не снимали ее до самого отхода ко сну. Обучение шло по трем специальностям: зоотехника, ветеринария и счетоводство. Все учащиеся, кроме нас троих, были откомандированы колхозами, для которых училище и готовило кадры. В группах зоотехников и ветеринаров учились, в основном, девушки — молодые колхозницы в возрасте от восемнадцати до двадцати пяти лет. Общее их образование ограничивалось пятью—семью классами.

 

Мы в этом плане оказались здесь элитой. Среди будущих колхозных счетоводов преобладали бывшие фронтовики-инвалиды. Впервые я видела, что может война сделать с человеком: у многих не было руки или ноги, бывали и другие увечья.

К вечеру здание заполнилось молодежью, стало шумно, все вокруг суетились и куда-то торопились. Надо заметить, что в общежитии не было никаких коммунальных удобств: ни электричества, ни водопровода, ни канализации. Воду носили из колодца или колонки, туалет — во дворе. Нередко вечерами единственным освещением служили горевшие в печи дрова, примитивные коптилки были редкостью. Еда, если она была, — обычная для того времени и мест: картофель. С ранней весны до глубокой осени мы варили его на костре прямо во дворе. Кухни как таковой, тоже не помню. Баня — только общая, городская. Не удивительно, что в подобных условиях очень трудно было избавиться от вшей.

Вечером, когда мы, наконец, улеглись, и я, вконец уставшая от впечатлений, хотела лишь одного — скорее уснуть, дверь в нашу комнату отворилась и в нее ввалилась большая группа фронтовиков, громко всех оповестив, что пришли знакомиться. Не помню реакцию остальных девушек, но по мне пробежал холодок, я ощутила спазм в горле, вся напряглась, сжалась в комочек и плотно прижалась к стене, готовая к сопротивлению.

Между тем мужчины, некоторые из которых были на костылях, спокойно расселись по женским койкам, приготовившись «знакомиться». Один из них оказался на моей кровати. Я от страха еще больше сжалась, а парень чуть приподнял мое одеяло, притронулся ко мне и громко, на всю комнату произнес, как скомандовал: «Вот эту девочку чтобы никто не вздумал даже тронуть — она ребенок». За все время пребывания в Колпашево, различных походов в колхозы на уборочные и другие сельхозмероприятия меня никто никогда не задевал. Но и интереса ко мне тоже не проявлял: все мы, «детдомовские» оказались «не свои».

В военное время на дорогу выдавались рейсовые продуктовые карточки, фамилия владельца на них, кажется, не указывалась, и по ним кому угодно можно было получить хлеб в любом магазине. Обычные же карточки обязательно приписывались к

 

конкретному магазину, и продавец строго проверял всех по своему списку. Кража таких карточек была бессмысленна.

Вскоре у меня случилась настоящая беда: кто-то в магазине выкрал мои рейсовые хлебные карточки, по которым надлежало получать хлеб еще целых две недели. Как выживала я это время, что ела, не помню, видимо что-то из оставшихся вещей продала, но состояние было ужасное: я почти падала от слабости, но никого кругом — каждый сам по себе.

Познакомилась ближе с городом. В тридцатые годы здесь отбывал свой срок известный русский поэт Николай Клюев. Городок был сплошь деревянный, бревенчатый, вдоль немощеных улиц, как в Каргасоке, — дощатые тротуары. Были здесь большой рынок, кинотеатр и несколько учебных заведений, о которых я уже упоминала. Почти все жители имели свои огороды, прямо в городе или на его окраинах. Сажали, в основном, картофель, капусту, морковь, свеклу. Многие держали корову, ее выгоняли по утрам к пастуху, а вечером каждая из них возвращалась в свой дом сама по себе. На рынке продавали и покупали все. В павильоне продавалось свежее и на любой вкус мясо, на прилавках — сливочное масло из деревянных бочек, из «Рыбкоопа» выносили круглые пшеничные булочки и буханки хлеба за 100-130 рублей и многое-многое другое. Там же можно было купить пирожок и чашечку капусты. Зимой шла бойкая торговля замороженным молоком. Народ суетился у прилавков и что-то покупал, но мне вся эта роскошь была недоступна. И тогда я, гонимая голодом, понесла продавать то, что еще сохранилось из родительских вещей. На вырученные деньги покупала кое-какую еду, это меня и спасало.

