Я СТАНОВЛЮСЬ ЛАГЕРНЫМ ПОРТНЫМ И РУКОВОДИТЕЛЕМ ПО ИЗГОТОВЛЕНИЮ ЛАПТЕЙ

— Однако Бог меня все-таки не забыл. На следующее утро в моей жизни произошел неожиданный поворот.

Конвоиры заняли свои места по обе стороны площадки, на которой собиралась бригада. Их было четверо, и они ожидали, когда все соберутся; многие уже стояли в колонне, готовые к выходу в лес, среди них были я и Матти. Нам уже открыли ворота.

Но тут Матти, спохватившись, зачем-то снова побежал в барак.

Перед тем как колокол ударил последний раз, один из охранников, тоже заключенный, проверив наличие людей, крикнул:

— Среди вас есть портные?!

Этот же вопрос был обращен и к другим бригадам, но никто не отозвался. По всей видимости, охранник получил задание найти портного, поэтому он продолжал повторять этот вопрос, все время ругаясь.

— А что за работа будет у портного? — набравшись храбрости, спросил я.

— А ты что, портной? — с интересом уставился он на меня.

— Портным я бы себя не назвал, но когда был еще пацаном, то учился на портного, — сказал я охраннику.

— Сегодня ты в лес не пойдешь, — тут же сказал он, — останешься в лагере.

«И что дальше? — подумал я. — Вот только смогу ли я выполнять то, чего от меня хотят?» Однако я был настороже, поэтому и не стал представляться как портной и не собирался обещать больше того, что я действительно умел.

Матти, вернувшись из барака, встал в колонну у ворот:

— Значит, опять в лес, колокол уже прозвенел, — вздохнул он.

— Матти, — ответил я, — мне сегодня в лес идти не велено, — и рассказал ему о том, что тут было. Он положил свою руку мне на спину и сказал:

— Йоханнес, теперь я все понял: Бог не забирал тебя до этого из леса, чтобы ты спас мне жизнь.

 

Но спас его от смерти не я, а Бог. Матти в это утро отправился в лес без меня, он пошел с другими членами нашей бригады. С этого дня лесоповал для меня закончился на весь оставшийся срок заключения. Я вернулся в помещение барака, откуда все остальные уже ушли в лес, и был просто в недоумении.

Так прошло несколько часов.

Ближе к середине дня за мной пришли, чтобы доставить домой к начальнику Пронькинского лагеря, Сергею Поповичу.

— Ты портной? — спросил Попович, когда меня привели к нему. Я повторил все, что говорил утром охраннику, рассказал также, что после смерти родителей мне пришлось еще мальчишкой уйти из дома, зарабатывать себе на хлеб. Рассказал, что учился портняжничать, однако собственно этой работой заниматься не приходилось.

— А что нужно делать?

Попович показал мне шинель, сшитую из совершенно новой хорошей ткани, но не по его росту: он был невысоким.

— Ты можешь сделать ее по мне? — спросил он.

— Думаю, что смогу переделать ее, — ответил я. В душе, правда, я чувствовал себя несколько неуверенно, однако все же решился: справлюсь как-нибудь с этим зданием. — У вас есть швейная машина? — задал я вопрос. Выяснилось, что такой, какая нужна, не имеется, но зато есть старая и маленькая машинка, которую нужно приводить в движение рукой и которой уже давно никто не пользовался. Я попробовал ее покрутить и увидел, что она кое-где заржавела и вообще состояние было не ахти.

Мне уже не надо было торопиться в лес, так что времени хватало. Я осторожно открыл машинку, разобрал ее, почистил внутри и снаружи и смазал. Когда я покрутил ее достаточно долго, скрипение и визг пропали, и мне уже совсем не мешало то, что машинку надо было крутить вручную.

Итак, машинка заработала, и Попович был доволен. Я выполнял работу прямо у него дома, и он стал проникаться ко мне доверием. Сначала я проверил, как машинка работает, прежде чем принялся переделывать шинель.

Нужен был также утюг. Но несмотря на поиски, утюга не удалось отыскать нигде. Не оставалось ничего другого, как придумывать что-то самодельное вместо утюга. Я нашел кусок рельса, который обработал напильником и гладко зашлифовал, и у меня получился отличный утюг.

На подготовку к работе у меня ушел не один день, однако меня никто не торопил. Я теперь работал непосредственно под началом Поповича, для которого было очень важным делом привести свою шинель в порядок в силу своего служебного положения. Кто же будет

 

с уважением относиться к начальнику, на котором шинель сидит мешком? Ведь его подчиненные будут над ним просто смеяться.

Наконец я приступил непосредственно к шинели. Я распорол ее по швам и разложил куски в нужном порядке. Работал я не торопясь, разрезал куски на более мелкие не сразу, а сначала проводил карандашом по ткани линии. Время от времени я просил начальника примерить шинель, и он был моей работой доволен. Попросил только сделать так, чтобы выглядеть поосанистей. Для этого удалось достать немного ваты, которую я набил за подкладку на груди. Позади он пожелал сделать разрез.

— Сделаем, конечно, сделаем! — пообещал я, немного усмехаясь про себя. Я работал не спеша, ремонтировал шинель — и поэтому имел возможность не участвовать в тяжелых работах на лесоповале.

