НА ЛЕСОЗАГОТОВКАХ В ПРОНЬКИНСКОМ ЛАГЕРЕ

— Лагерь лесозаготовителей, куда направили меня и многих других заключенных, находился примерно в сорока километрах от реки Камы в районе поселка Кокорино. Распоряжение о переводе нас на лесозаготовки пришло из Управления уральскими лагерями, размещавшегося в городе Соликамске. Лагерь, куда нас перевели, имел двойное начальство: с одной стороны, был руководящий штат, отвечавший за организацию работ и быт заключенных, а с другой стороны, была также политчасть, находившаяся в подчинении НКВД; политчасть не занималась содействием в решении каждодневных проблем, однако вся работа в лагере строилась в соответствии с ее решениями. Например, если планировали перевести заключенных на другие объекты, на это в обязательном порядке должна была иметься санкция представителей НКВД. Последние частенько обходили лагерь и его объекты в целях проведения внезапных проверок.

В подчинении соликамского лагерного управления находились десятки рабочих участков и объектов, — в частности, бумажный комбинат, лесосеки, пункты лесосплава, каменные карьеры, а также швейные фабрики. Были и лагеря для женщин. В уральских лагерях содержалось в общей сложности около восьмидесяти пяти тысяч заключенных — практически население среднего города. Управление осуществляло надзор за положением дел на всей территории и отвечало за отдельные участки работ. Алексей Лебедев — человек средних лет, с суровым выражением лица — был начальником всех лесопунктов. Жил он в Соликамске, где находилась контора. От него зависело очень много: в его руках были тысячи людей и их судеб.

Огромный участок леса был разделен на лесосеки, на каждой из которых было свое начальство и свой штат сотрудников, под руководством которых работали сотни заключенных. На одной лесосеке могло быть от восьмисот до тысячи человек. Доверенные лица из числа заключенных были заняты на различных руководящих работах, а также, помимо работы на лесосеке, на раздаче пищи или на работах по уборке.

Наш путь от Камского бумажного комбината к поселку Кокорино начался рано утром в один из дней начала весны тридцать девятого

 

года. Утро было очень холодное, разбудили нас до рассвета. Предстояло пройти пешком десятки километров. Были, правда, две лошади, однако на санях везли вещи. Сами же мы шли пешим порядком.

Путь этот по тогдашним меркам был, в общем-то, не слишком длинным, однако преодолеть его нам предстояло после тяжелого периода лагерной жизни. Мы шли по лесным дорогам и открытым участкам местности, временами утопая в глубоком снегу. Многие были в летней одежде, без теплых вещей. Кто-то хромал, кто-то выбивался из сил. Тех, кто не в состоянии был идти пешком, сажали в сани, а кто мог, тот продолжал идти. Продуктов у нас с собой не было.

Вот так мы и шли по зимнему уральскому лесу. Нас было несколько десятков, примерно семьдесят или восемьдесят человек. Мы догадывались, что нам придется нелегко. Мы шли целый день и на месте были только после суточного перехода — под утро следующего дня.

Мы прибыли на лесопункт Пронькино, где нам предстояло работать в очень тяжелых условиях.

Пронькинский лагерь сразу же произвел на нас мрачное впечатление. Здесь стояло много деревянных бараков, они были большие и холодные. В каждом бараке жили сотни заключенных. Когда мы прибыли, то узнали, что нас разместят именно в таких бараках. Мы были усталые, голодные и продрогшие. Поесть нам сразу не дали, несмотря на то что мы прошли пешком несколько десятков километров.

Барак, который был отведен нам для жилья, стоял пустой, он напоминал старый заброшенный дом. Оконные рамы зияли пустотой, стекла были перебиты, а в большинстве окон стекол не было вообще. Правда, в некоторых рамах еще торчало несколько осколков. До этого в бараке также содержали заключенных.

Посередине помещения стояла печь, сделанная из глины. Мы развели огонь, надеясь немного согреться, однако когда огонь растопил замерзшую глину, печь начала оплывать, превращаясь в бесформенную кучу. Глиняная кашица растеклась по полу, и барак наполнился дымом. Стало чуточку теплее, однако тепло тут же выветрилось через разбитые окна.

Нар в бараке не было, поэтому усталые после дороги люди, насквозь продрогшие, валились прямо на ледяной пол. Многие от холода, усталости, голода и тяжелой дороги были настолько вымотаны, что уже не могли больше позаботиться о себе. Некоторые падали на пол и тут же засыпали вечным сном, ибо утром уже не просыпались.

