В ЛАГЕРЕ

— После изнурительного этапа нас направили с соликамского вокзала во временный лагерь; вооруженные конвоиры сопровождали колонны, шагая по обе стороны каждой. В лагере нас ожидало распределение по объектам. Лагерное начальство решало, куда и на какие работы направить тысячи заключенных. Куда конкретно — об этом не сообщалось, да и вопросы задавать было бесполезно: ведь мы — зэки и должны делать только то, что прикажут. В первую очередь в лагерь отправили мужчин постарше и тех, кто был в летней одежде, а также женщин.

Стоял леденящий холод. Неизвестность, а также сознание царящего произвола и несправедливости, казалось, еще усиливали его. Однако не стоило так глубоко задумываться, ибо в той ситуации все надо было воспринимать как есть и стремиться хотя бы продержаться. Когда находишься между жизнью и существованием, все кажется удивительно простым: либо выживешь, либо нет.

На территории временного лагеря стояли две большие палатки и срубленное из бревен здание барачного типа, перед дверью которого стоял молодой, шикарно одетый человек. Твердым голосом он распорядился, чтобы пришедшие заходили внутрь барака. Решив, что перед нами какой-то начальник, мы, повинуясь его указаниям, стали заходить в барак.

За дверью нас ожидало странное зрелище: там находилось до полутораста мужчин, вид которых заставлял вздрогнуть. Все они были в замызганной одежде, с длинными бородами, в неподвижных глазах — пустота. «Неужели и я здесь со временем стану похожим на них», — мелькнула в голове первая мысль.

Когда внутри очутилось около шестидесяти человек, дверь закрылась. И тотчас же все эти странные люди по-звериному набросились на нас, стали срывать одежду, отбирать еще оставшиеся вещи. Зимнюю и летнюю одежду, рубашки, брюки, обувь — все отбирали, вырывали из рук сумки, портфели, мешки — все-все. Я видел, как с одного старика снимали одежду и валенки, и он ничего не мог сделать. Они размахивали веревками, ремнями с пряжками и сорванными с нар досками, избивали тех, кто сопротивлялся.

 

Щеголевато одетый человек даже не пытался хоть как-то воспрепятствовать этому бесчинству, и вскоре стало ясно, что он никакой не начальник, а только вел себя по начальственному, веля заключенным заходить в барак, где их должны были ограбить, — он и организовал все это.

Здесь был звериный мир, где властвовал закон джунглей. Я попытался было удержать в руках сумку, полученную от Лиины, но один из нападавших ударил меня по руке куском доски, рука разжалась — и сумки как не бывало. Они сорвали также шапку с головы и шарф с шеи. Я понял, что сейчас меня разденут совсем догола, отберут костюм вместе с зимним пальто, которые мне были так необходимы на этом холоде.

И в ту секунду, когда я понял, что сейчас доберутся до моего пальто и костюма, во мне внезапно произошло такое, чего я даже не могу объяснить. Я вдруг стал другим человеком. Ко мне неожиданно вернулись решительность и сила. Бросившись вперед, я кулаками и локтями начал расчищать себе дорогу к двери, чтобы выскочить наружу.

И вот я уже перед дверью, которая закрыта. Рядом двое мужчин снимали с лежащего на полу старика зимнее пальто и ботинки. Заметил я также, что Матти в этой схватке свалился на пол. В этом помещении сильный грабил слабого. Меня охватила ярость. Я бросился сверху на тех двоих, которые грабили старика, они оторопели от неожиданности и на мгновение отпустили свою жертву. Что происходило со стариком дальше, я не видел, ибо на это у меня уже не было времени. Я сильно ударил ногой в дверь, крючок отлетел, и она распахнулась. Я выскочил из барака наружу.

Выскочив, я увидел снаружи Адама и некоторых других знакомых. Я попросил подержать свое пальто и без шапки, в одном свитере, весь горя от гнева и чувствуя прилив сил, ринулся обратно в помещение. Что там с Матти? Его необходимо было спасти от этих тварей.

Распахнув дверь, я увидел ограбленных и избитых людей, однако Матти нигде не было. Вдруг откуда-то из угла я неожиданно услышал его голос:

— Йоханнес, тебя что, совсем раздели?

— Давай быстро выбирайся оттуда, я помогу тебе, а не то вообще голым останешься! — крикнул я Матти в ответ. Оказывается, он прятался от грабителей под нарами.

Я снова двинулся к выходу, усердно работая руками и локтями, Матти последовал за мной.

