Письмо четвертое

 

«Здравствуй, Виктор!

Тебе, вероятно, кажется, что я слишком подробно пишу о личном. Ты ведь не хотел, чтобы получались мемуары, Давай, я попробую изложить тебе все это в твоей манере, как я ее представляю: в манере человека, отвыкшего от эмоций и привыкшего к суховатой логике.

Ты, как и тысячи других, похожих и непохожих на тебя! людей встречались один на один с наглой и страшной реальностью, о которой раньше кто слышал, кто догадывался, а кто и вовсе не знал. Типично, что ты перешел от этого не к маразму, а к возмущению. В этом была логика. Я думаю так! еще и потому, что подавляющее большинство встреченных тобою людей не сломались. Я останавливаюсь на этом так подробно потому, что как и ты во многом не согласен с автором «Архипелага» в оценке общего состояния и настроения людей того времени.

Далее тебе предстояло открыть мир этих людей, увидеть, что не ты один бьешься над поиском выхода. Только тут он; начал раскрываться тебе не только твоей, но и их судьбами. Но не будь первого этапа - ты был бы слепым в мире этих людей.

Наконец, ты должен был определить среди них свое место, как и каждый из них определял свое место (были, впрочем и такие, кто не сумел этого сделать).

Вот почему, когда я говорю «ты», я отбираю из твоей «Одиссеи» только то, что было общим для всех нас, что в ней только приняло конкретные черты одной живой судьбы, на примере которой можно почувствовать горький и замысловатый аромат эпохи противостояния добра и зла.»

— «Одиссеи»? Хм... Одиссеей называется обычно то, что имеет начало, долгий путь, полный испытаний, и счастливый причал, за которым следует славное благополучие. У меня

 

было все, кроме последнего. Потому, что причалить к берегу можно, а благополучно пребывать на нем, созерцая море Времени со стороны, - невозможно! И путь наш будет до тех пор, пока наше время не истечет. Горько и завидно это.

«Есть в тюрьме свои часы очарования. Ты помнишь, когда допрос уже был, ...Хотя, нет. Это наступило потом, а раньше был апогей и - излом.

Бериевцев интересовал вопрос: «Кто научил?» «Тебя же воспитывала советская школа! Комсомол!» Им, преступникам, ощущавшим у пионерского костра не священный жар, а запах жареного, им, никогда не знавшим бесконечной готовности отдать жизнь за комсомольский билет, за идею, за светлое будущее, им, тайно ждущим от партийных билетов пропуска в рай безнаказанного благополучия и возможности глумиться над просвещением и благородством, - им и в голову не могло придти, что именно советская школа, именно ленинские и – смешно? - сталинские статьи воспитывали антисталинистов.

Лгущие во имя кулака и брюха! Остановитесь в своем лицемерии, потому что даже доброта раскрашенной маски заразительна».

— Не горячись, ты, юноша! Да, такой парадокс существует. Но, к сожалению, будущий преступник в детстве тоже мог по-своему искренне гордиться красным галстуком и не без тайной детской важности повторять «ответ за галстук»: «не трожь рабочую кровь: она недаром пролита!» Политическая болтовня не всегда оборачивается прозрением. И не все шли этим путем. Хотя неизбежность самоубийства для фашиствующего режима - очевидный факт, и парадоксальное воспитание на его лжи наивных Дон-Кихотов - лишь одна из дорог, ведущих к этому самоубийству.

Впрочем, довольно сентенций. Ты прав, дело было в том, что звездочки на погонах зависели у них от количества втянутых в дело и важности раскрытых преступлений. А важность определялась тем, какой срок полагается по статье. А средств сделать срок больше было два, «раскрыть» коллек-

 

тивное преступление, «организацию» и раздуть содержание преступления на пустом месте. Первый путь соблазнительно прост: если не давать спать, все равно он, вражина, скажет, кто научил. Даже если никто не учил. Да и нельзя было не только написать, но даже предположить, что привела к этому современная действительность: тогда не только что звездочек, и погонов бы не осталось.

«Да, их нехитрую логику ты понял быстро. Но, пока ты чувствовал, что в силах держаться, ты упорно стоял на своем. Время шло. Ты не знал, а они-то знали, как и, чем дышало им в затылок это время! И важный начальник в штатском, с жидкими кудряшками на порочно лысеющей голове, задававший тебе те же бессмысленные вопросы, не был доволен тем, что так долго возятся «два капитана» с одним семнадцатилетним интеллигентиком. Им нужен был привычный силлогизм: преступный классовый враг заражает гнилой идеологией своего наследника - кость от белой кости, плоть от барской плоти, кровь от голубой крови. В эту людоедскую игру все играют просто. Любопытно, все-таки: Кого они хотят обмануть?»