Колпашево находятся примерно в 250 километрах от Томска. Главной транспортной артерией здесь всегда была Обь, по ней регулярно курсировали старинные колесные пароходы, трудяги-буксиры тянули за собой огромные баржи. Через реку, ширина которой здесь достигает километра была налажена переправа, и местные жители на пароме перебирались на другой берег, где росла удивительная, сладкая, размером с вишню черная смородина; дальше — в тайге — собирали бруснику, клюкву, малину, грибы. Но и это было не для меня: я не знала ни этих

 

ягодных мест, ни кого-нибудь из местных жителей. А самое главное — не могла соответствующим образом одеться. Да и навыка тайга требует.

Конец лета, начало осени выдались чудесными: тепло, сухо, солнечно. В сравнении со страшной Ершовкой, сложностями жизни в Айполово, здесь, казалось, будет вполне приемлемо. Но так только казалось: появились другие трудности, и только недоедание осталось то же.

Как бы то ни было, я постепенно привыкала к тому, что меня окружало, приспосабливалась к коренным сибирякам, к их взглядам, привычкам, обычаям и традициям. Здесь почти не было недавно высланных, большинство из людей, окружавших меня теперь, были потомками тех первопроходцев, которые осваивали Сибирь еще в XVIII и XIX веках. Было среди них и много старообрядцев.

Начался учебный год. В классе собралась довольно большая группа уже взрослых учащихся. Пришел директор Логущенко, поздравил, как водится, с началом учебного года и рассказал о том, чему и как нас будут учить, представил нам некоторых преподавателей. Среди них оказался удивительный человек — ветеринарный врач из высланных немцев Поволжья, саратовец Карл Иванович, которого назначили нашим классным руководителем— воспитателем. Он преподавал фармакологию, терапию, хирургию — по существу все главные предметы по ветеринарии. Занятия он проводил очень интересно, заставлял нас вести конспекты, так как «студенты» были очень разного уровня образования и развития.

В первые месяцы учебы, помимо сугубо специальных предметов, с нами проводили занятия и по общим дисциплинам в объеме требований пятого класса — русскому языку, арифметике. Учительница математики любила меня приглашать к доске и предлагала решать и объяснять классу примеры и задачи, с чем я успешно справлялась. Учеба у меня шла, как всегда, на «отлично».

Еще перед началом учебного года, сразу по прибытии в Колпашево, я решила попробовать поступить в педагогическое училище, которое находилось по соседству с нашей зооветеринар-

 

ной школой. Это стало пределом моих мечтаний. Когда начались приемные экзамены, я успела написать сочинение. И сразу же после экзамена меня вызвал к себе Логущенко и в очень строгой форме потребовал, чтобы я не смела предпринимать еще какие-либо попытки поступить в педучилище: я командирована в его учебное заведение, и если я нарушу приказ, он обязан будет сообщить куда надо, и я загремлю под суд. Такие были времена и такая «свобода». Пришлось подчиниться. Я вышла из кабинета директора испуганная и обескураженная: почему — нельзя? Почему там — отказ, здесь — запрет? Но в педучилище больше не пошла. И, кто знает, — может быть, судьба тогда правильно распорядилась... Я продолжала учиться ветеринарии, получала только отличные оценки, чем вызывала к себе немалую зависть со стороны сокурсников, начали появляться злые наветы: как это так, — рассуждали завистники, — и конспект читать не читала, учить не учила, — и опять на экзамене «отлично». Им было невдомек, что это просто память меня не подводила.

Наконец я получила обычные хлебные карточки, по которым полагалось полкило хлеба, и кроме этого на месяц — полтора килограмма крупы, шестьсот граммов сахара и даже — масло. Но, кроме хлеба, нам на них ничего не давали. Ранней осенью подошла ко мне одна из учащихся нашей школы, Таня, и предложила вместе с ней пойти копать картофель в соседний дом, ей там пообещали за день работы ведро картошки — целое богатство!

