ТРУДНЫЕ ВРЕМЕНА

— Все казалось таким безоблачным и прекрасным. Да и дело, общее для нас обоих, двигалось довольно быстро. Начало было неожиданным и впечатляющим. Кусочки складывались в единое целое, и нас ожидало совместное будущее. Но снова все перевернулось.

В один из дней — это было в тысяча девятьсот тридцать третьем году — пришла повестка о призыве в армию. Я ее не ждал, и это было для меня настоящим ударом. Сердце мое заколотилось, все внутри будто бы перевернулось и застыло. Видно, судьба распорядилась совсем по-другому.

Я взял повестку с собой и, придя на работу, пошел к начальнику.

— Мы же заключили договор, что, если я остаюсь на заводе, это будет вместо армии, — сказал я. — Почему же тогда меня призывают?

— Продолжай спокойно работать, наверное, произошла какая-то ошибка, я выясню, — пообещал он, успокаивая меня.

Однако на следующий день начальник подошел ко мне и сказал:

— Да, ничего не поделаешь. Сталин приказал укреплять вооруженные силы, и поэтому тебе тоже придется идти на военную службу.

Это сильно омрачило меня, но жаловаться было некуда. В результате я совершенно потерял душевное спокойствие, и уже начал сомневаться в том, что не так давно испытал. Молитвы, ответы на них — была ли здесь действительно десница Божия или же подсознание мое проделывало какие-то странные вещи, давая неверные сигналы? Ведь Бог должен был знать о том, что мне все же придется идти в армию. Почему же Он допустил, что я потревожил покой Лиины и ее чувства, а также нарушил и свою внутреннюю жизнь? Я же дал себе слово, что не женюсь, пока не отслужу в армии.

Я был потрясен и удивлен, и даже винил Бога в том, что Он так все устроил. Я не знал, в чем была причина.

Мне не оставалось ничего другого, как собрать свою одежду и небольшой скарб. Я снова поехал в Тихковицу, на этот раз попросить оставить свои вещи на хранение, а также попрощаться с Лииной.

Когда я приехал, то, к своему смущению, обнаружил, что и сказать-то мне нечего.

— Почему Бог поступает так, не понимаю, — сказал я Лиине.

 

Но и она тоже не знала, что делать.

— Пусть теперь Бог рассудит, — произнес я. Она согласилась со мной, и на глазах ее выступили слезы. Ничего больше мы друг другу сказать не могли.

Мы попрощались, и с тяжелым чувством на сердце я возвратился из Тихковицы обратно в Ленинград. Я не знал, как будет складываться моя жизнь дальше. Ничего не было известно, однако на душе было неспокойно. Я чувствовал, что впереди меня ожидали тяжелые времена.

И вот настал день, когда мне надо было оставить работу на заводе, чтобы отправиться на военную службу. Микко Хямяляйнен остался жить один в нашей общей комнате в Ленинграде. Ему было примерно столько же лет, сколько и мне, и чуть позже ему тоже предстояло идти служить. Но впоследствии его полностью освободили от армии по состоянию здоровья. Микко уехал к себе на родину к родителям, в Сиворицу (Сиворицы. — Прим. перев.), где женился на девушке по имени Катри. Женившись, он переселился в дом жены, в котором они затем и жили.

Хотя Микко и был освобожден от воинской службы, но на фронт он все-таки пошел, однако возвратился оттуда живым. Погиб Микко уже после войны, в результате несчастного случая. В доме надо было делать большой ремонт, и он полез по лестнице на крышу осмотреть трубу. Однако дымовая труба настолько обветшала, что развалилась, когда Микко ухватился за нее, он упал с крыши, сильно ушибся, его токалечило обломками трубы. Его отвезли в больницу, но повреждения были такие значительные, что он прожил всего минут пять, после того как его доставили. Спасти Микко уже не могли. Жена Катри осталась одна с двумя маленькими детьми, — закончил Йоханнес рассказ о своем друге.

Йоханнеса отправили служить на флот, на Балтику. Там молодежь обучали премудростям флотской службы, — в частности, применять мины и торпеды, которые во время войны должны были уничтожать вражеские корабли.

Как и для Советского Союза, тридцатые годы для Европы и всего мира были временем довольно неспокойным и непредсказуемым. Сталин ко всему относился с недоверием и хотел подготовиться к возможной войне. Мировой экономический кризис усиливал напряженность повсюду, отражаясь на отношениях между государствами. Первая мировая война и последовавший за ней мир оставили по себе горькую память; особенно сильно это переживали в Германии, где зрели семена новой войны, которая впоследствии, к сожалению, обернулась жестокой реальностью.