Утром умерших забрали и унесли куда-то.

Матти, я и еще некоторые заключенные продолжали держаться небольшой, но сплоченной группой. Мы поняли, что всю ночь простоять на ногах не сможем, поэтому решили сложить верхнюю одежду

 

на полу и улечься на нее, плотно прижавшись друг к другу, чтобы хоть как-то согреться и не упустить тепло от нас в ледяную уральскую ночь.

Итак, часть верхней одежды мы положили на пол. Хоть нас это и не особенно согрело, тем не менее мы могли хоть ненадолго заснуть и передохнуть, а когда холод становился невыносимым, мы вскакивали и бегали вокруг барака. Немного согревшись, снова ложились на пол между пальто и куртками, стараясь вздремнуть.

Из-за холода спать пришлось урывками, однако к этому надо было привыкать, как и показало последующее время.

Отдохнуть за ночь не удалось. К счастью, нам не надо было сразу же отправляться на лесозаготовки, и, таким образом, мы имели возможность подумать, как сделать нашу жизнь хоть чуть более сносной в этих арктических условиях. Я в одиночку отправился немного осмотреться вокруг и нашел большую заржавленную металлическую бочку — литров на двести-триста объемом. «Вот нам и печка, — подумал я, — которая уж не превратится в кучу».

Мы тут же взялись за дело. Затащили бочку в барак. Из мастерской, где затачивали пиль? и топоры, принесли инструменты. Сделали в бочке отверстие для топки и приспособление в виде башни, через которое должен был выходить дым. Натащили дров — в них-то уж среди леса недостатка не было. Затем попробовали протопить нашу новую печку. Принесенные снаружи поленья были замерзшие и влажные, горели плохо, однако печь оказалась отменной.

Но оставалась еще одна проблема. Теплом-то мы себя обеспечили, однако оно быстро улетучивалось: окна ведь оставались без стекол. Поскольку стекол было не достать, а также досок или жести, некоторые окна мы все же попытались прикрыть одеждой и тряпками. Но одежда была нужна, чтобы укрываться. Тем не менее в наступившую ночь в бараке было теплее. До утра мы дежурили по очереди, поддерживая в печке огонь.

На следующий день нашего пребывания в Пронькинском лагере нас погнали на работу. Разбудили в пять часов утра — охранявший нас заключенный стал бить в колокол за дверью, да так звучно, что мы, конечно же, услышав этот звон, проснулись.

- Подъем! Подъем! Подъем! — прокричал он еще — для верности. Эта побудка была необходима, поскольку часы иметь заключенному не разрешалось — ведь он и их мог использовать, для того чтобы, например, повеситься.

Заключенные, которые будили остальных, были настолько ослабевшими для работы на лесоповале, что им давали обязанности полегче. Днем, в частности, они занимались уборкой. Едва только силы возвращались к ним, их снова направляли в лес, на смену приходили

 

другие. Работа на лесозаготовках должна была идти непрерывно, поэтому уклониться от нее на длительное время было невозможно.

На завтрак мы получали жидкий, водянистый суп, позднее для разнообразия давали «кашу», сваренную на воде; впрочем, так ее и назвать-то было нельзя — скорее просто жижа. Перед тем как отправиться в лес, каждый заключенный получал определенную пайку черного ржаного хлеба на день, которой должно было хватить на всю смену.

Пронькинский лесозаготовительный лагерь — один из многих, расположенных в районе Кокорино, — располагался на большой площади. На работу надо было тащиться еще до шести часов утра. Расстояние составляло пять или чуть больше километров в зависимости от того, как продвигался лесоповал. Зима на Урале очень снежная, к месту работы надо было все время идти пешком. Иногда давали лошадь с санями, но в основном на обратную дорогу, когда многие были настолько ослабшими и изможденными, что сами уже не могли добраться до лагеря и попросту валились в снег.

Работали по двенадцать часов, к этому надо было еще прибавить время на дорогу, поскольку отсчет времени начинался уже в лесу. Вечером — та же дорога обратно. Рано утром, затемно, уходили, а вечером, когда снова наступала темень, возвращались. Дорогу освещали лишь луна и белый снег.

Возвратившись из леса, мы получали тот же жидкий суп, что и утром.