На следующий день началась наша «картофельная эпопея». Хозяйка Суворова, подстать фамилии, оказалась суровой и властной женщиной, но после работы накормила нас и предложила придти на следующий день. В дальнейшем, присмотревшись ко мне, она предложила жить зимой у нее и в свободное от учебы время помогать по хозяйству. Я согласилась, так как в холодном общежитии было еще труднее. С нехитрыми обязанностями я легко справлялась, занятиям это не мешало. У Суворовой была большая семья: девятнадцатилетняя дочь Валя, с которой мы вскоре подружились, взрослая дочь, жившая со своей семьей отдельно, два сына на фронте и муж в трудармии. Была хозяйка очень проворна, дом ее был — полная чаша, но экономна была

 

до скупости. Итак, зиму я пережила у Суворовой. Возвращаться в общежитие, где ночью вода в стакане замерзала, охоты не было. Здесь я была хотя бы в тепле.

А зима свирепствовала, морозы доходили до минус тридцати и даже ниже. Училище окончательно осталось без дров и почти не отапливалось. На занятиях мы сидели одетые во все, что у кого было, дыханием согревали руки, а потом согретыми руками — замерзшие свекольные чернила. Иногда казалось, что на улице теплее, чем в классе. Очень страдали от холода Эрика и Валя, так как и они были очень плохо одеты.

Хлебные карточки нам отоваривали нерегулярно, иногда по два-три дня выстаивали в очереди за своим пайком. Иногда случалось вообще уйти ни с чем. Когда же, наконец, повозка с хлебом подходила к магазину и начиналась ее разгрузка, начиналась ужасная давка, и далеко не всем везло в этот день. Бывшие фронтовики, а теперь инвалиды войны, получали паек вне очереди и этим вносили дополнительный беспорядок. Нередко случалось и такое: после двух-трех суток вынужденной голодовки я вдруг получала сразу полтора килограмма еще теплого, непропеченного хлеба. Конечно же, я не выдерживала и сразу съедала половину, доставляя проблемы своему не очень тренированному желудку. В столовой по тем же карточкам мы получали тарелку похлебки непонятного наполнения и немного каши. Удивительно, но продавщица иногда вместо денег принимала почтовые марки, и так как денег у меня не бывало, то я приспособилась со старых конвертов отклеивать марки, слюной стирать с них печать и предъявлять их к оплате за свой паек. Я не исключаю, что продавщица сама выкупала эту пайку и давала нам хлеб бесплатно, по-бабьи жалея голодных подростков, ибо не заметить наше жульничество было трудно.

А катастрофа с деньгами становилась перманентной. Обещанную стипендию (150 рублей) мы не получили ни в сентябре, ни в октябре, ни в последующие месяцы. Заработать зимой тоже было негде. И я решилась попробовать продать чудом вернувшиеся ко мне мамины швейцарские часики. В Колпашево такое было возможно: на рынке в каморке сидел часовщик, и я обратилась к нему со своим богатством. Увидев его, он сразу же изменился в

 

лице и стал удивительно любезен. Взял часы сразу, не обращая внимания на то, что они не шли, и через два дня вручил мне более двух тысяч рублей — для меня это была неслыханная сумма. Позднее мне объяснили, что такие часы стоили в пять раз дороже, но что мне тогда до этого, если на том же Колпашевском рынке масло стоило 140—160 рублей за килограмм.

Эти две тысячи помогли мне выкарабкаться из сложнейшей финансовой ситуации и получить передышку в борьбе за жизнь и существование. К сожалению, очень короткую передышку. Деньги таяли: что-то ушло на картофельные пирожки, которые хозяйка Суворова пекла и приносила в училище к большой перемене, я брала у нее два-три пирожка, сытости от них было почти никакой, но всё же... Что-то у меня украли. В общем, деньги таяли, ибо беречь и хранить их я еще не научилась.