На этот раз пробиться к выходу было легче, чем в первый раз. Когда мы наконец выбрались наружу, Матти рассказал мне, что,

 

после того как упал на пол, он тут же заполз под нары и, таким образом, исчез из виду. Он оставался там, под нарами, и поскольку его не заметили, то и не тронули; кроме того, мой мешок с едой, в котором еще что-то оставалось, тоже сохранился при нем. Одежда на Матти была летняя, и продуктов из дому тоже не было, ибо родные не имели от него никаких вестей.

Но когда мы с Матти выбрались из барака и направились к Адаму с остальными знакомыми, то снова увидели, жестокую драку: уголовники отбирали у людей одежду и еще оставшееся имущество. Отбирали все подряд. Защищаясь, люди пытались сохранить в себе остатки тепла, чтобы не обморозиться и не окоченеть.

Пока мы дрались в бараке, политические и другие невинно осужденные, находившиеся снаружи — их было пятьдесят или шестьдесят, — придумали способ, как защитить свою одежду и жалкий скарб. Сумки, мешки, одежду они сложили в одну кучу, чтобы легче было охранять, поскольку из рук каждого поодиночке их можно было запросто вырвать. Тут же, на площадке, стоял сделанный из досок сарайчик, из которого люди повыламывали доски, чтобы отбиваться от грабителей.

С досками в руках люди наготове стояли около этой груды вещей, время от времени отражая жестокие наскоки. Грабителей было немало, но вновь прибывшие сумели все же постоять за себя.

Сохранить даже те немногие вещи, которые были с собой, было крайне важно, ибо они как бы связывали заключенных с их близкими и с нормальной человеческой жизнью, укрепляя надежду. Они были также памятью о дорогих людях, которые остались далеко, и потерять эти предметы означало прервать связь с домом и впасть в еще большее отчаяние. Поэтому эта драка была как бы борьбой за жизнь и за надежду. У каждого перед глазами и в сознании стояла и другая картина: что произойдет, если не защищаться; картина, от которой никуда было не уйти, не убежать, — надежда, угасающая под натиском отчаяния, конец жизни.

Вновь прибывшим людям пришлось остаться под открытым небом, поскольку ни в одной из палаток уже не осталось места. — Они были полностью забиты заключенными. В этот же день, незадолго до нашего прибытия, во временный лагерь было доставлено восемьсот заключенных из Ташкента и пятьсот — из Киева. Да еще в нашем эшелоне было тысяча семьсот человек. Отсюда и теснота, причем неимоверная.

Адам, ожидавший меня снаружи, был очень обеспокоен за меня, поскольку не был уверен в том, что я вырвусь обратно от этих нелюдей. Когда же я все-таки вышел и взял у него свое пальто, он, достав из своей сумки простыню, обмотал ее вокруг моей головы, так как грабители оставили меня без шапки.

 

Так он проявил свою заботу и любовь ко мне. У меня еще оставались костюм и зимнее пальто, сапоги, а также свитер и другая одежда, которую я отдал Матти. Сохранилась и сумка с продуктами.

Дав Матти поносить свою одежду, я хотел помочь ему и таким образом сохранил ее. Возможно, в подобной ситуации трудно было заметить какие-либо признаки Божьей воли, ибо все происходящее было так ужасно! Но во что же еще было верить, как не в Бога?! Не-ужто я должен был верить в совесть этих людей, в право сильного глумиться над слабым, в эту несправедливость?!

Йоханнес снова и снова задавал себе эти вопросы и каждый раз приходил к выводу, что ему ничто не помогло бы, если бы он впал в отчаяние. Вера в Бога порой казалась ему парадоксом: она давала силы выстоять даже в самых крайних ситуациях, когда, казалось, ниоткуда нельзя было ожидать помощи.

Впоследствии я часто думал, откуда у меня взялась такая необъяснимая сила, нахлынувшая на меня в бараке. Появилась ли она сама по себе или же я тогда превратился в зверя, расчищавшего себе дорогу, выбираясь из этого страшного места?

Потом один из сидевших со мной рассказывал, что он тоже получил сильный удар в грудь, когда я работал локтями. Однако в том помещении сгрудилось такое множество людей, которые стояли стеной, что он даже не мог упасть и тем самым избежал более серьезной травмы.

Страшным последствием этой драки явилось то, что один из нашей группы был убит. Не знаю, кто его убил и как, но нервы людей, находившихся там, были напряжены до предела. Все были страшно голодные, продрогшие, что само по себе уже было угрозой для жизни каждого. Там царил полнейший хаос, и люди теряли последнюю каплю самообладания, способность действовать благоразумно. Убитого перетащили под дощатый пол и чем-то накрыли. Это был конец одной жизни, первая смерть, которую я увидел там и которая, однако, недолго будоражила сознание людей. Не было никакого отпевания покойника, никаких почестей, никаких известий родным.