Йоханнес также оказался вскоре в водовороте этих событий.

 

— Мамина Библия все время была со мной с того самого дня, когда я ушел из дому. Она была при мне, когда я учился швейному делу и когда прибыл в Ленинград. Взял я Библию с собой и отправившись в часть, которая дислоцировалась в Ленинграде, и хранил ее в своей тумбочке.

Я успел прослужить всего полгода, когда снова произошло неожиданное. Пришел приказ, согласно которому Балтийский флот должен был укрепить свою авиацию. Меня перевели в летную часть механиком, и, кроме того, еще предстояло пройти дополнительную подготовку.

Я вздохнул с облегчением, узнав о переводе. Мне было тяжело, когда приходилось держать в руках оружие, к которому я чувствовал отвращение: ведь оно предназначено для того, чтобы убивать людей.

Да и выбора-то другого у меня не было.

После перевода я проходил курс обучения: мы знакомились с устройством и работой авиамоторов. Мне было интересно заниматься техникой, и я с удовольствием осваивал новую специальность. Я считал, что мне опять помогает десница Божия.

К тому времени как я прослужил около полутора лет, — а срок действительной службы тогда составлял три года, — снова стали происходить тревожные события.

Руководитель ленинградской партийной организации Сергей Миронович Киров (1886 — 1934) был убит 1 декабря 1934 года. Пользовавшийся огромной симпатией у народа, либерально настроенный Киров в этом же году был избран секретарем Центрального Комитета ВКП(б), и его считали возможным преемником Иосифа Сталина (1879 — 1953). Киров стремился к достижению согласия в руководстве и к смягчению отношения власть предержащих к оппозиции. Киров также обращался к Сталину, выражая пожелание, чтобы тот проявлял терпимость по отношению к инакомыслящим. Он пытался также обуздать рвение карательных органов.

Киров был убит в Смольном, в Ленинграде. Ему было всего сорок восемь лет. Руководитель партийной организации, по всей видимости, пренебрегал мерами безопасности, поскольку убийца смог проникнуть в помещение. Убийство, скорее всего, было результатом борьбы за власть, частью политических интриг.

Кто же убил Кирова и почему?

Одно из объяснений следующее. Сталин, почувствовав угрозу своей власти, приказал ликвидировать Кирова, хотя и притворился, что ничего не знает. В стране, однако, были начаты показательные судебные процессы с целью рассеять подозрения в причастности Сталина к убийству своего соперника. Одно время они даже были друзьями, и Киров входил в число тех редких людей, которым Сталин до-

 

верял. Это, конечно, усложняло расследование. Было трудно предположить, что Сталин мог распорядиться убить своего друга. Однако тот, кто осмелился бы высказать такое предположение на суде, наверняка был бы ликвидирован.

Со временем Сталин стал страдать такой подозрительностью, что не доверял никому. Оппозиция была загнана в подполье, время уступок прошло. «Отец и учитель» мог полновластно править во всем СССР, не опасаясь сопротивления.

Положение по своим последствиям было трагическое, страшное для народа, а также для Финляндии и всего мира.

Согласно второй версии, причиной убийства могла быть ревность; его якобы совершил один партийный работник, жена которого собиралась бросить мужа из-за Кирова.

Смерть Кирова оставалась неясной и в более поздние годы, — убийца ведь так и не был найден; может быть, его и не захотели найти. Судьба Кирова обросла мифами, которые все еще вдохновляют историков по всему миру создавать новые теории и — новые мифы.

Убийство Кирова всколыхнуло советское общество, затем последовала волна арестов и преследований. Свыше тысячи человек было арестовано по обвинению в убийстве Кирова. Так отвлекалось внимание от Сталина. Но разве могли эти аресты иметь место, если бы Киров не был убит? Если бы объектом покушения был Сталин, а Киров остался жить и стал во главе народа, судьба советского общества повернулась бы в более светлую сторону.

По своему характеру это были два совершенно разных человека. И развитие их личных качеств шло разными путями: Сталин становился все более подозрительным и недоверчивым, в то время как Киров был известен как человек свободомыслящий, умеющий улаживать конфликты, с пониманием относящийся к разным взглядам.