Учеба шла своим чередом. Я сдавала зачеты, потом — экзамены. Жизнь продолжалась, но в сравнении с детским домом стала она сложнее и голоднее. Зимой нашу учебную группу направили на две недели в тайгу на заготовку дров. Я ходила все в том же, уже сильно поношенном, мамином плюшевом пальто, для работы в лесу слишком длинном, бабушкином платке, ситцевых шароварах и, что самое неприятное, без валенок, в вдребезги стоптанных ботинках. Суворова, дававшая мне свои старые валенки в школу, взять их с собой в тайгу не разрешила, мол, окончательно сношу. На рынке валенки купить, хотя бы и ношеные, мне было не по карману. Пришлось отправиться на лесозаготовки во всем своем «выходном». До места добирались более двух часов. На вырубке нас ждал бревенчатый серый барак, в котором были настелены сплошные нары из досок, ничем не покрытые. Посредине комнаты стоял прямоугольный длинный стол, по бокам его — скамьи. В общем, обстановка не лучше, чем в концлагере. У старожилов-сибиряков такой «комфорт» не вызывал ни внешнего, ни внутреннего возмущения. Я же не представляла себе, как можно тут жить и работать. Однако пришлось. И стволы валить, и сучья рубить. Моя напарница Женя Зубарева, девушка из Дальнего Яра, справлялась со всеми операциями бойко, а у меня дело никак не спорилось, из-за чего я очень переживала. Приходил к нам на делянку староста группы, фронтовик с

 

поврежденной рукой. Сам он из-за увечья работать не мог, но понукать нами и браниться — это у него получалось отменно. Меня он считал последней лентяйкой. К счастью, обе недели, проведенные нами в лесу, были относительно теплыми, но ноги все-таки я себе подморозила, и они долго еще потом болели. Кормили нас два раза в сутки каким-то месивом, правда особого голода я уже не испытывала — привыкла. Вернулись мы из тайги в сопровождении полюбивших нас вшей, избавиться от которых было в тех условиях практически невозможно: они были везде и у всех.

После лесозаготовок дирекция потребовала, чтобы каждый учащийся на чем-нибудь («на чем? да хоть на себе!») раз в неделю привозил с лесной делянки дрова. Легких санок не нашлось, были только сани, в которые впрягают лошадей, и мы впрягались вместо них по шесть-восемь человек и тащили сырые тяжелые дрова к своему жилью и учебному помещению. Дрова эти в печи горели плохо, больше шипели, тепла от них было немного, видно, всё оно уходило в это шипение...

Я продолжала жить у Суворовой, хотя там тоже оказалось не сладко. В свой относительно небольшой дом (около 50 м2), разделенный на комнату, прихожую, кухню, столовую и спальню, она впустила квартирантов. Кроме меня в доме жили два фронтовика из нашего училища, будущие счетоводы, а позднее она сдала углы двум председателям колхозов и дочери одного из них, поступившей в Колпашево на какие-то курсы. Всю эту ораву Сувориха умело использовала. Председатели, имеющие в своем распоряжении лошадей, навезли ей сена для коровы, «студенты» обеспечивали ее какой-то колхозной продукцией, платили за жилье деньгами и тоже выполняли кое-какую работу по хозяйству, хотя и были инвалидами. В общем — настоящая кулак-баба. Даже свою родную дочь она заставила работать, не дав ей окончить последний класс школы.

Дождавшись весны, я вернулась в общежитие, там, конечно, были свои трудности, неурядицы (в огромной комнате — бесконечный шум, какие-то ссоры, споры), но в нем я была независима.

К весне в училище появилось много практических занятий, мы часто отправлялись на ветеринарный участок, где Карл Ива-

 

нович привлекал каждого из нас к самостоятельной работе, вёл прием, подробно объясняя каждое свое действие. Был он с нами предельно строг и требователен, любил повысить голос, но все его любили, так как учил он хорошо. Иногда, правда, мог при всех круто высказаться по поводу того, как несправедливо с ним обошлись власти, но ему всегда это сходило с рук — может быть, такого специалиста не хотели трогать? Или рядом просто не оказалось доносчиков? Все может быть.

Стипендию за всю зиму нам так и не заплатили. Ни разу. И напрасно мы ее ждали: проходил месяц, другой, третий, но ничего, кроме обещаний, мы так и не получили. Учащимся из окрестных колхозов иногда присылали посылки и деньги, а некоторые из них и сами в зимние каникулы ходили домой: для девушек-сибирячек не представляло особого труда отмахать пешком за день километров сорок; даже если надо было пройти по тайге двести — и то не боялись.