Теперь мы понимали, что ждет дальше: валка деревьев — и зимой, и летом.

После первого дня работы, вернувшись в барак, мы принесли с собой елового лапника, которым закрыли оконные отверстия. Жить сразу стало легче. В комнате было так же темно, но все же больше тепла, чем в предыдущую ночь, поскольку оно не сразу улетучивалось. Теперь можно было уснуть, чтобы, передохнув, утром снова приступить к тяжелой работе.

Позже мы закрыли окна досками и законопатили мхом. В помещении барака размещалось примерно по двести человек. Внутри были сделаны двухъярусные нары, никаких матрасов и постельного белья не было. Спать было жестко, укрывались верхней и прочей другой одеждой, какая только была еще с собой.

Потом мы стали приносить из леса мох, который просушивали в бараке у печки, а затем укладывали на нары, и у нас получались «матрасы». Некоторые набивали мох и под одежду, отправляясь утром в лес. Он немного кололся, но так все же можно было согреваться. Каждый изобретал что мог. Если мороз был больше пятидесяти градусов, то на работу не гнали, но если температура была между сорока и

 

пятьюдесятью градусами, когда властитель погоды немного щадил нас, надо были идти.

Летом на нары мы подстилали сено, но зимой такой возможности не было.

Итак, мы постепенно улучшали условия своего существования, — жизнь ведь и самому себе можно облегчить, если к этому стремиться. Я довольно быстро усвоил эту истину. Всегда следует поразмыслить, что и как можно поправить. А если же просто сидеть, хныча, и ждать, тогда кто-то другой сделает для меня что-то, — так можно ждать вечно. Конечно, я понимал и тех, кто настолько падал духом, что ничего другого, кроме спасительной смерти, и не желал. Многие уже не в состоянии были видеть ни одного проблеска надежды.

Жизнь на лесоповале очень тяжелая. Нормы были высокие, определялись они в зависимости от того, какой был лес — ельник или сосняк. много снега или мало. Если снега было много, нормы были поменьше, поскольку к дереву было трудно подойти и падало оно затем в глубокий снег. Дороги не расчищались, поскольку не было соответствующей техники, да и пользоваться ими можно было только тогда, когда они были укатаны в течение долгого времени.

В лесу каждая бригада получала свой участок; он обозначался зарубками, которые делали топором на деревьях. На следующий день продолжали работу от того места, где заканчивали накануне. Таким образом, мы либо приближались к лагерю, либо удалялись от него. Методы работы были самыми примитивными. Бензомоторных пил не было, работали двуручными пилами попарно. Ржавые и затупленные пилы и топоры правили ночью в лагерной мастерской, где ремонтировали инструмент.

Чтобы свалить одно дерево, нужны были два человека, которые становились с пилой по обе стороны ствола и начинали пилить.

Бригада состояла из двадцати пяти или тридцати заключенных, при каждой был также прораб из числа лагерного персонала, который нес общую ответственность за работу. Его рабочая норма составляла половину от нормы вальщика, а другая же половина засчитывалась ему за руководство работами. Прораб поддерживал связь с начальником всей площадки, и они согласовывали нормы и другие производственные вопросы, а также следили за тем, как работают отдельные заключенные.

В лесу делали штабеля стволов, заготовленных за день, каждому надлежало заготовить определенное количество кубометров. По окончании рабочего дня измеряли длину и толщину стволов и все записывали.

 

Бригадир отвечал за то, чтобы работа шла в заданном темпе. Вечером, когда штабеля были обмерены и результаты работы каждого заключенного записаны, конвоиры ставили на деревьях метки, от которых назавтра предстояло продолжать работу. За пределы обозначенного участка выходить нам было строжайше запрещено.

Если кто хоть одной ногой ступит за линию, стрелять будем без предупреждения, — пригрозил вооруженный конвоир. Шаг за черту считался попыткой побега.

Однажды я увидел, как это делается. Конвоир попросил одного из заключенных дать ему топор, поскольку у конвоиров топоров с собой не было, только оружие. Взяв топор, он сделал на деревьях зарубки: отсюда назавтра предстояло продолжать работу. За линию отмеченных деревьев заходить запрещалось.

Затем конвоир нарочно бросил топор за линию отметок и велел заключенному сходить за ним.