Но, конечно, об этом нет смысла рассуждать, поскольку колесо истории вспять не повернуть. Тем не менее сам факт представляет интерес: ведь смерть одного человека переворачивает судьбу истории и народа.

Отголоски этого убийства также исковеркали жизнь тысячам совершенно посторонних и безвинных простых людей. В жизни Йоханнеса они вызвали череду событий, в результате которых он оказался в тюрьме и в конце концов был отправлен на десять лет далеко на Урал, в лагерь.

Этих людей обвиняли в том, что они принимали участие в убийстве, хотя они не имели к нему никакого отношения. В качестве основания для ареста могло оказаться финское происхождение, как в случае с Йоханнесом. Киров был очень популярен. Говорили, часто бывал на Путиловском заводе. Его добрая слава передавалась как ле-

 

генда от старших рабочих более молодым, только что пришедшим на завод. Йоханнес тоже слышал о Кирове много хорошего от рабочих, которым, по их словам, приходилось сталкиваться с этим человеком.

Путиловский завод выпускал продукцию еще в дореволюционное время, а после революции стал называться «Красный путиловец». Впоследствии же в честь Кирова его назвали «Кировский завод».

Стоял последний день 1934 года, канун Нового. Со дня смерти Кирова прошел всего лишь месяц.

— У меня был свободный от работы день, но с самого утра меня не покидало ощущение: что-то должно произойти. Но что? Этого я не знал, но у меня были самые дурные предчувствия. Я решил, что должен помолиться о силе Святого Духа, чтобы он помог мне вынести то, что грядет.

Я вышел и направился к соснам на краю гарнизонного поля, где начал громко взывать к Богу:

— Я здесь, Ты знаешь меня и знаешь, что впереди! Дай мне силы. Ты знаешь, зачем! Я хочу оставаться верным Тебе до конца моей жизни, возьми меня в Свои объятия и понеси! — просил я словами, которым выучился от матери.

Когда я вернулся, меня уже ожидали в моей комнате. Пришедшие арестовали меня, не сообщив причины. Я должен был идти с ними, при этом у меня даже не было возможности никому сообщить, что со мной случилось, дать знать о моем местонахождении. Мне не разрешили ничего взять с собой, за исключением некоторых личных вещей, в частности часов и бритвы. В моем небольшом помещении быстро был произведен обыск.

Больше всего меня задело то, что они забрали также мамину Библию, которую нашли в тумбочке. У меня было такое чувство, что вырвали и унесли вместе с Библией мое сердце. Где я теперь буду искать силу и утешение?

Предварительно обыскав, меня отправили в ленинградскую тюрьму на Шпалерной улице. Что они искали, так и осталось для меня неясным. Может, был приказ от военкома или откуда-нибудь еще? И это тоже мне не суждено было узнать.

В чем же меня собираются обвинить и за что арестовали? Это я узнал только в тюрьме, когда начались допросы. Мне сказали, что я предал Родину, что я шпион, агитировал против Советской власти, что я — участник контрреволюционного заговора, а также принадлежу к числу тех, кто убил Кирова.

Сначала следователи вели себя довольно грубо. Они требовали, чтобы я подписал предъявленные мне обвинения. Я ничего подписы-

 

вать не хотел, поскольку с начала до конца обвинения были лживыми и в предъявленных мне деяниях я не был виновен. Поскольку я не стал ничего подписывать, следователь закричал:

— Ты не человек, ты зверь!

Меня пытались заставить подписать ударами, криками и руганью, — по всей видимости, ставили целью запугать меня, чтобы я признал вымышленные обвинения. Свыше суток я простоял в очень тесном темном боксе, в результате чего ноги у меня распухли и отказывались слушаться. Время от времени приходили охранники и избивали ремнями. На завтрак давали воду и хлеб, на обед — жидкий суп, а на ужин — кашу на воде.

Камеры были очень тесными. Как видно, тюрьма была совершенно переполненной, но арестованных продолжали доставлять. Иногда нас, заключенных, от шестнадцати до двадцати человек, а иногда и больше, запихивали на несколько дней в одну камеру, площадью в шесть квадратных метров. Спали мы по очереди, поскольку лежать для всех места не было. Пока одни спали, другие стояли, а через несколько часов менялись местами. Еще просто укладывались друг на друга; кто покрупнее, ложился вниз, поменьше — сверху. При этом можно было немного согреться.

