НАЧАЛО САМОСТОЯТЕЛЬНОЙ

ЖИЗНИ В ЛЕНИНГРАДЕ

Наш поезд прибывает на станцию Гатчина, откуда до Петербурга ехать остается совсем немного. Гатчина в последние годы стала особенно близкой для финнов. Несколько лет тому назад в городе открыли отремонтированную церковь, и многие служители-финны из разных общин проводили здесь богослужения. Общины организовывали поездки на автобусах из Финляндии и доставляли сюда разнообразную помощь, в частности книги псалмов, одежду, кофе.

В этих местах и сейчас проживает большое число ингерманландских финнов. Многие из них — люди пенсионного возраста, а молодое поколение обрусело. Тысячи ингерманландских финнов в последние годы переехали в Финляндию — после того как официально их стали считать имеющими право на репатриацию; этому способствовало и то, что в результате произошедших в России перемен и потрясений условия жизни становились все более неопределенными, и малообеспеченным людям жить становилось все труднее и труднее. Еще более старшее поколение укоренилось здесь настолько, что многие его представители хотят остаться здесь доживать. Те, кто помоложе, уезжают, чтобы отведать жизни в стране, которую они представляли исключительно по рассказам дедушек и бабушек.

Йоханнес показывает влево, — там, за лесочком, чуть более ста метров от железной дороги, должен быть виден родной дом друга его детства, сочинителя музыки Мики Пиипаринена, знакомый ему еще с юношеских лет. Йоханнес впервые встретился с Микой в молитвенном доме деревни Вилданен (Виллюзи. — Прим. перев.), что неподалеку от станции Туутари (Дудергоф, ныне Можайская. — Прим. перев.). К тому времени родители Иоханнеса уже умерли. Мика играл тогда в духовом оркестре, а Йоханнес посещал курсы игры на гитаре при общине.

Снова они встретились уже позже, через несколько десятков лет. Здесь Слово Божие глубоко затронуло как Иоханнеса, так и Мику, оказав устойчивое влияние на их души. В Гатчине и окрестностях Мика провел первые семнадцать лет своей жизни, но в 1929 году власти потребовали, чтобы он покинул страну. Отец Мики Хейкки Пиипаринен, который долгое время проповедовал здесь Евангелие,

 

уехал в Финляндию тремя неделями раньше. Конечно, очень тяжело было оставлять родину, однако что поделаешь, ведь им пришлось бы гораздо хуже, если бы они здесь остались. Это Йоханнес знает по собственному опыту.

Хейкки Пиипаринен умер в Финляндии всего лишь через три года, в возрасте 54 лет. Сердце его осталось в России, поэтому вскоре после отъезда здоровье пошатнулось окончательно. Работать и начинать новую жизнь в Финляндии оказалось слишком непростым делом как духовно, так и материально. Мика же в свое время даже побывал на войне, однако чудом остался в живых.

За лесом, показавшимся в окне вагона, мы не увидели дома, где Мика провел детские годы, не увидели мы и молельню деревни Кор-пикюля (Копиково. — Прим. перев.), которая была в те годы центральным местом христианской деятельности во всей округе. Из деревни Корпикюля Евангелие несли также и в прилегающие деревни.

Йоханнес касается в своем рассказе событий, которые происходили в годы накануне его ареста. Он рассказывает о служителях, под влиянием проповедей которых рос как он, так и многие другие юноши и девушки. Кроме Хейкки Пиипаринена, известными деятелями церкви были евангелистки Ээва Хумала и Мария Катая, которые молились за него еще до его рождения.

Первые проповеди «маленького священника» Иоханнеса произносились им в его церкви в Туутари, затем были более дальние поездки.

Йоханнес делает оговорку, что он не стремился к миссии проповедника. Ему пришлось бросить школу, поскольку надо было зарабатывать на жизнь. Но когда он начал рассказывать людям, в чем нашел свое утешение, многие заинтересовались и выражали желание слушать его еще и еще.