Наконец шинель была готова. Я начистил до блеска медные пуговицы, в том числе и на разрезе. Когда Попович надел шинель, он сразу показался мне более осанистым и более начальственным. Посмотревшись в зеркало, он остался очень доволен. Теперь он выглядел в своей шинели великолепно, поскольку сидела она прекрасно.

Он был очень рад. Радовался и я: значит, работа у меня получилась!

После того как я закончил шинель, мне подумалось, что меня вернут обратно на лесоповал, но начальник все откладывал мое возвращение туда. Он стал приносить мне и другие вещи для ремонта, и я делал все, что он просил.

Когда Попович в своей великолепно переделанной шинели появился на другой площадке лагеря, где оказался сам Иван Ростов — самый главный начальник над всеми лагпунктами в районе Кокорино, тот сразу же обратил внимание на его шинель.

— У меня в лагере есть один человек, который ее переделал, — пояснил Попович.

— В лагере? Такой человек? — удивился Ростов. — Отнеси-ка ему и мою шинель, пусть он ее перелицует.

В результате мне принесли ремонтировать и его шинель. Я продолжал портняжничать у Поповича дома, где днем меня еще кормили обедом. Питание было, естественно, значительно лучше, нежели в лагере, и я со временем стал отъедаться. В лагере я питался только утром и вечером.

Я обратил внимание на то, что эта, вторая, шинель была скроена хорошим мастером и была предназначена для военного высокого ранга. С лицевой стороны она была несколько поношена, однако внутри, под подкладкой, материя хорошо сохранилась и была как новая. Я заново проделал ту же операцию: распорол ее и разгладил

 

все детали. Фасон был настолько хорош, что я попросил у Поповича бумагу. Я стал делать выкройки — перенес на бумагу во всех подробностях все детали фасона. Сделать по памяти у меня вряд ли получилось бы. Я решил, что если у меня» будут готовые выкройки, то я смогу, если надо, скроить такую же шикарную шинель сам из новой ткани. Когда выкройки были готовы, я свернул их в трубку и убрал.

Перелицовывая шинель Ростова, сделанную из плотного сукна, я не мог некоторые детали сшить на машинке, поэтому многие куски пришлось сшивать вручную. Но в конце концов я закончил ее, и Попович отнес готовую работу Ростову, который жил в поселке Кокорино, расположенном примерно в пяти километрах от нашего лагеря.

Когда Ростову принесли переделанную шинель, он тоже пришел в восторг и был очень доволен работой — шинель была прямо как новая.

Я снова вернулся в лагерь, однако пробыл там недолго. Попович и Ростов, видимо, решили между собой, что лесоповала с меня хватит, и вознамерились перевести меня портным на швейную фабрику шить обмундирование для лагерного начальства. Ростов, который был самым главным, потребовал меня к себе, и я был доставлен конвоиром к нему в Кокорино.

Ростов задавал мне самые разные вопросы, спрашивал о том, кто я, чем занимался раньше, почему попал сюда, как мне работалось на лесоповале.

И я рассказал ему свою историю. Сказал, в частности, что техника меня интересует гораздо больше, однако мне пришлось учиться на портного, и некоторые навыки этой профессии у меня есть. Сказал я ему также и о том, что на лесоповале здоровье мое в какой-то мере ухудшилось.

Мои документы лежали перед ним на столе. В них содержались сведения обо мне, отмечалось, что я — верующий, а также, за что меня посадили. Однако он не стал спрашивать меня по тем данным, которые были в документах.

— Да неужели мы не выделим тебе небольшое рабочее помещение для шитья?! — воскликнул он и вопросительно посмотрел на меня.

Я был отнюдь не против приступить к новой работе, которая уж во всяком случае была делом более приятным, нежели валка деревьев на лютом морозе. Я ждал, что будет дальше — в лес-то уж мне теперь идти совсем не светило.

Наверное, это было моим спасением: если бы я тогда снова был отправлен на лесоповал, то, конечно же, сейчас некому было бы все это вам рассказывать.

 

Вскоре Ростов выполнил свое обещание: я получил место для работы.

— Вот тебе комната, — сказал он мне, показывая помещение.

Комната эта была не совсем обычная. Она представляла собой погреб, врытый в косогор. Там имелись окно наружу, дверь, но само помещение было окружено землей, погреб как бы сливался с местностью и был снаружи почти незаметен. Его использовали как хранилище для инструментов. Там находились пилы, топоры, ножи и другие инструменты, чтобы заключенные, неровен час, не покалечили ими себя или окружающих. Вдобавок к основной моей задаче мне вменили в обязанность также охранять инструменты. Я был несколько удивлен, что такой склад инструментов и инвентаря доверили мне.

Там, в погребе, я и начал портняжничать. Мне принесли швейную машинку и стол для раскраивания тканей и шитья. Ткани я получал с соликамской базы снабжения. Выкройки шинели, которые я приберег, оказались очень кстати в последующие месяцы и годы. Поначалу я изготавливал шинели для начальников, а затем стал шить и другую одежду — штаны, рубашки и гимнастерки. Обшивал я также и членов семей работников, которые приходили со своей материей; я снимал размеры и делал примерку. Работы у меня, таким образом, стало быстро накапливаться — все больше и больше.