Многие, конечно, удивляются: как же в таких условиях можно спать? Конечно, тот, кто привык к нормальным условиям, не сможет. Однако когда человек устал до изнеможения, он будет спать хоть стоя, какой бы шум вокруг ни стоял. Часто в одной камере находились и настоящие преступники, и мы, страдающие за свои взгляды. Среди заключенных было много грабителей и убийц, людей страшных и жестоких.

В тюрьме у заключенных отбирали деньги, бритвы, то есть все, даже срывали со штанов пуговицы, чтобы арестант не мог их проглотить и таким образом совершить самоубийство. Отнимали также брючные ремни, при этом никого не интересовало, как узник будет поддерживать штаны, чтобы они не упали. Я, оторвав куски от подола рубахи, смастерил из них самодельный пояс, чтобы штаны держались.

Избиения и угрозы, которым я подвергался, можно было объяснить, очевидно, моим отказом подписывать бумаги, в которых содержались ложные обвинения. Зачем мне было подписывать, если я к этому не имел никакого отношения? Судьба моя казалась мне смертельно мрачной, отступала надежда, что я останусь в живых, а иногда и само желание жить. Я клял и себя, и Бога. Мне не давал покоя вопрос, почему всезнающий Господь указал мне, что Лиина будет моей невестой, если я теперь оказался в этой тюрьме, из которой мне вряд-

 

ли удастся выбраться живым. Для чего тогда были все эти встречи, почему я сказал Лиине то, что сказал?

Сейчас я здесь, в тюрьме, и не знаю, что ждет впереди и что со мной произойдет.

В один из тех дней судебный следователь предъявил мне, помимо прежних, совершенно новое обвинение. Он сказал, что располагает сведениями о точной дате, когда я будто бы переходил через границу в Финляндию, — примерно год назад. В бумаге был представлен срок, в течение которого я находился за границей, а также дата возвращения. Согласно обвинению, я был отправлен в Финляндию со шпионскими целями: передавал секретные сведения о производстве вооружения на Кировском заводе. По их данным, я в то время работал на Кировском заводе.

Посмотрев на дату, указанную в бумагах, я сразу отметил, что в то время я уже находился на военной службе. Следователь, наверное, полагал, что служба моя началась тогда, когда я попал в авиацию, и поэтому проставил в предъявленной мне бумаге эти даты с пометкой:

«Находился в Финляндии со шпионскими целями». Но моя военная служба началась раньше, а уже потом только меня перевели мотористом в авиацию.

Я мог легко указать на то, что сведения неверны, то тут будто кто-то внутри мне сказал: «Подпиши».

Я вздрогнул: это не мог быть голос Господа. Зачем же мне подписывать неверное заключение и вместе с ним свой приговор?

Следователь положил бумагу передо мной, я снова прочитал ее: ложь от начала до конца. Но внутренний голос повторил: «Подпиши».

Я слегка улыбаясь, подписал обвинительное заключение: решил, что, когда обвинение будет передано в суд, там мне удастся доказать, что дата ошибочная и обвинение сфабриковано.

— Отвести в камеру, — приказал следователь конвоирам. Он успел заметить мою улыбку и, видимо, недоумевал, что же заставило меня подписать обвинение и даже улыбнуться. Удивление его было таково, что он снова принялся изучать дело.

Конечно же, вскоре он обнаружил, что дата моего пребывания за границей не соответствует действительности, ибо в это время я находился на военной службе и, таким образом, никак не мог оказаться в Финляндии.

Когда через несколько дней меня снова привели на допрос, следователь просто бушевал.

— Ты хочешь меня в петлю загнать! — орал он. — Ты просто зверь, фашист! — добавил он, разорвал обвинительное заключение и

 

бросил обрывки в мусорную корзину. — Отвести в камеру! — крикнул он конвоирам и тут же выгнал меня вон из кабинета.

После этого он наотрез отказался продолжать вести мое дело. Странно все-таки! Сначала он был разгневан тем, что я ничего не подписывал, а потом — что подписал обвинительное заключение.

Я тоже был удивлен.

После этого меня какое-то время не допрашивали. В ожидании допросов я продолжал находиться в тюрьме, и меня тревожила ожидающая впереди неизвестность. У меня все это время не было никакой возможности сообщить о себе родным, друзьям, а также Лиине. Я попросту внезапно исчез — как пепел на ветру.