Наверное, это все же была спасительная смерть: так человек избежал ожидавших его будущих многолетних мучений, растянутых, возможно, как у нас остальных, по крайней мере лет на десять. Мы вынуждены были со временем привыкнуть к тому, что люди здесь умирали, — и ведь привыкали же! Действительность заключалась прежде всего в собственной борьбе за то, чтобы остаться в живых, и не было времени долго помнить отдельные страшные эпизоды, поскольку они происходили постоянно. Все силы надо было сконцентрировать на борьбе за свое существование, если только человек хотел пережить этот день.

 

Когда наступил вечер, несколько сот находившихся под открытым небом заключенных отправили куда-то в другое место. Среди них был и Адам. Я не знаю, куда их отправили. С Адамом мы пробыли вместе всего две недели до того, как их увели. После я его не видел. У меня в ушах продолжали звучать его слова:

— Десять лет! За что меня наказали, за что? Что я сделал?

Адам был очень потрясен выпавшей ему судьбой. Дома у него остались жена и взрослая дочь.

Позднее, когда к нам доставили одного осужденного из того лагеря, где находился и Адам, я узнал, что с ним стало. По словам этого заключенного, Адам прожил примерно год, а затем, поскольку здоровье было уже подорвано суровыми условиями, отошел в мир иной, не выдержав мучений. Жену с дочкой он так больше и не увидел.

«За что меня наказали, что я сделал плохого?»

Этот вопрос задавали многие — сотни, тысячи, десятки тысяч раз, до бесконечности, задавали его по дороге сюда и все последующие годы нахождения в суровых и нечеловеческих условиях лагеря. Но глас вопрошавшего тонул в бескрайних уральских лесах, в этих дебрях, где не было никаких дорог. Те же, кто стоял у власти, ответов не давали.

Меня поддерживало сознание, что все-таки есть Тот, Кто меня слышит, хотя Он и представлялся мне таким безмолвным и таким далеким.

В первую ночь нашего пребывания в этом временном лагере Матти, я и большая часть остальных вынуждены были остаться на сорокадвухградусном морозе. В помещение, где находились уголовники, мы больше не осмеливались войти, хотя там и было немного свободного места. У входов в палатки снова пошла жестокая борьба за место под крышей. Тот, кто был сильнее, выбрасывал более слабого на мороз и сам забирался внутрь на его место.

Я в этом участия не принимал. Было очевидно, что в этом лагере никто долго не протянет. Холод стоял просто леденящий, многие были в легкой одежде, и никто не отвечал за то, что случится с людьми ночью, будут ли они все к утру живы или же, окоченев, помрут. А что же дальше, если начало такое?

Это мы узнали уже в последующие годы.

Я сказал Матти, что важнее всего то, откроется ли для нас дверь на небо, если наш путь окончится здесь. Матти тоже был из семьи христиан, поэтому он хорошо понял меня.

Я произнес тихую и короткую молитву: «Ты знаешь Сам, что сделаешь с нами».

И вот ночью, стоя на морозе, мы с Матти смотрим в уральское небо. Мы видим, как мерцают звезды, видим Луну, рассеивающую мрак; вокруг тишина, звуков драки уже не слышно. Мы очень измождены, однако заснуть на снегу означало бы замерзнуть, а это —

 

смерть. Но мы еще молоды, в жилах — горячая кровь, поэтому добровольно уйти на тот свет нам отнюдь не хотелось, хотя не было ничего проще: свалиться от усталости в сне? и закрыть глаза — вот и все. Надо было сохранять бодрость и переждать медленные и холодные ночные часы, до того как забрезжит утро.

Чтобы не замерзнуть, мы с Матти попытались укрыться от колючего ветра и мороза с боковой стороны палатки и вскоре заметили, что на углу полотнища палатки соединялись при помощи петелек и палочек, выполнявших роль пуговиц. И внутренний голос тут же подсказал: «Здесь можно залезть в палатку».

Я попытался освободить петли, однако они так задеревенели на морозе, что ничего сделать было нельзя. И опять мне будто подсказывали: «У тебя же есть бритва, что в засохшем кусочке хлеба». Будучи еще в тюрьме, я из крючка от брюк сделал себе бритву, которой не только брился, но и использовал для тех или иных нужд.

«Бритвой ты можешь разрезать петли».