В своем новом жилище я также поставил железную печку и вывел наружу трубу, чтобы зимой можно было обогревать «дом» — летом же отопление не требовалось. Летом наш лагерь был переведен в поселок Верхняя Боровая, где мы жили в палатках. Там валили лес, бревна подвозили к берегу реки. В Кокорино же река не протекала. В Верхнюю Боровую перевели и швейную мастерскую. Однако Кокорино не совсем пустело летом, а к осени лагерь снова переводили туда.

В своем погребе я работал и жил довольно долго — все то время, в течение которого работал в Кокорино, — около двух лет, вплоть до сорок второго года.

Жилье мое было небольшим. Здесь я шил и спал, а кроме того, еще и охранял инструменты. Питался я тем, чем кормили в лагере. Для сна я сделал себе из досок кровать, которую днем поднимал и убирал за занавеску. К ночи я укладывал ее на стол, на котором днем кроил ткани. Там же, за занавеской, висели на вешалках готовые шинели, ожидающие своих заказчиков.

Поскольку работы прибавилось, приходилось работать иногда до ночи. Рано утром я начинал работу, а заканчивал поздно вечером. Я не высыпался, что со временем так или иначе стало сказываться на здоровье. Кроме того, жизнь в погребе, врытом в землю, а также пыль от тканей тоже определенным образом давали о себе знать.

 

Но несмотря на все это, я все же радовался тому, что получил свое помещение. В больших лагерных бараках, где жили сотни людей, не было никакой возможности для уединения, не было покоя, чтобы помолиться. Зато здесь, в этом оригинальном и своеобразном жилище у меня каждый вечер была спокойная минута и возможность побеседовать с Богом.

Заказов на шитье все прибавлялось, и один я уже не в состоянии был справиться с таким объемом работы. Однако вскоре я узнал, что в лагерь привезли пятьдесят заключенных из Польши. Я решил пойти посмотреть на этих поляков, и когда мы встретились, выяснилось, что трудностей в общении не будет, ибо они знали русский язык.

— Среди вас есть портные? — спросил я. Таких оказалось двое, оба по профессии портные. Я пошел к Ростову и спросил его, могу ли я взять этих портных к себе на работу.

— Конечно, можешь, — с готовностью заявил Ростов. — Я тебе доверяю.

Мне сразу же стало легче. Новые портные хорошо знали свое дело, работали прилежно и грамотно. Я вполне мог доверять им, и мне не надо было смотреть за всем самому. Мы стали втроем шить одежду для лагерного начальства, охранников, а также членов их семей. Мы изготавливали мужскую и женскую одежду, шили все, что они заказывали.

Так мы работали втроем до тех пор, пока не получили новое задание.

Ко мне пришел Ростов и сказал:

— Заключенные совсем пообносились, ходят, в рванье, на штанах коленки драные, на одежде швы проношенные и разорванные. — Он тут же и предложил нам ремонтировать и латать их одежду.

Да я и сам знал, как у заключенных с одеждой, все это было мне знакомо. Они носили одну и ту же одежду до тех пор, пока она хоть как-то держалась на теле.

Отказаться помочь товарищам по заключению я никогда не смог бы и сейчас готов был сделать для них все, на что был способен. Ростов понимал, конечно, что одному мне с этим не справиться, и готов был оказать содействие:

— Бери себе столько помощников, сколько нужно, и даже из тех, кто не может работать в лесу, — сказал он.

Я начал набирать себе помощников. Бывал в разных бригадах, разыскивая людей, когда-либо работавших с иглой. Таких я нашел, причем некоторые довольно неплохо знали свое дело. В зависимости от

 

физического состояния людей я стремился устроить на работу по латанию одежды прежде всего тех, кто был слаб здоровьем.

Портные-поляки продолжали шить обмундирование для администрации лагеря, а я с моими новыми помощниками занялся ремонтом одежды заключенных в одном из лагерных бараков.

Таким образом, я стал руководить этой работой; моей задачей было планировать и организовывать работы так, чтобы они шли бесперебойно и выполнялись нормы, поскольку и в работе по ремонту одежды существуют свои правила и нормы. Я помогал работающим советами и следил за тем, как идет дело.

Я получал свой хлеб за руководство работой и сам уже не занимался латанием одежды, кроме исключительных случаев. Денег за свою работу я, естественно, не получал, равно как и другие заключенные. Да и куда там, в тех условиях, эти деньги можно было пустить? Системы же по оказанию какой-либо помощи семьям заключенных не существовало, поэтому семья должна была обходиться тем, что у нее было. Латать одежду приходилось по вечерам и в ночные часы, поскольку у заключенных не было вещей на смену. Возвращавшимся после рабочего дня предлагали складывать рваную одежду в стопки, которые были пронумерованы побригадно — 1,2, З... 10 и так далее. Одежду нам приносили вечером, зимой частенько промокшую.

Материал для заплат мы брали из той одежды, которая уже никуда не годилась. Наиболее сложную работу я доверял тем, кто лучше шил, а тем, у кого мастерства было недостаточно, — попроще. Чтобы латать и ремонтировать одежду, не обязательно быть классным портным — достаточно, чтобы человек умел держать иголку в руках, а делу этому можно легко научиться.

После того как партия одежды была отремонтирована, мы связывали ее в кипы по бригадам, и сверху — номер. Утром, перед уходом заключенных на работу, кипы от нас забирали. Люди были очень довольны, когда взамен рванья получали целую одежду: не надо было идти в лес в протертых штанах и морозить голые коленки; за это они были нам очень благодарны.