Прошло довольно долгое время — несколько месяцев, — прежде чем допросы были возобновлены. Мрачное тюремное бытие продолжалось. Тесные камеры, долгое ожидание, в результате чего я здорово похудел. Когда снова начались допросы, меня привели в кабинет к одному из следователей. На вид ему было от сорока до пятидесяти, звали его Сергей Михайлов. Он предложил мне сесть, спросил фамилию, потом еще раз переспросил, действительно ли моя фамилия Тоги. Я удивился, почему он сомневается, но, получив утвердительный ответ, следователь заметил:

— А я представлял тебя совершенно другим. Не знаю, каким он меня себе представлял. Тогда я ему ответил с улыбкой:

— А вот я вас вообще никак себе не представлял.

— Что здесь все-таки было? — продолжал он. — Тот первый следователь отказался продолжать вести твое дело, он сказал, что ты «просто зверь и толстокожий фашист»?

— Мне не известна причина, — ответил я, и рассказал Михайлову, как меня заставляли признать обвинения, которые были вымышленными. Рассказал и о том, что затем все же подписал бумаги в надежде на то, что на суде правда восторжествует. Добавил, что первому моему следователю не понравилось ни то ни другое: он был недоволен, когда я ничего не подписывал, и обозлен, когда я подписал.

Когда я все подробно объяснил, следователь сказал:

— Я не знаю, виноват ты или нет, но уверен, что со временем все прояснится. Сейчас могу только сказать, что отведенное на допросы время может растянуться, ибо мне придется все начать заново. То, что '""" было начато, не может быть продолжено, поскольку для этого нет оснований, однако, — продолжал он далее — мне повезло, что тебя обвинили в шпионаже, — и пояснил: — когда обвинение касается шпионажа, на следствие отводится два года, а по другим обвинениям — всего три месяца.

 

Иногда я находился в одноместной камере, иногда — в общей; в период, когда проводились допросы, меня в основном содержали одного, стремясь не допустить общения с другими заключенными, которое могло оказать определенное влияние на ход дела. Но затем новый следователь распорядился перевести меня в общую камеру.

И вот произошло то, чего я никак не ожидал.

В ходе одного из допросов следователь вдруг обратился ко мне:

— Скажи, Лиина Карттунен — твоя родственница?

— Нет, — холодно ответил я. Я внутренне вздрогнул от этого вопроса, но виду не подал.

— Так кто же она? — продолжал Михайлов. — Из ее писем явствует, что она очень обеспокоена тем, что ты бесследно исчез.

Внутри у меня все перевернулось: оказывается, Лиина беспокоилась и даже посылала письма, однако я их не получал. Но ни одним жестом я не выдал своих чувств следователю, сказал только:

— Да так, просто знакомая девушка.

— А ты не хочешь написать ей? — спросил следователь, добавив, что ему жаль эту девушку, которая так обеспокоена моей судьбой.

— Нет, не хочу.

— Почему не хочешь?

— Не хочу, чтобы она тоже попала сюда.

Тогда Михайлов достал бумагу, протянул мне и сказал:

— Напиши ей, обещаю, что она здесь не окажется. Я согласился и взял бумагу. Только написал по-русски, чтобы следователь мог прочитать. Я вкратце сообщил Лиине, что меня арестовали и нахожусь я в тюрьме на Шпалерной, что я, однако, жив - здоров, и что будет — один Бог ведает.

Михайлов дал мне конверт, на котором я написал фамилию и адрес Лиины. Письмо осталось у него на столе. Он пообещал, что отправит его по почте.

Там, на воле, никто не ведал, где я. Из тюрьмы такие сведения никому не сообщались, а у меня самого не было никакой возможности дать о себе знать. Мне не разрешали писать письма, а также поддерживать связь с волей. Заключенному это запрещалось.

Впоследствии я узнал, как сильно переживали за меня Лиина, остальные друзья и родные, поскольку я просто-напросто пропал, исчез, как пепел на ветру, и никаких известий обо мне ни у кого не было. Они решили, что я погиб в авиакатастрофе — ведь я же служил в летной части, да и времени уже прошло несколько месяцев.

В Советском Союзе было вообще не принято сообщать о катастрофах и несчастных случаях, поскольку власти считали, что это вредит славе страны.

 

Прошло некоторое время, и вот как-то ночью дверь камеры открылась, и конвоир назвал мою фамилию. Сердце мое заколотилось от волнения: среди ночи, зачем? Может, опять потащат избивать, коль пришли ночью?

Однако посреди мрачной тюремной ночи я неожиданно увидел светлый проблеск. Мне протянули узелок. Когда в полутьме я начал его развязывать, рука сразу нашла листок бумаги, заполненный почерком, который я сразу узнал: это был список содержимого узелка.