«Спасибо, так и сделаю», — негромко ответил я.

Я вынул из сумки с продуктами кусок хлеба, разломил и достал бритву. Но затем возник вопрос: если мы взрежем угол и заберемся внутрь, как и чем соединить полотнища снова?

Тогда Матти вспомнил, что видел около почти разобранного сарайчика обрезки стальной проволоки, ими мы и решили воспользоваться. Мы сходили туда и взяли несколько кусков.

Но главное было в том, окажется ли для нас там, внутри, место.

Мы решили, что Матти полезет первым, поскольку моя ушибленная рука сильно болела. Но когда угол был раскрыта, я опять будто услышал: «Не Матти, ты сначала заглянешь внутрь».

Но как только я просунул в палатку голову, завернутую в белую простыню, на нее тотчас же посыпались удары. Если бы первым протиснул туда свою ничем не защищенную голову Матти, каково бы ему пришлось?

Забраться в палатку оказалось делом совершенно невозможным, поскольку она до отказа была забита раздраженными и озлобленными людьми. Удары, сыпавшиеся на меня, становились все сильнее, и уклониться было невозможно. Каждый дрался за свое существование, за свою жизнь. Присев и съежившись, я закрыл голову руками, стараясь стать как можно менее заметным. Меня трясло, и казалось, что и мозги в голове у меня тоже трясутся.

Наконец я поднял голову и решил снова попытаться забраться в палатку. И тут вдруг я узнал одного из тех, кто наносил мне удары. Это был Пааво, сосед.

— Пааво, не бей меня, лучше помоги попасть внутрь! — попросил я его.

 

— Ты кто? — спросил он, не узнав меня.

— Йоханнес Тоги, — назвался я.

Удары тотчас же прекратились, и мы вместе стали соображать, как бы мне там поместиться, поскольку в палатке было невероятно те'сно. И придумали. Несколько человек изо всей силы уперлись руками и ногами в опору, на которой палатка держалась, и оттеснили остальных от угла подальше. Меня втащили внутрь, в то время как Матти помогал сзади, подталкивая в спину. Все вышло удачно.

— А как же заделать дырку? — забеспокоился кто-то.

— Не волнуйся, способ есть, — ответил я, — но прежде нужно втащить сюда и Матти, моего друга.

Мужики согласились, не споря, хотя им самим было несладко, помочь забраться и Матти.

Как только Матти оказался внутри, мы заделали угол палатки теми самыми кусками проволоки, надеясь, что мороз останется снаружи. В палатке было тепло только из-за скученности людей, а также от их дыхания. Имелось немного нар, вообще же сидеть было не на чем.

Так мы пережили первую ночь во временном лагере. Все эти «ночные дела» заняли определенное время, и до рассвета оставалось уже всего несколько часов, когда в палатке стало поспокойнее. О том, чтобы поспать, не могло быть и речи. С нами обращались как со скотиной. Те, кому удалось попасть в палатку, имели больше возможностей дожить до утра, нежели те, кто в ней не поместился. Им пришлось всю ночь стоять под открытым уральским небом на сорокадвухградусном морозе и надеяться, что одежда, которую с них не успели сорвать уголовники, хоть как-то их согреет. А не поместившихся в палатках были сотни.

Я так и не узнал, сколько людей умерло в ту ночь, но говорили, много. Еще больше было тех, кто обморозил ноги, руки, лица, и никаких врачей, чтобы хоть как-то помочь обработать обмороженные места, конечно же, не было.

На следующий день умерших, а также часть тех, кто выжил, куда-то отправили. Куда — не знаю.

Мы с Матти пробыли двое суток там, в нашем углу, не выбираясь наружу и без пищи. Палатка была настолько плотно набита людьми, что приходилось все время стоять. Большую и малую нужду справляли прямо тут же. Стоящие должны были то и дело меняться местами, когда кому-либо требовалось срочно пристроиться у стенки, чтобы облегчиться. Вонь стояла ужасная, но когда речь шла о жизни и смерти, на такую мелочь можно было просто не обращать внимания. В критических условиях человек способен выдержать многое.

После того как заключенный справлял свою нужду, нижнюю часть брезента палатки поднимали и испражнения выбрасывали вон. Точно

 

так же удаляли из палатки и трупы умерших. От них при этом вреда уже не было, наоборот, — даже польза: становилось несколько просторнее, и, кроме того, остальным доставалось их «наследство» — главным образом потрепанная одежонка.