Заключенный послушался, поскольку надо было подчиняться как правилам, так и указаниям начальства. Испытание это, конечно же, было жестоким, и заключенный, к сожалению, не сориентировался, что выбрать. И как только он шагнул за линию отметок, конвоир тут же хладнокровно выстрелил ему в спину, и заключенный упал замертво.

Конвоир, устроивший такую бесчеловечную проверку, отнюдь не был осужден за убийство, и заключенные решили, что ему дали, наверное, отпуск или же другое поощрение за хорошую службу.

Человеческая жизнь в тех условиях совершенно ничего не стоила.

За результатами работы следили все время, нормы не уменьшали. Состояние здоровья человека не играло роли. Наоборот, если норма выполнялась не полностью, результат сказывался на следующее утро: заключенный получал уменьшенную пайку хлеба, поскольку выработка была напрямую связана с его долей, выдававшейся на день. Дневная пайка составляла восемьсот граммов на человека, а если норма не выполнялась, то на следующий день пайка уменьшалась до шестисот. Однако такие большие пайки выдавались только до войны, в войну они были уменьшены.

На следующий день надо было выполнять норму уже на меньшей пайке хлеба. Если мыслить здраво, то ее, наоборот, надо было увеличить, чтобы заключенный свалил больше деревьев и выполнил-таки норму. Однако здесь речь шла прежде всего о наказании, а приказы рассудку не подчинялись — ведь они издавались для того, чтобы их выполнять!

Хоть и не верится, однако и в тех условиях было место юмору, который помогал поддерживать дух. Как-то, к примеру, мы с несколь-

 

кими заключенными пили чай в бараке. Чай приготавливали из листьев и трав, которые приносили из леса.

Чай готов, а вот сахару нет, — сказал я своим товарищам. Нас было там шесть или семь человек.

Есть, есть сахар! — воскликнул один из заключенных и достал из своих вещей потемневший кусок сахара. — Только вот на всех, наверное, не хватит, — добавил он.

Мы придумали, как сделать, чтобы сахара хватило на всех. Кусок подвесили на нитке к потолку — так, чтобы он висел над столом и каждый мог его чуть-чуть лизнуть. В это время вошел охранник, который сначала, не поняв, сердито нахмурился, а потом расплылся в улыбке, когда ему сказали, что хотим сделать так, чтобы всем хватило. На этот раз обошлось без объяснений, откуда взяли сахар.

Жизнь в новом лагере шла своим чередом. День сменялся вечером, ночь — утром. Лесоповал — дело тяжелое, часто думал я, на комбинате работать было лучше, как было бы здорово остаться там — так ведь нет! Но это решалось уже не мной.

Летом работать в лесу было легче. Мы ставили палатки, в которых жили и спали. Так делали, если лесосека находилась далеко от лагеря, чтобы экономить время, обычно уходившее на переходы.

Бревна доставляли тракторами на берег реки, которая называлась Малая Вишера. Это была небольшая речка, впадавшая в Каму, по которой весной, когда льды сходили, бревна сплавляли на бумажный комбинат.

Нашу бригаду, с которой я работал на строительстве бумажного комбината, сразу же расформировали. Заключенные, знакомые между собой, были разлучены и отправлены на участки, расположенные в разных местах, чтобы среди нас не завязались дружеские отношения. Расформированием бригад лагерное начальство стремилось не допустить возможного возникновения планов побега и поэтому заблаговременно принимало меры. Да и за дисциплиной было легче следить, когда заключенные не были знакомы друг с другом.

Тяжелая работа в лесу продолжалась с раннего утра до позднего вечера, работали все дни недели, включая и воскресенья. Выходными днями были только Первое мая, день солидарности трудящихся, а также день Великой Октябрьской социалистической революции в ноябре.

Выматывающая работа, холод, усталость и голод — таков оыл удел заключенных в лагере.

Низкокачественное скудное питание и тяжелая физическая работа в лесу были, конечно же, несовместимыми реалиями, неуклонно ослаблявшими здоровье и выносливость заключенных и выматывав-

 

шими их физически и духовно. Многие болели туберкулезом легких либо другими болезнями, никакого обследования не проводилось. Часто заболевания оставляли без диагноза и лечения. Лагерных врачей было немного, и присутствовали они не на всех лесопунктах. Если же выяснялось, что среди заключенных есть врачи, их старались использовать по профессии, — правда, только с разрешения начальства. Однако врач был не в состоянии оказать серьезную помощь, коль не было необходимых инструментов, оборудования и лекарств.

