Письмо четырнадцатое

 

«Здравствуй Виктор!

Конечно же помню. Как и то, что первый такой разговор у тебя был с мамой. Она ведь могла и умела критически оценивать жизнь. Но она всегда была на диво объективна. И как- то она сказала:

— Мы сейчас просто не понимаем, как много изменилось в человеческих отношениях. В соседнем доме была фабрика и рабочие общежития. Мы детьми бегали туда смотреть, заглядывали в окна. У рабочих была чистая, добротная спецодежда — такие кожаные фартуки, нарукавники, одинаковые синие рубахи, одинаковые штаны. В комнатах было чисто. Но они были простые люди, а моя мама, твоя бабушка, была для них барыней, и то, как она говорила с домработницей, было оскорбительно. И главное, что изменилось теперь

 

- это человеческие отношения, это — равенство, мы можем говорить друг с другом как равные. И люди поэтому стали совсем другие, и поэтому не замечают сами. Не бесплатное медицинское обслуживание, не образование, главное — человеческое достоинство.

Американец говорил:

— Большинство ваших не понимает, как много они имеют здесь. Даже вот здесь, — он тыкал пальцем в лежневку. — Вы никогда не примете наш мир, если его узнаете. Ты думаешь, безработные — это когда нечего кушать? Нет! Это — когда стоптались каблуки, а ходить так — неприлично. Наш рабочий не говорит: «Мне нечего есть», наш рабочий говорит: «У капиталиста есть стеклянная яхта, а у меня нет. Почему?» — и делает забастовку. Нищих у вас больше. Но вы никогда не захотите нашего мира. У ваших — стала свободная душа.

Белоэмигрант говорил:

— Наши там (он имел в виду «за границей») не представляют себе, как изменилась Россия. У народа появилась гордость в глазах. Знаете, Витя, я хочу с Вами поделиться одним сомнением. Вы не отвечайте мне сейчас: я иногда думаю, что наша борьба с советской властью не имеет перспективы, что народ за нами не пойдет, потому что мы не учитываем этой перемены, этого нового человеческого достоинства. Я познакомлю Вас с нашей программой и Вы выскажетесь, что Вы о ней думаете.

Он помолчал. Чуть пошаркивая о зыбкую почву (лежневка в этом месте шла по болотной гати) левой ногой.

— Если я напишу это нашим, они не поверят. Подумают, что скурвился. Вы по феням ботаете? — неожиданно, по внешней логике разговора, свернул он на другое. Он был честолюбив и гордился знанием арготизмов, справедливо считая, что политическому-лагернику необходимо уметь пользоваться воровским арго: «ботать по феням».

Ты очень осторожно высказался в том смысле, что больше доверяешь подполью, рождающемуся здесь, в России (нет, ты

 

тогда говорил в Союзе — и до сих пор не можешь найти эквивалента этому емкому слову), что смысл нового поколения борцов состоит в том, что они соединяют революционный пафос большевиков с лучшими традициями аристократии — против бюрократизма и наживы, против чиновников и мещан.

Ты был тогда скромным мальчиком и не смел высказать еще одно суждение, поскольку было оно у тебя — понаслышке и - врожденное. Впрочем, ты мог бы сказать странную вещь: именно это рожденное революцией новое чувство достоинства человека привело тебя в лагерь, поскольку именно оно не позволило допустить власть в государстве, несправедливую по отношению к его гражданам.»

— А что же сейчас, друг мой? Хрусталь, ковры, «Мокушки» частных собственников, откармливаемые во спасение продовольственной программы и порождающие куркулизм «маленького черного, имя ему легион», «Брокгауз и Эфрон», которыми торгуют с «молотка» и тома карамзинской «Истории государства Российского», которую «дама, пожелавшая остаться неизвестной» покупает на аукционе за тысячи (тогдашних! В.Б.) рублей?!

Вопрос, вероятно, состоит лишь в том, понимают ли «перестраивающие» Россию, что они идеологически находятся на уровне 1923 года и явно потакают мелкобуржуазной стихни, чтобы в решающий момент, поднакопив силенки, перейти в наступление? И не окажется ли упущенным этот решающий момент?

Мечется в мавзолее Владимир Ильич, и, если мог бы, шептал бы слова одной из своих тревожных статей двадцатых годов: «Враг — мелкобуржуазная стихия, которая окружает нас, как воздух, и проникает очень сильно в ряды пролетариата. А пролетариат деклассирован, т.е. выбит из своей классовой колеи.»

И сегодня он — выбит. Хотя и не разрушены физически заводы и фабрики, пролетариат деклассирован. И деклассирован он безнаказанностью за недобросовестную работу. «Требуются, требуются, требуются ...» А на самом деле требуются только самоотверженные труженики. Организовать безработицу? Но тогда рабочая сила превратится в товар, и социализму — конец. Так что же делать?

Отступления назад, к отвергнутому уже строю, не бывает. Хватит ли мужества не пятиться, а честно и трудно искать новое?