Работы все прибавлялось и прибавлялось, и через какое-то время ремонтом одежды мы вынуждены были заниматься также и днем, чтобы как можно быстрее приводить ее в порядок. Помощников у меня, правда, стало больше, но и работы вместе с тем тоже. Приходилось трудиться днем и ночью, поспать удавалось только в течение нескольких утренних часов. Это сказывалось на здоровье, которое и так было ослаблено лесоповалом. Однако я все-таки был молод, мне не исполнилось еще и тридцати. Молодому все нипочем — так я, по крайней мере, считал.

 

Мои помощники набирались опыта, и поскольку я относился к ним хорошо, они тоже стремились выполнять работу как можно лучше.

— Дай-ка я это сделаю, — говорили они мне, желая помочь, — чтобы тебе не сидеть ночью.

В помощниках я не испытывал недостатка, поскольку имел от Ростова разрешение брать столько человек, сколько нужно. Никого не приходилось заставлять, — люди вызывались добровольно, и добрая слава о нашей швейной мастерской распространялась по всему лагерю: ведь работающие в мастерской уже не отправлялись на тяжелые лесоповал ьные работы.

Поскольку объем работы все возрастал и число помощников увеличивалось, то помещение швейной мастерской становилось для нас тесным. Ростов выделил нам в бараке помещение побольше — мы получили довольно просторную комнату. Он уже мне достаточно доверял и стремился организовать все так, чтобы работать нам было удобно.

В скором времени, однако, потребовалось еще несколько расширить профиль работы и заняться также производством, в области которого я вообще не имел никакого опыта. Дело в том, что помимо одежды заключенным нужна была и обувь, которая на лесоповальных работах быстро изнашивалась. Обуви остро не хватало, — в особенности после того, как у заключенных она полностью приходила в негодность и уже нечем было починить еще державшуюся. Никаких материалов, будь то кожа или резина, из чего обычно изготавливают обувь, было не достать. В нашем распоряжении была только древесина. Я стал думать, как бы ее использовать для изготовления чего-нибудь, что можно было бы носить на ногах, — ну, скажем, чего-то вроде лаптей. Ведь еще в старину они считались очень удобной обувью, но их, как правило, изготавливали из бересты, а, кроме того, лапти не совсем пригодны для зимнего времени.

Эту проблему должны были решать сами заключенные, а не администрация, обычно не проявлявшая никакого интереса к нашим заботам. Правда, были среди начальства люди, которые и нас тоже считали людьми и прилагали какие-то усилия, чтобы облегчить нашу жизнь; это делало им честь. Но не следует забывать, что они были вынуждены подчиняться указаниям своих руководителей, постоянно давивших на них.

И вот от слов мы перешли к делу. Нашли в лесу особый сорт дерева, которое, как показало проведенное испытание, оказалось вполне пригодным для изготовления лаптей. Взяв с собой несколько человек, отправился за этой древесиной; затем мы вымочили ее в воде и содрали темный слой коры. Под ней обнаружился прочный и жесткий слой,

 

который можно было использовать для изготовлении обуви. Раньше мне никогда не приходилось мастерить обувь из дерева, однако работа работника учит.

Для этого дела я также получил помощников, и в нашей швейной мастерской появился еще цех по производству лаптей — своего рода уральская «обувная фабрика». Итак, в одном углу нашего рабочего помещения делали обувь, в другом латали одежду заключенных, а портные-поляки шили новое обмундирование для администрации. Плести лапти я нашел постоянных работников, а вот латальщики менялись в зависимости от состояния здоровья: сегодня латают одежду, завтра — в лес. Наиболее слабые работали в помещении, однако как только щеки их чуть округлялись, над ними сразу нависала угроза снова отправиться в лес. Так это обычно и происходило. Толсторожих и откормленных заключенных в лагере не было ни одного — в отличие от работников администрации.

Я сам иногда начинал опасаться, что мои щеки начнут округляться, и я могу опять оказаться на лесоповале. Время от времени заходил Попович и просил меня что-нибудь подремонтировать или смастерить то на территории лагеря, то у него дома, и тогда я получал чего-нибудь поесть дополнительно. У меня имелся пропуск, и поэтому можно было свободно ходить по территории лагеря.

Жена Поповича тоже была дружелюбно расположена ко мне. Как-то мне опять сообщили, что начальнику нужна моя помощь. Я прибыл в кабинет Поповича, и он сказал, что на этот раз в моей помощи нуждается его жена и велел мне идти к ним домой. Меня обуяло любопытство. Зачем я нужен его жене? Управление лагеря и квартира Поповича находились в одном и том же здании, только в разных концах. Жена Поповича встретила меня, добродушно и весело улыбаясь.

— Чем могу помочь? — спросил я ее.

— Сегодня мне, Йоханнес, особенно нужна твоя помощь, — произнесла она и продолжала: — Мне нужна твоя помощь, чтобы съесть дочиста все, что ты видишь на столе, — сказала она и показала на стол, полный всевозможных яств. Накануне вечером у них в доме праздновали день рождения начальника, и еще много чего осталось.

В этот день, ставший для меня редкостным праздником, я до отвала наелся вкусных и изысканных закусок.

Итак, до самого конца моего срока мне уже не грозила опасность оказаться на лесоповале, поскольку я еще был поставлен руководить работами по изготовлению лаптей. Жил я и спал все в том же погребе. Когда не спалось, я прикидывал, что надо будет сделать на следующий день, либо же плел лапти. В барак я ходил теперь только кормиться, однако от той пищи щеки у меня толще не становились.