Несмотря на это, врачи в лагере находились в более выгодном положении, нежели другие ученые; кроме того, при необходимости они могли оказывать помощь заключенным, у которых были болезни или травмы. В более жалком положении оказывались профессора, ученые, исследователи и прочие научные работники, поскольку для них в условиях лагеря невозможно было найти какое-либо применение по специальности.

На лесоповале они раньше никогда не были, да и физически выполнять такую работу не могли — для профессоров вакансий в лагере не существовало.

Это было настоящее растрачивание понапрасну интеллектуального потенциала народа.

Не все выдерживали тяжелую работу и жуткие условия жизни в лагере. Уставшие до предела заключенные в отчаянии совершали в лесу членовредительство: например, ломали пальцы на руках и ногах. Если выяснялось, что травма получена умышленно, то раны даже не давали перевязывать. Заключенному говорили: «Терпи, коль сам это сделал». Кроме того, назначали дополнительное наказание.

Как-то один заключенный, будучи в полном отчаянии, напрочь отрубил себе руку, топором. За это он получил дополнительный срок — два года. Поместили его в лагере в подвальное помещение.

Зэки похитрее умудрялись устраивать инсценировки несчастных случаев, и им везло больше: после того как врач забинтовал палец, можно было не ходить на работы в лес в течение некоторого времени.

Особенно много было на лесоповале самоубийств. Некоторые старались угодить под падающее дерево, однако замысел не всегда удавался, поскольку ствол иногда повисал на ветках, воткнувшихся в землю, и, таким образом, не придавливал несчастного всей массой. Но, как правило, использовали другие, более верные способы лишить себя жизни. Заключенные тайком брали куски веревок и стальную проволоку у себя на площадке, из них мастерили приспособления, с помощью которых покидали лагерь навсегда, поскольку найти в лесу подходящий сук было несложно.

В карьере, где добывали камень и где заключенные с помощью взрывчатки дробили каменную массу на необходимые для строительных нужд глыбы, лишить себя жизни было совсем легко. Заключен-

 

ные договаривались между собой, чтобы кто-нибудь скатил на желающего уйти из жизни каменную глыбу либо толкнул его под падающие камни. Это была уже верная смерть»

Наказывали и тех, кто оказывал содействие в совершении самоубийства, если все становилось явным. Особенно суровому наказанию подвергался заключенный-охранник, если он помогал своим товарищам уйти за запретную линию, либо же помогал им иным образом, — например, доставал продукты. В подобных случаях добавляли до пятнадцати лет либо приговаривали к расстрелу — выстрелом в затылок.

Иногда смерть приходила сама, и заключенному не нужно было торопить ее приход. То и дело, просыпаясь рано утром, закоченевшие от холода, мы обнаруживали крыс, которые уже успели обглодать умерших — прогрызть им щеки, пообкусать носы и пальцы на руках и ногах — до того, как за ними приезжал на лошади специально выделенный человек, который забирал и увозил умерших. Крысы совсем не боялись людей и были настолько голодные, что кусали даже и живых за лицо. Живые, правда, тут же отгоняли их прочь, а мертвецы лежали неподвижно.

Среди работающих на лесоповале редко бывало так, что ночью никто не умирал. Возница обычно приезжал за покойниками утром. Иногда мертвецов было много, а иногда не было вовсе. Бывало, в лагере начиналась то одна, то другая эпидемия, — например дизентерия. Она легко распространялась и была очень опасным заболеванием. Во время эпидемий на нарах оставалось лежать иногда до двух десятков покойников, в то время как остальные должны были вставать после объявления подъема.

Трупы умерших, застывшие или еще не совсем, выносили из бараков и бросали в сани навалом. Возница связывал трупы веревкой, чтобы они не вывалились по дороге, сам усаживался на груду тел и трогал с места. Зимой возы были больше, нежели в теплое время, ибо мороз увеличивал смертность среди заключенных.

Летом этот «последний путь» совершался на телеге. Никто не обращал на это особого внимания. Возы с трупами по утрам были частью будничной жизни лагеря. Умерших отвозили хоронить в лес или в поле, но зимой земля была такой промерзшей, что невозможно было даже рыть ямы, не говоря уже о нормальной могиле. На это просто не отводилось времени. Нужно было валить деревья и выполнять нормы.