— Библию можно читать двояко, — продолжает Йоханнес. — С одной стороны, можно двигаться от одной главы к другой, не углубляясь в содержание. Но, с другой стороны, можно также стремиться понять глубоко то, о чем говорится в том или ином отрывке текста, пусть даже и в коротком, применительно к нашей каждодневной жизни. Я тоже поначалу лишь прочитывал текст, мне было интересно, но удовлетворения я не получал. У меня неуклонно росло желание глубже понимать, что я читаю. И я стал изучать Библию короткими отрывками, постепенно постигая их содержание. Это я перенял от матери «в утешение». Я размышлял над тем, что подразумевается под утешением. Иногда неделями раздумывал над значением того или иного стиха. Что, например, значит, если Иисус говорит: «Кто верует в Меня, у того, как сказано в Писании, из чрева потекут реки воды живой»?

 

Я стал задумываться, что вообще дает «живая вода», и обнаружил, что много. Вода сохраняет жизнь. Если не будет дождя, жизнь замрет. Мы видим, что происходит в районах, где долгое время не было дождей. Умирают цветы и растения, земля от сухости трескается и перестает плодоносить. Вода требуется, чтобы получить урожай хлеба и плодов. Вода утоляет жажду, она освежает и охлаждает. Она тушит огонь. Вода грязного делает чистым. Сила падающей воды мелет зерно, заставляет работать мельницы и электростанции. Она зажигает свет, разгоняя тьму, и дает энергию для различных целей. По воде везут тяжелые грузы, пароходы не ходили бы, если бы не было воды. Вода делает твердое мягким. Она дает жизнь рыбам и другим организмам, живущим в воде. В виде пара вода поднимается с земли в небо, откуда она уже чистой возвращается на землю.

Силу текущей воды ничто не может удержать, — увлеченно описывает Йоханнес бесчисленные свойства воды. — Вода — это элемент жизни. — Он говорит о воде с воодушевлением, будто какой-то скрытый поток несет его во внутренние миры видимой природной силы, где находится невидимая реальность. — Сила «живой воды» огромна. Противоположность ей — «мертвая», которая разлагает и уничтожает все вокруг; но реки живой воды очищают, питают и освежают.

На рубеже десятилетий в России еще действовал Союз христиан Ингерманландии. Приближение трудных времен побуждало христиан, придерживающихся различных конфессиональных направлений, держаться более сплоченно. Власти начали все пристальнее следить за деятельностью церквей и в особенности их руководителей. Начались задержания и аресты, однако работа духовных пастырей продолжалась. Когда председатель Союза Хейкки Пиипаринен возвратился в 1929 году в Финляндию, Союзу предстояло избрать нового председателя. Члены церкви знали, что председателю будет нелегко.

Итак, люди собрались, чтобы выбрать нового председателя. Члены церкви выдвинули на руководящее место нескольких молодых мужчин, которые, однако, все отказались: сегодня изберут — завтра арестуют, говорили они с опаской. Все знали, какие могут быть последствия: вырвут из семьи и отправят в лагерь для заключенных.

И тогда встал один пожилой человек:

— Дорогие братья и сестры, выберите меня, — начал он. Все были удивлены: никому и в голову не пришло бы выдвинуть его в председатели Союза. Мужчина между тем продолжал: — Вы знаете, я не гожусь в председатели, но все равно запишите, что меня выбрали.

Его слова удивили присутствующих еще больше. Но по мере того как он говорил, людям становилось ясно, о чем идет речь.

 

— Руководить работой на самом деле может кто-нибудь другой. Но я уже прожил жизнь и могу пойти в тюрьму, по крайней мере туда не потащат молодых людей, у которых жизнь еще впереди.

То есть этот человек приносил себя в жертву. Вопрос, однако, остался открытым, но то, что он предложил себя, вызвавшись пострадать за молодых, очень тронуло всех членов церкви.

Наконец председателем предложили избрать Урхо Вальякко, который был работником Союза. Практически он и был председателем, хотя его так и не успели избрать на эту должность. Преследования и аресты, начавшиеся в начале 30-х годов, парализовали работу Союза.