 

На изготовление лаптей тоже существовали нормы. Каждый должен был сделать три пары в день — довольно высокая норма. Если кто не успевал или был не в состоянии выработать ее, хлебный паек урезался. Одно и то же правило распространялось на все виды работ. Кто сплетал три пары лаптей, получал в день четыреста граммов хлеба, за две пары давали триста, и на день этого, считалось, достаточно.

Изготовленные в течение дня лапти вечером, после окончания работы, относили на склад, где заключенные могли при необходимости получать их. Каждый вечер я записывал на бумаге, кто сколько сделал за день. Отмеченное количество изготовленных пар лаптей было основанием для выдачи соответствующего хлебного пайка на следующий день.

Склад, куда сдавали лапти, был довольно большим; там хранились также продукты и другие разнообразные материалы. Заведовал складом один заключенный, которого звали Сергей Павлов.

Мы с Павловым встречались почти ежедневно и поэтому хорошо знали друг друга. Он настолько доверял мне, что никогда не проверял, правильно ли я сообщал ему число изготовленных пар. Он лишь спрашивал: «Сколько сегодня?» Я говорил: «Считай сам». Но он заявлял: «Если ты их уже пересчитал, то зачем я должен это делать?»

Лапти носили и зимой, и летом — во все времена года. Зимой в лаптях было, конечно же, холодно, а весной, когда таял снег, они пропускали воду, и люди должны были работать в лесу с мокрыми ногами. Летом погода на Урале была переменчивой: временами сухо, временами дождь, тепло, но не жарко. Летом-то в лаптях ходить было можно, если уж зимой ходили. Однако зиму переживали не все; смерть забирала свою добычу главным образом зимой, — заключенные переселялись из холода в вечное лето. Весной тоже многим было нелегко. Даже молодые умирали перед самым началом лета прямо на делянке, и их зарывали в землю там же, в лесу.

Однако таких материалов, из которых лапти получались бы теплыми и водостойкими, не было. Некоторые запихивали внутрь лаптей газеты, если они оказывались под рукой, некоторые наталкивали мха, ибо не было ничего другого, чем их можно было утеплить.

Как-то мне довелось побывать в боксе, где стояли тракторы. Я обратил внимание, что один из трактористов, держа в руке кусок автомобильной шины, по слоям отрывал от него резину для какой-то надобности. И тогда меня осенила мысль: а что если этими слоями резины покрывать обувь?

Отслуживших свой срок шин было много, они лежали большими кучами в одном месте на территории лагеря. Вот нам и материал, который не будет пропускать воду. Взяв помощников, я принес не-

 

сколько шин в мастерскую, повертел их, посмотрел: резина на автопокрышке действительно была слоистой. Я принялся отрывать слои друг от друга и понял, что покрышки вполне нам подойдут.

Работа по изготовлению обуви закипела.

Сначала мы просто покрывали лапти резиной, а в дальнейшем стали делать обувь уже полностью резиновую, которую можно было носить. Чтобы отделять слои от покрышек, мы применяли тяжелый круглый диск. Я все прикидывал и старался придумать, как сделать ботинки-бахилы, как сшивать швы, чтобы они не пропускали воду.

Когда было изготовлено несколько пар этих самодельных резиновых башмаков, мы дали их на пробную носку.

Заключенные охотно надели эту новую обувь, когда на следующий день отправились в лес: вряд ли она могла быть хуже лаптей. Вернувшись вечером, они были довольны: новые бахилы не пропускали воду, и ноги остались сухими.

Эти пробные пары были, таким образом, одобрены, и наша своеобразная «обувная фабрика» приступила к производству.

Итак, мы научились шить водонепроницаемую обувь. Я получил дополнительное число работников и для выпуска обуви: ведь Попович разрешил мне самому подбирать себе людей, что я и делал. Использованным автопокрышкам, таким образом, было найдено новое применение. Люди же, которых я набрал, проявляли усердие в работе и желание учиться этому мастерству, они были вполне довольны тем, что их перевели работать под крышу.

— Сделайте мне такие же бахилы, как у моего товарища, — с такой просьбой к нам постоянно обращались заключенные. Однако мы не могли отдавать им обувь сразу, а сначала, как и лапти, сдавали на склад, откуда заключенные уже потом ее получали. Результаты работы каждого заключенного каждый вечер скрупулезно регистрировались.

Таким образом, старая автомобильная резина была использована и пущена в оборот, благодаря чему нам удалось несколько облегчить тяжелый каждодневный труд наших товарищей. Такие вот были у нас в лагере маленькие чудеса, которые как-то скрашивали будни.

Ростов мне сказал, что обувь мы можем делать до тех пор, пока хватит автомобильных шин. Вот мы ее и делали, пока покрышки не кончились.

Однако не каждому все это нравилось. Да я и сам чувствовал, что мои «особые отношения» с начальством могут вызвать зависть у кого-то из заключенных. Так оно потом и случилось.

Один работник, занятый плетением лаптей, написал начальнику нашего отдела НКВД донос, в котором было сказано, что будто бы я жульничаю. Он сообщал, что один из заключенных сделал за день

 

только две пары лаптей, однако я записал ему три. Доносчик утверждал, что сам все это видел.