— М-да. Не только хотят, но и обманывают. И еще как. Эта пошлая игра «все знают и все соглашаются» основана даже не на страхе, а на эдаком режиме экономии: так проще. Что - проще? А - то: не вызывает волнений, сомнений, стрессов. Все просто, а значит - правильно. И пищеварение в порядке, и удовольствие я получаю. А втайне могу еще и позволить себе якобинский кукиш в кармане: «Чем хуже, тем лучше, скорее все развалится! бери от жизни, что можешь, не обостряй (сверх меры), удовлетворяй свою жажду принципиальности мелкими подачками - даже революционером прослывешь.» Кто же тебя верно оценивает? А это тоже очень просто: враг. Если враг тебя не трогает, значит, ты ему полезен. Вот и думай: лучше ли, что хуже?..

«— Ты и сам, я вижу, не прочь пофилософствовать! А тогда у тебя задача была поконкретнее.

 

Очевидно, когда ты уже засыпал даже стоя, на допрос пришел пожилой полковник с волчьим срезом лба - наискосок от бровей к затылку и выбритой головой. Ты засыпал, тыкаясь лицом в стол, а он, расставив руки и опираясь ими о край этого стола, навис над тобою и говорил что-то «отечески» и эдак грубовато тебя распекал. Голос то уходил в серый мохнатый туман потери сознания, то возвращался, гулко бубня, ты вставал, кажется, и снова тыкался лицом в стол, а он нее выговаривал и выговаривал… Потом он ушел.

А следователь - тут уже не вспомнить было какой - посоветовал тебе подумать над тем, что сказал полковник.

Ужасное случилось на другой день. Вспоминая полковника, ты вдруг стал подбирать какие-то жалкие и раскаянные слова: «...но когда вы, как батько...» - именно, почему-то, «как батько» Может быть где-то в подсознании вставал Андрий и Тарас Бульба? Да черт с ним! Счастье, что ты все-таки, видимо, почувствовал, что ползешь в трясину предательства самого себя и всего, что только было светлого в твоей короткой жизни, что ты вот-вот сознаешься в чем угодно вообще!

Трудно сказать, что было бы дальше, но однажды следователь сообщил тебе, что ты уже подписал протокол на прошлом допросе... Когда и что ты подписывал, ты не помнил, как не помнишь и сейчас. Но подпись свою ты узнал, и не удивился: на двадцатые сутки без сна можно подписать все, даже не подозревая этого. Ты уже повзрослел настолько, что бы это сознавать. И обман состоялся. Так в протоколе появились бабушка, единственная вина которой была в том, что она оставалась с тобою в детстве и умерла, когда тебе было восемь лет. А поскольку очных ставок с покойниками даже в тюрьме второй степени устраивать не умели - следователь удовлетворился этой нечистоплотной сделкой безысходности с совестью. Теперь все было так: по привычной схеме. Можно было пустить следствие по накатанной колее.

Ох, сколько еще было на этой колее волчьих капканов! Сколько раз хитростью и коварством, ложью и жестокостью

 

пытались тебя заставить повторить твою ложь о ком-нибудь из живых людей. Но, слава Богу, он дал тебе силы и разум держаться. Наконец, после одного из допросов, следователи, реализовав очередную хитрую логическую схему и ничего не добившись, видимо, решили идти другим путем...» А ты молодой-молодой, а — хитрый» - с какой-то даже завистью сказал цыганистый капитан. А белесый промолчал: он знал, что его час еще не пробил.

Но ночные допросы кончились. Басни об истории твоего «преступления» сочинялись теперь легко и быстро. Ты подписывал очередной протокол допроса, убедившись, что виноват только ты один, и возвращался в камеру.

И вот тут-то начинались твои часы очарования. Тайное сознание очередной победы над ложью, грозившей только что превратить тебя в первую клетку громадной раковой опухоли клеветы на близких и далеких, знакомых и незнакомых людей, давало тебе силы радоваться и мечтать.»

— Да, подробнее, подробнее напиши об этом! Не торопись, мой мальчик. Опиши каждую минуту так же бережно, как ты их впитывал тогда - от конца допроса до отбоя, до того часа, когда ты пропадал во сне, чтобы проститься с тревожным ожиданием нового допроса и взвинчивал все свое существо для новой схватки. Эти минуты и секунды передышки в едва ли не смертельной борьбе. Я жду твоего письма, в котором - печальная поэзия Шильона.