Зимой трупы просто выбрасывали в лесу, где они скоро застывали, не начиная разлагаться. Здесь их быстро находили и поедали волки и медведи. Трупы, когда их привозили в лес, были еще мягкие, и лесные звери быстро разделывали бренные останки заключенных, души которых уже были в раю.

 

Весной, когда снег сходил, ветер разносил ужасный запах от брошенных останков, поскольку волки и другие звери съедали трупы не полностью. И вот, однажды, мы попросили разрешения в определенный день, когда ветер дул в противоположную от лагеря сторону, вырыть большую братскую могилу. Разрешение мы получили. Останки умерших заключенных — черепа, кости рук и ног, то есть то, что не съели волки, — покидали вилами в могилу и забросали сверху землей. Летом же покойников, отвезя в лес, там же сразу и зарывали. По мере того как ослабленные люди один за другим умирали, в лагерь доставляли все новых и новых заключенных.

Пронькино было известно также и под названием «лагерь смерти», однако заключенные ежедневно умирали также на всей территории районов Кокорино, Нижнее Мошево — везде. Когда началась война и условия жизни стали еще тяжелее, смерть стала косить еще больше людей.

Я сам чуть было не оказался в таком возу с покойниками, когда много дней пролежал без сознания, но к этому мне хочется вернуться чуть позже.

Никакие церемонии — отпевание или поминовение — в лагере не проводились, однако мы, заключенные, время от времени вспоминали тех, кто отошел в лучший мир. Жизнь наша была постоянной суровой борьбой за существование, на поминальные обряды не было ни времени, ни возможностей. Со временем мы привыкли к смерти, косящей людей, чувство страха пропадало, и будни для многих превращались в однообразную и бесконечную череду.

Официальные сообщения родным об умерших не отправлялись. Жизнь заключенного не стоила того, чтобы об уходе из жизни лишенного защиты закона человека сообщать родным. Но иногда сведения все же доходили — через письма каких-нибудь знакомых либо же молвой людской. Родные вынуждены были жить в постоянном мучительном неведении. В Москве, правда, велась какая-то картотека заключенных, однако если кто-то, проделав длинный путь, добирался-таки туда и обращался к работникам со своей просьбой, ему приходилось уезжать ни с чем, не получив никакого ясного ответа.

Самое страшное — это потерять надежду. Если отчаяние превращалось для заключенного в устойчивое душевное состояние, исправить мало что удавалось. За отчаянием следовало безразличие, жизнь уже не представлялась чем-то значимым, и смерть начинала казаться единственным способом освобождения от страданий.

В лагере были также и настоящие преступники — воры, грабители, убийцы, которые своими прошлыми деяниями вызывали страх.

 

Один двадцатидвухлетний молодой человек совершил двадцать шесть убийств, то есть на совести его убитых было больше, чем прожитых им самим лет. Суммарно все сроки наказания, причитающиеся ему, составили бы сто десять лет тюрьмы. Когда я встретился с ним, то не мог поверить, что такой молодой парень мог погубить так много людей. «Может, и его приговор тоже не совсем справедливый», — подумал я.

У него была с собой бумага, в которой было написано, какой приговор ему вынесен, однако выяснилось, что он неграмотный. Бумагу он дал мне, чтобы я ее прочел.

— Послушай, неужели это правда, что ты?.. — удивленно посмотрел я на него, прочитав справку, однако он меня перебил:

— Они еще не все знают.

В лагере он убил еще одного.

Убийства, конечно же, происходили и в лагере, поскольку нервы у заключенных были все время напряжены.

Политических же заключенных я не опасался: ведь мы же не были «настоящими» преступниками. Часть из нас, узников совести, была уже направлена из временного лагеря прямо в лес, на валку деревьев.

Лесоповал, на котором мне довелось пробыть в общей сложности примерно в течение года, в два захода, повлиял также и на мое состояние здоровья; я стал выглядеть довольно плохо. Тяжелая работа, холод, усталость и голод со временем сделали меня слабым и больным человеком. Во мне оставалось так мало сил, что каждый день доставлял мне мучения. Мне все труднее и труднее было ходить в лес...

Нам с Матти все время удавалось быть вместе и работать на одном участке.

Мы работали в паре, валили деревья, спиливая каждое вдвоем.

Матти был крупным здоровяком, и тяжелая работа была ему нипочем. Он был здоров и в относительно хорошей форме, но временами все же сильно уставал. Был он из доброй христианской семьи и очень нуждался в общении с близкими по духу людьми. Он писал письма домой, но ответов не получал и очень горевал оттого, что не было вестей от родителей и сестер.