Под вечер поезд прибыл в Петербург. Мы посмотрели время отправления обратного поезда, на котором через пару дней нам предстояло возвращаться обратно в Таллинн, и затем смешались с людским потоком большого города. В Петербурге мы хотели посмотреть на тюрьму «Кресты», где в свое время Йоханнес начал отсиживать свой десятилетний срок заключения. Надо было пойти посмотреть также и дом, в котором мальчик-сирота свыше шестидесяти лет назад нашел для себя приют.

Город залит солнцем, начало мая исключительно теплое. Река Нева протекает через Петербург так же, как текла в течение сотен лет. То там, то здесь большие, из камня, памятники Ленину, все еще взирающему на город. Революция свергла временное правительство в 1917 году именно здесь, в Петербурге, когда исполненные ненависти народные массы пошли на штурм Зимнего дворца. Имя Петра убрали, и город переименовали в Ленинград — город Ленина. Теперь же имя Ленина исчезло, поскольку город на Неве снова был переименован в Санкт-Петербург.

Вот так уходит земная слава!

Йоханнес прекрасно ориентируется в городе и легко находит в центре дом, посмотреть на который, собственно, и приехал.

Свернув с одной из улиц, мы вошли в почти пустынный внутренний двор, окруженный высокими зданиями в несколько этажей. Обычный дом, в каких сейчас живут в Петербурге. Наверное, из-за того что был конец недели, во дворе мы никого не встретили; тихо, никакого движения. Таких дворов по всему городу, вероятно, тысячи, но для Йоханнеса это место — единственное на всем белом свете. Быстрыми, уверенными шагами он подходит к окну, что у самой земли.

Окно закрыто железной решеткой. Йоханнес заглядывает внутрь, но там никого не видно. Жильцы здесь много раз менялись, да и квартира уже выглядит нежилой. Наверное, помещение использовалось в последнее время для какой-то мастерской. Я сфотографировала Йоханнеса на память у этого исторического окна.

 

— Вот сюда я пришел, приехав из деревни Волойца, где учился шитью. И вот здесь я, сирота, получил в большом городе пристанище.

Место это дорого Йоханнесу, на него нахлынули воспоминания. Жильцы скромной квартирки встретили его довольно тепло, и ощущение их радушия помогло ему пройти через тяжкие испытания и осталось в памяти на всю жизнь. Не все в мире мрачно, не всегда он холоден.

Десятилетия проносятся, оставаясь позади. Мы снова возвращаемся к тем давним событиям. Грустно было Йоханнесу расставаться с семьей тети Марии, которая учила его шить. Надо было уходить, коль власти так велели. Выйдя из деревни Волойца, он на поезде добрался до Ленинграда, имея в кармане листочки с адресами и паспорт, по которому, став старше на год, надеялся устроиться на работу.

— Выйдя из вокзала, я, достав из кармана адреса, стал думать, какой сначала искать. Решил, что первым делом пойду по адресу, который дала тетя Мария. Сильно волнуясь, я постучал в дверь; мне открыла женщина — знакомая Марии. Она жила вдвоем с мужем, который тоже оказался дома. Квартира их показалась мне хорошей и довольно большой — две комнаты. Детей у них не было.

Я рассказал о своем положении: у меня не было ни жилья, ни работы. Потом прямо спросил, могут ли они мне помочь. Многие, наверное, подумают, что это унизительно — рассказывать о своих несчастьях, да еще просить помощи. Однако если уж действительно такая нужда наступила, приходится делать все что угодно; откуда-то появляется смелость.

Когда я обо всем поведал, супруги сказали, что найти работу они мне, конечно же, помогут, но с жильем дело обстоит сложнее. Однако на неделю они все же согласились приютить меня в своем доме и действительно помогли устроиться на работу. Я пошел на ленинградский Путиловский завод, где изготавливали военное снаряжение для армии, в частности вооружение и боеприпасы. Он также известен и как Кировский завод, будучи так названным в честь руководителя ленинградской партийной организации Сергея Мироновича Кирова, часто бывавшего на нем. Завод располагался на огромной территории, и там работали сорок две тысячи человек. Выданный начальником паспорт очень мне помог, и я был очень рад, что устроился на работу.