И вот меня неожиданно вызывают на допрос к этому представителю НКВД, которым у нас был Петр Сидоров. Идя туда, я совершенно не догадывался, почему меня вызывают. Волнуясь, со смутными чувствами в душе, я постучался в его кабинет. Сидоров сидел за своим столом с суровым выражением на лице.

В кабинете был еще один человек — строгого вида офицер со знаками различия в петлицах и фуражке. С ним я раньше не встречался, однако значительно позднее, когда уже прошло какое-то время, я узнал, что это был Иосиф Райзман, представлявший районное НКВД самый главный начальник лагерных пунктов в районе Кокорино.

Руководители более мелкого ранга были в каждом местном отделе НКВД, однако Райзман отвечал за лагпункты, в которых содержалось в общей сложности восемьдесят шесть тысяч заключенных. Его кабинет находился в управлении лагерных пунктов в Соликамске. Он ездил с проверками по разным лагпунктам и рабочим объектам, и впоследствии я узнал, что он случайно оказался с проверкой в нашем отделе НКВД именно тогда, когда меня вызвали на допрос.

И вот я жду, когда Сидоров скажет, почему меня вызвали. Он начал так:

— Ты получил десять лет заключения за антигосударственную деятельность. А теперь еще жульничаешь и тем самым расходуешь понапрасну государственный хлеб.

Я был просто обескуражен.

— Что значит — понапрасну расходую хлеб? — удивленно спросил я.

Сидоров попросил меня вспомнить тот самый день и того самого заключенного, назвав его по фамилии.

— В тот день он сделал две пары лаптей, а ты записал ему три, и он получил хлеба больше, чем было ему положено, — со злостью произнес Сидоров. Райзман, о котором я тогда еще ничего не знал, наблюдал при этом со стороны, не вмешиваясь в нашу беседу.

Однако понемногу все начало проясняться.

— Вы разрешите мне сходить в мастерскую? — попросил я Сидорова. Он кивнул. Я хотел отыскать бумагу, на которой записывал, сколько лаптей, когда и кем конкретно сделано. Я хотел свериться с этими цифрами и показать бумагу Сидорову.

Я всегда вел настолько точный учет заготовленных лаптей, что не должно было быть никаких замечаний. Готовые лапти каждый вечер сдавались на склад, общее количество их регистрировалось, а также записывалось, кто сколько сплел. Об этом я ежедневно докладывал своему начальнику. Ведя эти записи, я всегда соблюдал точность, поскольку это было в моих же интересах.

 

Вы можете сами посмотреть, жульничаю я или нет, — сказал я Сидорову и протянул бумагу, чтобы он посмотрел. Сидоров пригласил в кабинет также и того человека, который в тот день принимал лапти на складе.

Просматривая бумагу, Сидоров дошел до нужной даты и вслух прочитал фамилии заключенных и количество лаптей. Против фамилии заключенного, которому я будто бы приписал лишнюю пару, стояло: «три пары». Данные, указанные в отчете, совпадали с фактическим количеством лаптей на складе.

— Ничего не понимаю, — удивился Сидоров. — Заключенный, который написал жалобу, утверждает, что в тот день вот этот работник сделал всего две пары, но в бумаге записано три. В чем дело?

— Могу объяснить, — сказал я. — Ведь я-то тоже научился делать лапти, хотя их изготовление и не входит в мои обязанности.

Было известно, что я руковожу работами в мастерской и получаю свою хлебную пайку за это руководство и за выполнение связанных с ним обязанностей.

Я сказал Сидорову, что иногда и сам плету лапти, когда остается на это время. В тот день я тоже сплел лишнюю пару и положил ее в угол у стола. Увидев, что тот заключенный очень ослаб, я взял да и записал ему ту пару, которую сам сделал, и, таким образом, против его фамилии было поставлено три пары, чтобы на следующее утро он получил полную хлебную пайку.

— Если вы считаете, что это неправильно, это уже другой разговор, но на складе все верно, — заметил я, и Сидорову, как мне показалось, стало при этом несколько неловко.

— Я могу идти? — спросил я.

— Да-да, конечно, можешь идти, — сказал он.

— Я хотел бы спросить, — остановившись у двери, снова повернулся я к нему, — если у меня будет оставаться время, можно ли мне делать так же и записывать лишнюю пару лаптей тому, у кого силы начинают сдавать?

— Тогда учти, все только и будут ждать, когда ты выполнишь работу за них, — заметил Сидоров.

— За всех я просто не смогу, — ответил я. — За того, кто просто не хочет работать, я делать не буду. Я буду помогать тем, кто хочет работать, но не может.

Тут Райзман, который все время молчал, пока мы говорили, произнес:

— Да, конечно, продолжай делать так же и можешь отдавать свою работу кому захочешь,

— Спасибо, — поблагодарил я и вышел из кабинета. После этого случая и Сидоров начал относиться ко мне с симпатией. А что было тому, кто состряпал на меня донос, про то я не знаю.

 

Затем снова случилось неожиданное. Меня вызвал к себе Ростов и дал новое задание. Была весна, лед на водоемах уже растаял, и на реке Боровой шел сплав леса. Там работало несколько бригад. Я был назначен на три недели руководить одной из бригад сплавщиков: в этом была срочная необходимость. Предыдущий бригадир был отстранен, поскольку выяснилось, что он занимался приписками — записывал заключенным полные нормы, хотя те оставались недовыполненными. Нового бригадира пока еще не прислали.