Мне же за время моего заключения удавалось время от времени поддерживать связь с моей семьей. Заключенному разрешалось отправлять семье не более шести писем в год — по одному письму в течение двух месяцев, и столько же писем он имел право получать. О числе писем, разрешенном к пересылке, надлежало поставить в известность родных, чтобы они не посылали больше указанного. На этот счет имелось даже официальное законодательное положение. Сделано это было для того, чтобы облегчить работу цензуре. Таким образом, Лиине было известно, где я нахожусь.

 

Наличие цензуры уже заранее предопределяло содержание письма. Мы писали в письмах о том, что наверняка могло быть пропущенным цензурой за пределы тюрьмы. О тяжелом рассказывать не хотелось, и, таким образом, мы взаимно поддерживали друг в друге надежду. Однако некоторыми намеками и общим тоном письма можно было сообщить о том, о чем нельзя было сказать прямо. Я не думаю, что работники, занятые на проверке писем, читали всегда все подряд, — не знаю, но очевидно, у них могли быть и более важные дела. Письма шли с перебоями, однако все же хоть изредка почта приносила известия из дому и укрепляла надежду.

Не знаю, почему же у Матти все-таки не было связи с домом. Пребывание в неведении сильно удручало его.

Я не мог придумать, чем же мне его порадовать — это было не так-то просто в тамошних условиях.

Мне стало известно, что у Матти скоро день рождения — ему должно было исполниться сорок лет, и я подумал, что даже по этому случаю он вряд ли получит какую-либо весточку из дому. Я мог бы, к примеру, испечь для него пирог по такому случаю, но у меня не было нужных продуктов, да и вообще не было возможностей печь пироги.

Однако я все же кое-что придумал. К счастью, Матти родился летом, ибо зимой мне, конечно же, было бы не осуществить свою затею.

Так как мы работали в лесу, у нас была лошадь, которую надо было кормить овсом. Я спросил у возницы, не может ли он дать мне пару пригоршней овса.

— Я хочу порадовать своего друга праздничным пирогом, — сказал я при этом.

Возница с удивлением посмотрел на меня, но поскольку человек он был добрый, то отнесся к моей затее положительно.

Целых две горсти за один день он, разумеется, сразу дать не мог, ибо и у лошади тоже не было лишнего овса. Однако я получал от него по небольшой порции каждый день в течение двух недель, пока не решил, что набрал достаточное количество.

В лесу мы обычно жгли костер; я взял кусок жести, оторванный от саней, и поджарил на нем собранный овес. Поджаренные зерна я, используя два камня, перемолол в муку. Худо-бедно мне удалось соскрести муку в одно целое, и, замешав ее на воде, я сделал несколько тонких овсяных блинчиков. Конечно, пирогом или тортом это нельзя было назвать, поскольку изделие получилось слишком сухим, однако я и тут нашел выход.

В лесу, за пределами нашего отмеченного зарубками участка было огромное количество черники. Заходить за метки было запрещено, однако мне все же хотелось положить в приготовленный для Матти

 

пирог начинку, и поэтому я обратился к конвоиру с просьбой разрешить мне пойти пособирать чернику за пределы зоны. Конвоир разрешил.

— Меня пристрелят, если я выйду за зону? — спросил я его, помня о судьбе товарища, который погиб в подобной ситуации. Конвоир пообещал, что стрелять не будет, и действительно не выстрелил. Поэтому я мог спокойно собирать чернику.

Я уложил овсяные блинчики слоями, между которыми насыпал слои черники, и украсил получившийся пирог сверху черничными ягодами.

В день рождения Матти во время перерыва на обед на делянке собралось двадцать пять человек. Я достал пирог и поставил его на пень.

— Поскольку Матти ко дню своего рождения ничего не получил из дому, то наш Отец Небесный прислал ему пирог, — обратившись к Матти и к остальным собравшимся, торжественно произнес я.

Все, кто собрался там, посреди леса, были очень тронуты. Ведь ничто в мире не могло быть таким аппетитным и вкусным, как этот пирог, сделанный специально ко дню рождения Матти, и все ели его с большим удовольствием.