Значит, она получила мое письмо и теперь прислала мне продуктовую передачу.

Слезы навернулись на глаза, сердце застучало — но теперь от радости и сильнее, чем минуту назад, когда выкрикивали от двери мою фамилию, и я весь задрожал от страха.

Со слезами на глазах и радостный, я вернулся и улегся на свое место на полу, под нары. Передача, присланная Лииной, была для меня просто даром небесным. До этого я сомневался в воле Божьей и винил Бога за то, что было со мной в Павловске, в молельне. Я сожалел, что рассказал Лиине о своих мыслях и чувствах — почему этому суждено было произойти.

Теперь же я молитвенно сложил руки:

«Господи, Отче наш, сущий на небесах, будь ко мне милостив и прости меня за то, что я сомневался в Тебе. Теперь я понял, что все это и есть Твоя милость, Твоя любовь и Твоя забота обо мне. И когда жизнь моя уже готова была угаснуть. Ты сказал Лиине, чтобы она принесла мне поесть, покормила меня, как вороны кормили пророка Исаию в пустыне».

Я плакал и благодарил почти до самого утра. Голода я не чувствовал, сон тоже пропал. Поел я только утром.

Та удивительная ночь столь глубоко запала мне в душу, что я никогда не смогу ее забыть. Внезапно и неожиданно свет милости и любви пришел в мою темную арестантскую камеру. Просветление пришло в мою долину смерти средь мрачной темноты.

Моя внутренняя жизнь также обрела новую надежду и смысл, хотя я и продолжал сидеть, запертый в тюремной камере. Неожиданный знак любви раскрыл двери моей внутренней темницы, и невидимая, но такая истинная сила озарила мою темную камеру — мир моего мрачного духа.

После этого мне стало немного легче. Я предположил, что все произошло благодаря Михайлову, моему новому следователю, который, по-видимому, искренне стремился к истине и справедливости. Михайлов знал, что я верующий, ведь все письма, присланные по месту моей воинской службы, переправлялись следователю в тюрьму, так что он читал все — как от Лиины, так и от остальных друзей.

 

Поскольку Михайлов, читая письма, пришел к выводу, что я говорю правду, произошло еще одно чудо: он спросил у меня совета, как можно было бы доказать, что все обвинения, предъявленные мне, являются ложными. Одно из них касалось того, что я занимался шпионской деятельностью в пользу Финляндии. Нашелся и свидетель. Им оказался один солдат, которого звали Юрий Болдырев, он служил в той же части, что и я. Солдат этот как свидетель подписал касающееся меня обвинение.

Михайлов вызвал солдата и спросил его в моем присутствии:

— Ты подтверждаешь все те обвинения, которые уже засвидетельствовал своей подписью?

— Подтверждаю.

— Однако во время допроса выяснилось, что Тоги не имел никакого отношения к убийству Сергея Мироновича Кирова. Что ты на это скажешь? — спросил следователь.

Тогда Болдырев выдвинул против меня новое обвинение:

— Я не знаю, принимал Тоги участие в убийстве или нет, но мне известно, что когда нам сообщили о смерти Кирова, Тоги сказал:

«Вот и хорошо, одной собакой меньше». Я сам слышал, как он это сказал, — стал утверждать Болдырев.

— А еще кто-нибудь слышал, что Тоги сказал так? — продолжал допрос Михайлов.

— Да, слышал, это слышал солдат Василий Горелик, — ответил Болдырев.

Горелик продолжал служить в моей бывшей части.

— Тоги, ты действительно так говорил? — обратился Михайлов уже ко мне.

«Боже, Ты один знаешь, где правда», — вздохнул я про себя. Следователю же сказал:

— Я считаю, нет смысла спорить, является правдой то, о чем говорил Болдырев или нет. — Потом продолжил: — Поскольку Болдырев называет еще одного свидетеля, подтверждающего мои слова, я хочу сказать, что здесь, в этой комнате, у меня тоже есть три свидетеля, каждый из которых знает, что я этого не говорил. Знает Бог, знаю я сам, а Болдырев третий. Он тоже все знает, и его совесть может свидетельствовать, что так я не говорил. Его утверждение является ложью.

В комнате наступила гробовая тишина. Мы все трое — Михайлов, Болдырев и я — некоторое время сидели безмолвно.