А мы, бывшие детдомовки — Валя, Эрика и я — оказались в катастрофическом положении. Директор детдома обещал, что мы будем в период учебы получать материальную помощь, но почти до самой весны мы так ее и не увидели. И тогда мы решили напомнить ему о себе. Через какое-то время пришла одна посылка на троих, в которой оказалось каждой по фланелевому платью и по паре так необходимых нам ботинок. Но нам очень нужны были и деньги. Мне не раз приходилось на хлебные талоны по карточке, выкупать в столовой пирожки, потом нести их на рынок, продавать и на выручку в последующие три-четыре дня выкупать хлеб.

К весне у меня вновь, как когда-то в Ершовке, высыпали фурункулы. Видимо от недоедания и простуды. Один фурункул, самый большой и опасный, вылез на шее, очень близко от лица. Пришлось идти на операцию к хирургу. От истощения я опять похудела до крайности, остались одни глаза, но все же до такого состояния, как в Ершовке дело не дошло.

В конце 1944 года, узнав, что фашисты изгнаны из Риги, я собралась туда написать. Но кому? Решила, что если еще кто обо мне помнит, то это тетя Лида, папина сестра, она меня любила. Написала «на деревню дедушке», но довольно скоро пришел

 

ответ. Я не могла поверить, что держу в руках письмо из Риги, от любимой тети, что кто-то еще помнит обо мне. Следом пришел небольшой денежный перевод, который оказался очень кстати. А тетя Лида, не теряя времени, приступила к хлопотам о нашем возвращении. Героическая, удивительно смелая, она сделала все, чтобы мы вернулись на родину в 1946 году.

И вот пришел День Победы. В Колпашево он был холодным, шел снег-крупа, на городской площади народ собрался на митинг, все были радостно возбуждены. Занятия в училище по случаю праздника отменили, все разбрелись кто куда. После митинга я заглянула в столовую, где по продуктовой карточке мне дали несколько порций рисовой каши — наелась, можно сказать, досыта. Тем День Победы мне и запомнился.

Наступило лето, подошли выпускные экзамены, перед которыми мы проходили практику на ветеринарном участке. Примерно в середине июня всех учащихся нашего отделения направили на практику в колхоз, кастрировать баранов и бычков. Около тридцати пяти километров по тайге шли пешком: где по дороге, а где и по тропе. Прошли несколько деревень — эти места уже были хорошо обжиты.

Дорога показалась очень долгой и утомительной, и с собой опять ничего, кроме куска хлеба, а как в семнадцать лет кушать хочется, трудно рассказать.

Самое интересное оказалось там, где предстояло прожить три дня.

Древнее старообрядческое поселение. Как известно, гонимые во времена царей Алексея Михайловича и Петра Алексеевича за твердую приверженность старой, дониконовскои, православной вере, бежали из Московии на окраины Руси, в Польшу, Курляндию, Сибирь русские люди, которых стали называть староверами. Здесь, в глухомани тайги, у маленькой речки, проплыть по которой можно только на лодке-обласке или на плоту, возникло огромное село. В центре его, на площади возвышался большой храм, сложенный из красного кирпича, с большим куполом. При советской власти, к сожалению, церковь была сильно разрушена, купол разбит, а в самом храме было устроено что-то непотребное. От площади радиально расходились улицы, вдоль

 

которых выстроились в ряд удивительные дома, скрытые от посторонних глаз глухим деревянным зубчатым забором высотой около трех метров. «Зачем так высоко?» — спрашивали мы у местных жителей, на что они нам с усмешкой отвечали: «Да вот от медведя!..» Ворота во дворы тоже были огромные, крепкие и наглухо закрытые. Войти в такой дом без хозяина было невозможно.

Сам дом — как правило, двухэтажный, бревенчатый, наверх вела нарядная лестница, крытая навесом. Такие дома строили на Руси еще в XIV—XV веках. Хозяева жили на втором этаже, там же хранились сухие продукты: зерно, мука. Под жилыми помещениями, на первом этаже находился хлев для скота — мне объяснили, что так скоту зимой теплее, да и от медведя безопаснее. Во дворе под навесом размещались хозяйственные постройки, складывались дрова. Во всем виделась жесткая хозяйственность и стабильность.

Женщин почти не было видно, а мужики — большие, широкоплечие, с длинными, почти до плеч, волосами, все бородатые — хмуро и не очень доброжелательно рассматривали нас из приоткрытых ворот. Рубахи на них были русского покроя — косоворотки, брюки заправлены в смазные сапоги.