У меня имелся еще и второй адрес: вот этого дома, у которого мы сейчас стоим, — продолжает Йоханнес.— Это было в тридцать первом году, за несколько дней до Рождества, зимним, сумрачным днем. Я вошел во двор через подворотню, и взгляд мой упал на это самое окно, — правда, тогда на нем решетки не было, — описывает Йоханнес то, что было так давно. — Здесь, в маленькой комнатке жила

 

тогда женщина, которая была родом из деревни Вяяряоя; ее тоже звали Марией — по-нашему Мари. Я постучался в дверь, и Мари мне открыла.

— Ага, Йоханнес, да это ты, — сразу узнала она меня и пригласила войти.

Я смутился, войдя, и сразу понял, что не смогу здесь остаться. У них была всего одна комната — двенадцать квадратных метров, и в ней жила семья из четырех человек — Мари, ее муж Фрол Богданов и двое детей. Я знал, что Мари помимо прочего была также евангелисткой, в свое время она говорила на собраниях. Она уехала из деревни, выйдя замуж за военного.

Я рассказал ей о своих бедах, однако не посмел попроситься к ним пожить, поскольку видел, что семья и так ютилась в невероятной тесноте. Мари хорошо знала моих родителей и, когда я замолчал, сказала:

— Йоханнес, дорогой, видишь, как мы живем. У одной стены наша кровать и шкаф, у другой спят дети, а у окна стоит стол, — показала она рукой и продолжила: — но если ты согласен спать на полу, головой под столом, то, думаю, муж мой согласится взять тебя к нам, до тех пор пока ты не найдешь что-нибудь получше.

Марии стало жаль бедного сироту. Я несказанно обрадовался ее словам, решив, что теснота мне нипочем, и очень надеялся, что муж ее не выгонит меня.

Когда дядя Фрол пришел домой с работы, я с волнением ждал, как он все воспримет. Мари стала рассказывать ему, что со мной произошло, много говорила хорошего и обо мне, и о моих родителях. И дядя Фрол согласился оставить меня в их маленькой комнатке.

(— В тесноте, да не в обиде, — подвел Йоханнес итог русской пословицей. — Как я был благодарен им за доброту ко мне!)

И вот, значит, здесь был наш дом, здесь мы жили, здесь спали. Мне хорошо спалось головой под столом. Жили мы дружно. Я ходил на работу на Путиловский завод, где дела мои устраивались неплохо. Поначалу я работал подсобником, выполнял разную подсобную работу, которую мне давали. Зарплата была не ахти; я получал два рубля в день, и этой суммы мне едва хватало даже при том, гораздо меньшем уровне потребностей.

Подсобником я, однако, проработал не очень долго, после чего стал учиться на фрезеровщика. Да и зарплату повысили. Работали тогда на Путиловском заводе по пять дней подряд, шестой был выходным. Это означало, что выходной день приходился всякий раз на разные дни недели и лишь изредка на воскресенье. Так было сделано с целью изгладить из памяти людей значение и роль воскресенья как христианского дня отдыха. Но через какое-то время перешли снова на

 

шестидневную рабочую неделю, поскольку от рабочих поступало много жалоб.

Работая на заводе, я смог продолжить свою прерванную школьную учебу.

При заводе была организована вечерняя школа, где давалось общее образование. Уроки проводились на русском языке; финских школ в Ленинграде уже не было, да финский язык и так был в опале. Жизнь моя налаживалась. На заводе меня уже стали считать хорошим работником, зарплату постоянно повышали, вечерами я учился в школе. Было где жить, не приходилось спать под открытым небом.

По выходным дням я часто выступал на разных мероприятиях, прежде всего меня приглашали на собрания молодежи. Я играл и пел под гитару, в местной общине даже был свой молодежный хор.

Я прожил у Богдановых полтора года, а затем нашел себе новое жилье. Снова предстояла разлука, которую мы тяжело переживали, поскольку хорошо сдружились. Мы как бы срослись друг с другом, живя в этой маленькой комнатке.

С одним из верующих братьев, Микко Хямяляйненом, мы на пару сняли комнату. У хозяина была трехкомнатная квартира, и одну он предложил нам. Микко и я жили в полном согласии, вместе ходили на работу, вместе готовили еду. В этой комнате мы прожили вплоть до 1933 года.