— Вы, наверное, хотите от меня избавиться? — спросил я Ростова.

— Почему это ты так решил? — удивился он, слегка обидевшись, — ведь он относился ко мне с таким доверием!

Мне уже доводилось слышать рассказы о том, почему прежний бригадир (это был политический заключенный) завышал в документах нормы на сплаве. В его бригаде, состоявшей из тридцати человек, были настоящие преступники — грабители и убийцы, которые и заставляли его записывать им полные нормы. «Иначе мы тебя пришьем», — угрожали они.

Потом была проверка, выявившая, что у многих нормы не выполнены даже наполовину. Бригадира сняли, и хотя было понятно, почему он так делал, тем не менее его наказали: он был посажен в штрафной изолятор — земляной погреб.

Ростов поставил меня в довольно трудное положение.

— Да они и мне будут угрожать, это уж точно, если я не буду делать так, как им потребуется, — растерялся я. — А если буду, тогда меня обвинят в приписках.

— Я полагаю, что ты все-таки найдешь к ним правильный подход и они на тебя не озлобятся, — сказал Ростов.

И вот наступил первый день, когда я, испытывая тревогу и неуверенность, отправился на берег реки к своей новой бригаде.

— Дорогие друзья! — обратился я к ним. — Вам известно, какие существуют нормы, а также то, что размер пайки зависит от того, как они выполняются, — начал я. Говорил я доброжелательно, и когда они начали работу, все пошло вроде бы нормально.

Но уже во время обеденного перерыва я заметил, как конвоир и один из заключенных о чем-то перешептываются между собой. Им явно не хотелось, чтобы я слышал, о чем они говорят. Мне стало не по себе: что может означать это шушуканье? Ведь согласно установкам заключенный не имел права разговаривать с часовым и подходить к нему ближе чем на шесть метров, ибо это гарантировало часовому безопасность. Если же заключенный подходил ближе, часовой предупреждал его окриком, а при неподчинении имел право стрелять.

И вот этот сидящий за тяжкие преступления заключенный подходит, значит, потом ко мне и говорит:

 

— Слышь, Тоги, а у нас мясо есть, свинина.

— Откуда это у вас свинина? — поинтересовался я.

Я уже заметил, что они что-то там шустрят, варят что-то в котле. И он рассказал мне все как есть. А дело было так. На другой стороне реки была деревня, и по берегу прогуливалась свинья. Зэки договорились с часовым, и тот разрешил им сходить туда за свиньей. Они сделали из бревен «мост» — бревен у сплавщиков было навалом — и по нему перебрались на другую сторону. Там они втихаря закололи свинью и приволокли ее в зону. Из гаража принесли большую посудину для варки и другую посуду, а соль сперли на кухне. В земле вырыли яму, в которой хранили мясо и посуду, и прикрыли яму так, что сверху было совершенно не заметно.

Часовой, а также прежний бригадир, тоже принимали во всем этом участие, поэтому получали свою долю свинины.

«Боже праведный, что же мне делать?» — ужаснулся я про себя. А тот, здоровый и крепкий уголовник, ожидая моего ответа, добавил:

— Тебе тоже дадим мяса. Часовой... Он вообще-то опасается, что ты заложишь и его в том числе, он боится тебя больше, чем свое начальство.

На это я ему ответил:

— Значит так. Мяса я не возьму, но обещаю, что никому докладывать не буду — ведь это же не при мне было. Но вот если это выявится через кого-то другого и у меня спросят, видел ли я, что вы едите мясо, тогда я уже врать не смогу. — Потом продолжил: — Что же касается меня, то я попрошу вас, выполнять норму, а я буду писать то, что есть на самом деле.

Уголовник пообещал, что нормы будут выполняться, и это обещание они сдержали; нормы даже перевыполнялись. Но это уже потом, а тогда, сразу после этого разговора он пошел к часовому, который разрешил им украсть свинью, и передал ему мой ответ.

Через несколько дней Ростов поинтересовался у меня:

— Ну что, тоже будешь делать так же, как прежний бригадир?

— Я пишу и буду писать не более того, что сделано фактически, — ответил я. Он уже обратил внимание на то, что нормы даже перевыполняются, и удивлялся тому, как это получается, что теперь работают так послушно. Но вот об этом я ему, конечно же, рассказать не мог. Об инциденте со временем забыли, и у меня в дальнейшем по этому поводу не было никаких неприятностей.

В Кокорино, в лагере, мне довелось разговаривать с лагерным врачом-евреем, который очень сокрушался, что не в состоянии помочь своим товарищам по заключению. Как-то раз, осматривая мои зубы, когда я обратился к нему с тем, что, по-моему, они у меня качаются, он высказал свои опасения:

 

— Жалко, у тебя такие хорошие зубы, но ты можешь их лишиться, — сказал он с досадой, — они начнут выпадать. — Ему было обидно, что он не может оказать мне помощь без необходимых врачебных инструментов и лекарств.

Но поскольку уже была весна, он посоветовал мне принимать определенную траву, когда природа расцветет. Еще он сказал, что для зубов полезен лук, которого, к сожалению, у нас не было.

— Травка эта немного грубовата, да и вкус у нее не очень приятный, но если ты найдешь ее, обязательно ешь, а если не сможешь есть, тогда жуй, а пережеванную выплевывай, — советовал он мне. Это было единственное снадобье, которое он в тех условиях мог порекомендовать.