Затем Михайлов сказал Болдыреву:

— Завтра у тебя выходной, и поскольку твои мать и сестра живут в Ленинграде, можешь провести этот день дома. Завтра мы вызовем

 

сюда Горелика, и ты должен быть здесь в двенадцать часов. Можешь идти. Когда Болдырев ушел, следователь спросил:

— Кто такой Горелик и как опровергнуть эту новую ложь?

— Мне кажется, — ответил я, — Болдырев придумал все прямо здесь, в этой комнате, поскольку предыдущие обвинения лопнули. — И добавил: — Думаю, у них с Гореликом по поводу этого утверждения не было предварительной договоренности.

Однако все же я высказал Михайлову предположение, что если у них будет возможность встретиться друг с другом на вокзале перед тем, как направиться сюда, либо же перед допросом в комнате ожидания, то они смогут между собой договориться, и тогда Горелик может подтвердить обвинение.

Выслушав мои доводы, следователь сказал:

— Я устрою так, что они нигде не встретятся, кроме как в этом кабинете.

Михайлов связался с войсковой частью, и оттуда ему сообщили номер поезда и вагона, в котором поедет солдат Горелик, чтобы прибыть на Шпалерную. Он отправил одного конвоира с машиной, встретить Горелика, и дал ему подробные указания. Таким образом, конвоир подошел именно к нужному вагону, когда Горелик выходил из поезда.

Болдырев тоже ожидал поезд и тоже пришел встречать Горелика, однако он не знал номера вагона. Он увидел Горелика уже в сопровождении посланного Михайловым конвоира. Горелик был доставлен прямо в кабинет к следователю.

И вот ровно в двенадцать часов мы все, трое «друзей», находились в комнате, где проходил допрос. Михайлов, со строгим выражением лица, начал:

— Ты знаешь его? — спросил он Горелика, показывая на меня.

— Знаю.

— Вы были хорошими друзьями? — следователь при этом вопросе внимательно смотрел на солдата.

— Я вообще никогда не дружил с Тоги, — испуганно ответил Горелик.

— Почему ты лжешь? Вы же были все вместе в тот день, когда узнали об убийстве Кирова? И когда услышали эту весть. Тоги сказал, что это хорошо: еще одной собакой меньше, как показывает Болдырев, — сказал Михайлов Горелику, глядя ему прямо в глаза и ожидая ответа.

— Зачем ты врешь?! — возбужденно выкрикнул Горелик Болдыреву. — Я же в тот день не видел ни тебя, ни Тоги, я был дневальным по штабу. Об этом есть отметка в журнале нарядов. Вы можете это проверить.

 

Этого было достаточно, и Михайлов посчитал вопрос решенным. Обратившись к ним, он сказал:

— Идите-ка сейчас в комнату для ожидания и подождите там, пока я вас не позову.

Когда он позвал нас обратно, то спросил у меня:

— Зачем он придумал всю эту ложь, может, между вами была какая-то ссора?

— Нет-нет, мы всегда были приятелями, — ответил я, — но я тоже этому удивляюсь.

Тем не менее я рассказал Михайлову об одном случае, который произошел полгода назад. У Болдырева умер отец, и он хотел поехать на похороны, но денег не было. Я дал ему взаймы сто рублей. Эти деньги он не вернул мне до сих пор, да я и не требовал.

— Мне все-таки трудно поверить в то, что он оказался таким мерзавцем, что из-за такого маленького долга придумал такие обвинения, — заметил я Михайлову. — Я даже не догадываюсь, к чему Болдырев стремился. Может, хотел как-то прижать меня, чтобы ему не надо было отдавать назад долг?

Услышав это, Михайлов обратился к Болдыреву:

— Это правда, что ты должен Тоги сто рублей?

— Да, должен, — признался он. Михайлов продолжал:

— Значит, все, что говорит Тоги, — правда. Почему же ты врешь? — и, не дожидаясь ответа, добавил: — Сегодня же, к семнадцати часам, до закрытия тюремной кассы, деньги внести на счет Тоги, а квитанцию принести мне.

Болдырев обещал принести деньги, которые были внесены на мой счет.

Когда через некоторое время меня освободили, и я снова вернулся в летную часть, Болдырев был еще там. Опасаясь, что я буду мстить, он попросил, чтобы его перевели в другую часть. «Ведь финны такие злые», — говорил он. По его словам, ему опасно было оставаться вместе со мной в одной части.

Но у меня не было никакого желания мстить ему.