Больше хлопот доставляли те, кто, стоя, изнемогал до такой степени, что повисал на соседях. На землю они упасть не могли. Причем таких, умирающих, было немало, ничем помочь им уже нельзя было, когда и свои-то силы оставляли людей. Многие теряли сознание, другие еще как-то пытались держаться. Помощи ждать было неоткуда, да и кто мог оказать помощь такому количеству людей.

Однако чувства товарищества еще сохранялось; то тут, то там брат поддерживал брата, а ведь сил у заключенных уже оставалось так мало, что каждый должен был в первую очередь думать только о том, как бы самому выжить.

До тех пор, пока в человеке еще ощущались признаки жизни, его не выталкивали из-под брезента наружу, на мороз. Так было, по крайней мере, в том углу, в котором находились мы с Матти. О других я ничего не знаю, поскольку палатка была большая и в ней были сотни людей, а может быть и тысяча.

В палатке, правда, стояли нары, однако истощенных и изнуренных людей было так много, что, конечно же, места на всех не хватало. Всякий раз, когда на нарах кто-нибудь умирал, покойника несли в угол и затем выбрасывали на мороз; что с ним происходило дальше, не знаю, — наверное, кто-нибудь из охранников оттаскивал мертвое тело в лес, а может, и волки сами приходили к палатке.

После того как труп оказывался снаружи, появлялось место для тел, кто еще подавал признаки жизни. Бороться за жизнь означало борьбу со временем, поскольку слишком долгое пребывание в этой палатке способствовало тому, что довольно быстро становилось все больше свободного места, ибо смерть нещадно косила заключенных.

В углу, где ютились мы с Матти, имелось одно преимущество, какого не было у других. Между вертикальными столбами имелась распорка, расположенная примерно в полуметре от земли; на ней можно было по очереди сидеть, а иногда даже чуть вздремнуть, прислонившись спиной к покрытой инеем стенке палатки. Кроме того, Матти достались от одного умершего заключенного некоторые нужные вещи: кусочек мыла в мыльнице, кожаная шапка и подушка. Это было настоящее счастье: все эти вещи были нам так необходимы!

В течение первых двух дней есть нам вообще не давали, а провизия, которая была получена от Лиины, уже кончилась. На третий день наконец-то привезли какой-то суп в бочке. Однако алюминиевых мисок и ложек, чтобы его есть, было очень мало, достались они дале-

 

ко не всем. Матти предложил воспользоваться его кожаной шапкой, так как более подходящей посуды у нас не было. Половинки мыльницы мы использовали как ложки, так что каждый даже имел свою.

Из шапки, доставшейся от покойника, мы вырвали подкладку, которую надели Матти на голову, чтобы она хоть чем-то была прикрыта. Я с шапкой пошел за супом. Держа ее обеими руками, я вернулся к Матти, осторожно неся налитую в нее драгоценную жидкость. Матти взял шапку за один край, я за другой. Второй, свободной рукой мы половинками мыльницы зачерпывали суп и ели.

Он сразу показался нам очень вкусным, несмотря на то что был водянистым, — в нем плавало всего лишь несколько кусочков картошки.

По очереди мы сидели на распорке — один дремал, а второй охранял его сон. Подушку Матти мы клали между спиной и заиндевелой стенкой палатки — было не так холодно. Человек может спать даже в самых неподходящих местах, если очень устал и других условий нет. При необходимости его желания и требования могут быть совершенно непритязательными.

Вещи, доставшиеся нам от умершего заключенного, очень нам пригодились, ибо мы продолжали бороться за выживание. Сумка с продуктами, которую я получил от Лиины, тоже оказалась очень кстати. Правда, продукты из нее были уже все съедены.

Во временном лагере мы провели несколько дней. Здесь можно было встретить представителей разных национальностей, населяющих Советский Союз; небольшую часть зэков составляли ингерманландцы, финны по происхождению. Лагерь был своеобразным местом отбора, откуда заключенных отправляли на различные работы в зависимости от того, что тот или иной умеет делать и чем занимался раньше, а также учитывая потребности в проведении тех или иных работ. Например, финнов — выходцев из Финляндии и Ингерманлан-дии — считали хорошими заготовителями леса, поскольку они были привычны к жизни среди леса, пользуясь его продуктами. А вот грузины, например, не были приспособлены к подобной работе, поскольку в их родных краях лесов нет.

Принимали во внимание также и возраст заключенных. Молодых людей, у которых была одежда и обувь, оставляли в лагере на более продолжительное время, поскольку в теплых вещах они могли перенести холод. Что же касается людей более пожилых, а также прибывших в летней одежде, то их отправляли в места постоянного размещения в первую очередь.