Я не сразу поняла, где я нахожусь, настолько необычно и даже ирреально все это выглядело. Позднее Карл Иванович нам объяснил, что это древнее старообрядческое поселение, что никто нам здесь ни молока, ни чего-то другого не продаст, не принесет кружки воды и не впустит в дом. Добавил, что староверы ненавидят большевиков, советскую власть, комсомол, а нас приняли за ретивых комсомольцев.

На ночь мы разместились в сельсовете, прямо на полу или на скамьях в кабинете. Так, на голых досках, подложив под голову взятую с собой кофточку, прокемарила я все три ночи. Кто-то из наших все же попытался купить молока или хоть что-нибудь из съестного, но в ответ услышал угрюмое «нет».

В первое утро неподалеку от входа в обезображенный храм Карл Иванович расположил нас для проведения кастрации бычков и барашков, которых по распоряжению колхозных властей подводили сюда. Не знаю, насколько преднамеренно это

 

было сделано, но представляю, в какое смятение мы ввели этим старообрядцев. Тут же развели костер, в каком-то котелке сварили отрезанные бараньи яички и съели их. До сих пор я испытываю чувство колючей неловкости при воспоминании всего этого действа.

Через день, сделав соответствующие записи в своих тетрадях, провожаемые недобрыми взглядами, мы отправились назад, в Колпашево. Путь домой показался короче.

Так в первый и в последний раз в жизни я воочию увидела средневековую Русь, в ее живых образах, быте и строениях. К сожалению, я тогда была еще слишком молода, чтобы серьезно осознать это.

В лето сорок пятого пришлось еще дважды пожить полевой жизнью. На левом берегу Оби мы убирали сено для персонала училища и ветеринарного участка (тогда все держали коров). Позднее ездили в колхоз на уборочную.

Левый берег Оби — это дивные по природной красоте места.

Переправили нас на барже, на которой потом перевозили собранное нами сено. Вдоль берега росли громадные кусты черемухи, ветки которой ломились от поспевающей ягоды, старые ивы склонились над самой водой и словно сливались со своим отражением. Под навесом из больших деревьев уютно примостились кусты черной смородины с уже подоспевшей ягодой, крупной, как вишня, и удивительно сладкой и ароматной. А чуть дальше от берега — простирались заливные луга с вкрапленными в них небольшими озерками, щедро украшенными речными лилиями.

Жили, как принято в Сибири на полевых работах, в шалашах, крытых сеном, было в них мягко, тепло и душисто.

Как-то ближе к вечеру я решила искупаться в одной из стариц, вода была теплая и мягкая, наплавалась я вдоволь, но потом получила хороший нагоняй: обнаружив мое отсутствие, все бросились на мои поиски, а когда услышали от меня, что я к тому же еще залезла в старицу, нагоняя добавили: оказывается, купаться здесь было небезопасно.

Фактически учебу свою к лету 1945 года мы уже закончили, но распределять нас по местам работы администрация школы

 

не торопилась — видимо, хотели использовать молодые рабочие руки на уборке урожая.

А я все чего-то ждала. Денег так и не было. Я уже отнесла на рынок и в комиссионный магазин все, что можно было продать. Давно ушли по ничтожной цене мамины драгоценности, которые мне вернули в Айполовской школе, и я снова перебивалась, продавая пирожки, купленные за хлебные карточки в столовой. Одежда моя уже вся износилась. Я понимала, что долго так продолжаться не может, но... Оставались только надежды на чудо.

Тетя Лида еще дважды прислала немного денег и сообщала, что написала заявление в высшие инстанции с просьбой вернуть нас с Ириной, как сирот, к ней в Ригу. Это, конечно, был смелый и благородный поступок, учитывая реалии того сурового времени — вне всякого сомнения, заступаясь за нас, она рисковала и своим положением. Мне же тетя Лида подарила самое главное: пусть тогда еще очень робкую, но все же надежду вернуться на родину.