То, что у меня сменился следователь, явилось ответом на мою молитву. Когда дело взял Михайлов, все обвинение начало постепенно разваливаться. Известие о том, где я нахожусь, попало к Лиине тоже через него: он, как и обещал, отправил Лиине по почте мое письмо. Лиина стала регулярно, два раза в месяц, носить мне передачи с едой. Ко мне начали возвращаться душевные и физические силы. Мой внутренний мир снова стал раскрепощаться. И поскольку на душе становилось спокойнее, постепенно возвращались надежда и вера в жизнь.

 

Когда среди друзей и членов церкви распространилась весть, что я нахожусь в тюрьме, они стали молиться за меня, чтобы правда победила. До меня дошли слухи, что кто-то из молодежи приходил в вечерних сумерках на улицу, проходящую мимо стен тюрьмы, и молился:

— Где-то там, внутри этих стен сидит Йоханнес, сидит безо всякой вины. Боже праведный, мы молим Тебя, чтобы Ты освободил его. Так они приходили «повидать» меня не один раз.

Шли недели, месяцы, Дело продвигалось очень медленно. Мое заточение продолжалось, и я никак не мог способствовать тому, чтобы ускорить ход дела. Дни тянулись мучительно долго, иногда я не мог спать. У меня был хороший следователь, который стремился к истине, но порой атмосфера становилась для меня гнетущей, непредсказуемой и пугающей. Передачи от Лиины и молитвы друзей вселяли в меня надежду и силы. Но окончательного приговора все не было.

Когда наконец я в последний раз оказался у Михайлова в кабинете, то спросил, что он думает о приговоре, который будет мне вынесен:

— Что же меня ожидает?

Михайлов немного помолчал, — было видно, что он обдумывает отвнт. Затем произнес:

— Если судьи военного трибунала Балтфлота люди справедливые, они должны будут признать тебя невиновным. Помолчав, он продолжал:

— Однако время сейчас скверное, к тому же ты уже слишком долго пробыл в этих стенах, слишком много видел, слышал и пережил. Не исключено, что все это затруднит твое освобождение.

Его слова сильно озадачили меня, и я задумался. Конечно, если бы Михайлов один решал, что со мной делать, он бы, конечно, освободил меня, однако над ним стояло более высокое политическое руководство, влиявшее на ход дела. Михайлов сослался на «скверные времена», и это было действительно так. Но разве в условиях такого времени соблюдение принципов справедливости и истины не является исключительно важным делом, чтобы настали более хорошие времена? Если же эти принципы нарушаются, то лучшие времена никогда не наступят. Однако Михайлов ничего здесь не решал, поскольку в движение пришли более могущественные силы.

Беседа наша подошла к концу, и я поблагодарил следователя. — Если бы сейчас было другое время, ты бы вышел на свободу, — и он снова упомянул про убийство Кирова. — Но ты уже слишком много знаешь: скорее всего, тебя не освободят, — вздохнул он. Когда мы пожимали на прощанье руки, я сказал:

 

Господь говорит: «То, что вы сделали для одного из братьев моих меньших, вы сделали для Меня». И он вознаградит вас за вашу доброту стократно и здесь, на земле, и потом, в вечности!

После этого мы расстались. Меня отвели в камеру следственной тюрьмы на Шпалерной, а оттуда через какое-то время перевели в тюрьму «Кресты». Михайлов остался в своем кабинете. Это была наша последняя встреча, больше я его уже не видел. Она мне запомнилась, поскольку Михайлов был человеком добрым и искренне стремящимся к правде.

Да благословит его Господь, если он еще жив. Но, скорее всего, он уже получает свою награду, поскольку был значительно старше меня, этак лет на двадцать.

Почему же Йоханнес попал из авиации в тюрьму, причем будучи невиновным? Почему Господь не защищает тех, которые на него надеются?

Но одно событие, о котором Йоханнес узнал лишь впоследствии, заставляет вздрогнуть. Самолет, с моторами которого он имел дело, в один из дней совершал однажды обычный учебный полет. В нем находилось одиннадцать молодых военнослужащих. Если бы Йоханнес оставался в авиачасти, он тоже был бы среди них в этом полете.

Однако поскольку Йоханнеса арестовали, вместо него полетел другой.

Вскоре после набора высоты, уже в воздухе, машина загорелась и упала вниз.

Все одиннадцать, находившиеся в самолете, погибли. Никого не осталось в живых, чтобы рассказать о причинах аварии, а также о том, что произошло в самолете перед тем, как он загорелся и рухнул на землю.