Прошло опять какое-то время, и Матти снова стал каким-то подавленным и замкнутым. Когда он говорил о чем-либо, касающемся работы, я инстинктивно чувствовал: что-то здесь не в порядке. «Может, я чем-то обидел его», — думал я. И спросил его прямо:

— Матти, почему ты такой замкнутый? Может быть, я случайно тебя чем-нибудь обидел?

— Да нет, — ответил он, — ничем ты меня не обидел и не сделал мне ничего плохого.

Через несколько дней после этого разговора как-то утром, работая на делянке, мы с Матти пилили дерево. Но когда оно уже начало падать, то Матти сделал от пня несколько шагов, и голова его оказалась на линии падающего дерева. Увидев это, я подбежал к нему с другой стороны дерева и толкнул его так, что он спиной свалился в снег.

Дерево упало между нами, не причинив никому из нас вреда.

— Матти, зачем ты так?! — спросил я его и заплакал, — зачем ты хотел покончить с собой?! Ведь ты же знаешь, что те, кто накладывает на себя руки, уже не попадают в Царство Небесное.

Когда мы с ним еще немного поговорили, мне стало ясно, что он совсем уже почти потерял желание жить и поэтому решил умереть.

— Я не могу больше жить такой жизнью, — сквозь слезы говорил он. Я старался его успокоить, пробудить в нем хоть какую-то искорку надежды, сказал также и о том, что хотя самоубийством и можно из-

 

бавиться от тягот заключения, однако душа, которая бессмертна, будет обречена на вечные муки.

Мне было не по себе от мысли, что я чуть было не потерял своего дорогого друга.

Матти расплакался, слезы душили его. Наконец он произнес:

— Йоханнес, не печалься, даю тебе слово, что больше этого не сделаю, как бы мне ни было тяжело. Посмотри вон туда, на эту луну, которую тоже создал Бог, пусть она будет тому свидетелем, что я никогда не сделаю себе ничего плохого, — сказал Матти, пальцем показывая в уральское небо, где в это раннее утро светилась луна.

И он сдержал свое слово.

В тот день мы продолжали работать до вечера, а затем направились обратно в лагерь. По дороге мы увидели сосну, которую ветром завалило поперек дороги так, что ветки удерживали ствол довольно высоко от поверхности дороги. Поскольку мы были усталыми, мы с трудом перелезли через него, и тогда я подумал: «Завтра, когда сюда вернемся, мы перепилим ствол и оттащим его в сторону от дороги, чтобы люди смогли проходить».

Но в эту минуту я услышал внутренний голос: «Не надо пилить: ты уже никогда не придешь сюда, сейчас ты перелез через это дерево в последний раз».

Я вздрогнул, не поняв, однако сознание подсказывало мне, что со мной говорит Бог.

— Я последний раз иду по этой дороге, через это упавшее дерево, — сказал я Матти. Он вздрогнул:

— Ты, из-за меня так расстроился, что завтра не сможешь прийти сюда?

— Не беспокойся, я не болен. Не знаю, что со мной происходит, но я уверен, что Бог говорил со мной, — сказал я. Несколько ранее я рассказывал Матти о том, что я молился и просил Господа освободить меня от лесоповала. — Да и тебе, Матти, тоже несподручно, когда у тебя такой слабый напарник, — объяснил я ему. — Нам не всегда удавалось выполнять нормы выработки, и в этом моя вина, а не твоя, — продолжал я. Из-за этого наш хлебный паек был уменьшен. Мы делили его с Матти пополам.

Вечером, возвращаясь из леса, я подумал также, что тот голос мог означать также и освобождение из заключения. Я уже писал в разные инстанции заявления с просьбой пересмотреть мое дело. Ведь сидел-то я в сущности ни за что.

В лагере все продолжалось, как и раньше, рано утром был объявлен подъем, колокол звонил, как и в любое другое утро до этого. Охранник из заключенных кричал: «Подъем, вставайте, вставайте!»

 

А затем, как и раньше, через двери смотрел, как заключенные спешат в лес.

Когда мы позавтракали, снова гулко ударил колокол, извещая о том, что надо спешить к воротам. Там четверо охранников, как всегда, ожидали нашу бригаду, чтобы идти в лес. Ничего такого необычного не происходило. Меня не вызывали к начальнику, чтобы объявить об освобождении. Все было похоже на то, что снова надо идти, как и раньше, по той же дороге в лес, хотя накануне вечером голос сказал мне: « в последний раз».

Однако Бог не обманывает и не ошибается.