А пока здесь, в Колпашеве, мы убирали урожай лета 1945 года. Уже в конце осени нас отправили в один из отдаленных колхозов. Везли нас, две группы, туда на барже, которую тащил буксир — сначала по Оби, а потом вверх по реке Чая. Работать меня определили на зерносушилку: надо было регулярно помешивать зерно, чтобы оно не перегревалось. Сначала трудными для меня были ночные смены, но постепенно втянулась, привыкла и уставать стала меньше. Жили мы в бараке, кормили нас неплохо, из колхозной кухни. Все это продолжалось две недели. Обратный путь в Колпашево обошелся не без приключений. На сей раз баржи не было. По проселочной дороге мы пошли до ближайшего, расположенного на берегу Оби, села Тискино, где была пристань. Дошли только ночью. Накрапывал дождик. На пристани выяснилось, что ближайший пароход будет не ранее чем через трое суток. Усталые, очень расстроенные, мы долго стояли у пристани. Я в своей поношенной, еще рижской, кофточке совсем замерзла, очень хотелось спать. Кто-то собрался попробовать постучаться в избы и попроситься на ночлег, но Карл Иванович предупредил, что инициатива эта бесполезна, нас не пустят — село старообрядческое. Так оно и оказалось: в добротных избах все окна

 

оказались крепко закрытыми тяжелыми ставнями, а на воротах — надежные засовы. Стука нашего никто не услышал.

Становилось все холоднее, дождь лил уже непрерывно. Нашли брошенную лачугу, полы и оконные рамы в которой были сняты. С крыши текло. Кое-как, тесно прижавшись друг к другу, пролежали всю ночь. Но и днем тишинские староверы на постой нас не пустили. Оказавшаяся здесь бывшая ученица ветучилища Людмила пригласила к себе одного Карла Ивановича, своего бывшего учителя, но он не согласился оставить нас. А ведь были во всех этих добротных домах и сеновалы, и чердаки, но таков уж обычай у этих суровых людей — не пускать в дом чужого. А тут еще и комсомольцы — слуги дьявола...

А Людмила все же наварила горячего бульона и накормила всех, пуская нас в свой дом по двое.

А небо продолжало хмуриться, дождь то накрапывал, то припускал всерьез, река посерела и покрылась рябью. Я в своей ветхой кофточке замерзла до окоченения. Удивительно, что не заболела.

Ждать парохода пришлось около двух суток. Все под тем же серым плачущим стынущим небом, у мрачной Оби, катящей к берегу белые барашки волн. Подступала осень Сибири.

Наконец, появился пароход, который довольно скоро доставил нас в Колпашево. В училище оказалось пусто и холодно. Окончившие курс счетоводы уже разъехались, начали разъезжаться по своим колхозам и вновь испеченные зоотехники — ветеринарные фельдшеры. В общежитии остались всего несколько человек. Ожидали последний пароход с севера. Меня распределили лаборантом в ветеринарно-бактериологическую лабораторию села Кривошеино — это огромное старинное село стоит в месте впадения реки Томь в Обь, в нескольких часах езды от Томска..

Опять сложности: денег, то есть стипендию, опять не выплатили. Ждать ее? Но вот-вот уйдет последний пароход. Если не уехать им, придется потом от Колпашево до Кривошеино добираться зимником на лошадях. Я была в отчаянии, плакала. Карл Иванович сердился, настаивал, чтобы я нашла выход из положения... Но где взять необходимые на дорогу 25 рублей? Оставаться же тоже никак нельзя, да и негде, а там, в Кривошеино, ждет

 

работа и заработок. Продать было уже нечего, тети Лидины переводы растаяли. И вдруг я вспомнила, что в доме у Суворихи я оставила ношенные-переношенные валенки! Она мне их вернула, я продала их на рынке за сорок рублей, этих денег хватило купить билет на пароход.

Собрав свой нехитрый багаж, мы с тремя девушками, ехавшими в том же направлении, двинулись к пристани. И вот подошел последний пароход на юг, в Томск. Прощай, Колпашево, где я заметно повзрослела и многое поняла в этой непростой жизни. Мне уже семнадцать. Стоял поздний октябрь. Было холодно и неуютно.

И вот снова гудок, и пароход отвалил от пристани, взяв курс на мое будущее. Каково оно? Что дальше будет со мной? Длинный пароходный гудок мне ничего тогда не ответил...

Я уезжала все дальше от тех мест, где навсегда осталась мама...