Я ждал и ходил смотреть, когда наконец эта травка прорежется.

Когда она появилась на берегу реки, я ее рвал и постоянно жевал, пытаясь даже проглотить, однако это было сделать нелегко, так как горькая трава застревала в горле.

— Зачем ты все время траву жуешь? — спросил начальник сплава, который не был зэком, а жил за территорией лагеря и приходил на лесосплав на работу.

Я сказал, что мне это прописал врач, и посетовал, что мне еще нужно есть лук, однако его нигде не достать.

Через какое-то время начальник сплава принес мне много лука. Я очень обрадовался и потом долго вспоминал его с теплом в сердце. Я продолжал жевать лук или траву; не знаю, насколько это на самом деле помогло, однако мои зубы долго сохранялись в хорошем состоянии.

Летом в Кокорино обычно организовывали так называемый летний лагерь. Заключенные, управленческие службы и сами работы, в том числе и швейные, переводились на летний режим и перемещались в зону, расположенную на реке Боровой. Ограждение было установлено так, что река протекала внутри территории. Летом нам было там получше, однако к осени лагерь снова переносился обратно в Кокорино.

И вот как-то раз, в эту пору, к двери мастерской подошел бородатый мужик страдальческого вида и начал вдруг плакать:

— Спаси мне жизнь.

Я попытался его успокоить, поинтересовался, какая беда с ним приключилась и чем ему помочь.

— Возьми меня к себе на работу!

Звали его Анатолий Беляев. Я объяснил ему, что сам этот вопрос решить не могу, поскольку должен спросить разрешения у Ростова. Мужик ушел от меня, размазывая слезы по лицу. Когда же я поговорил с Ростовым, который уже знал, что у этого человека действительно плохо со здоровьем, он согласился и разрешил мне взять его к себе.

 

На следующее утро, когда Беляев должен был отправляться на работу, ему сообщили, что в лес идти не надо.

— Пойдешь работать к Тоги, — сказали ему.

— Спасибо! — обрадовался Беляев.

Он пришел к нам в швейную мастерскую, дал обещание, что будет работать старательно и прилежно. У него хорошо получалось латание одежды. Здоровье его и физическое состояние начали поправляться, и он стал выглядеть гораздо лучше.

Наступила осень, и нас снова начали переводить в Кокорино. «Постарайся остаться здесь, — сказал я Беляеву, не возвращайся в Кокорино, там тебя снова могут послать на лесоповал, поскольку здоровье стало получше».

И он остался в летнем лагере, в котором и с наступлением осени кое-какие работы все-таки продолжались. Беляев остался там и на всю зиму, а когда следующей весной нас снова перевели в летний лагерь, он выглядел уже совсем хорошо.

Однако через некоторое время снова начали происходить странные события. Стало ясно, что по отношению ко мне Беляев оказался иудой. А дело было вот в чем. В лагере имелась своя прачечная, где работали женщины и один мужчина — смотритель. Уже шла война, и Беляев написал донос, в котором сообщалось, что «финн Тоги радовался победам немцев и потерям, которые нес Советский Союз».

С доносом в руках Беляев явился в прачечную и стал просить женщин и смотрителя, чтобы они поставили в бумаге свои подписи.

Но не тут-то было!

— Зачем ты это написал? Мы никогда не слышали, чтобы Тоги такое говорил, это неправда! — заявили они ему в один голос, когда прочитали письмо, под которым Беляев уже подписался.

— Чтобы избавиться от Тоги, — объяснил им Беляев.

— А почему ты хочешь от него избавиться?! — испуганно накинулись они на него, замахав руками:

— Пошел вон отсюда, клеветник!

Потом выяснилось, что Беляев сам читал стихотворение, в котором в издевательском тоне говорилось, что русские тупые, ни на что не способные, и выражалось восхищение силой и мощью немцев. Женщины и смотритель прачечной сами слышали, как Беляев читал его, и это так не оставили, а заявили в НКВД, куда Беляева вскоре и вызвали. Там его обыскали и в одном из карманов одежды нашли листок со стихотворением и письмо с клеветой на меня.

Обратно Беляев уже не вернулся. Он тут же был арестован и посажен на полгода в подземный лагерный изолятор.

А потом ему еще присудили дополнительно 25 лет заключения.

На следующий день представитель НКВД вызвал также и меня, и там я узнал, что Беляев назад уже не вернется.

 

— Расскажи все, что тебе известно о том, какую пропаганду Беляев вел касательно потерь Советского Союза и побед Германии, — потребовал следователь.

— Я ничего такого не слышал, — сказал я.

— На, почитай, что Беляев написал в тебе, может, тогда вспомнишь, что он говорил, — сказал следователь и показал мне письмо. Я прочитал — и мне стало дурно. Как же так? Ведь я устроил его на легкую работу!

Выяснилась и причина его поступка: он попросту хотел меня убрать, чтобы самому занять место руководителя.

Вот такие дела творились в нашем лагере.

Я еще раз встретил Беляева в лагере — после того как он провел полгода в подземном изоляторе. Из окна мастерской я увидел, как он идет, прихрамывая, вид его был жалкий.

«Да, вот как получилось», — подумалось мне, но, когда мы встретились, я молча, ничего не спрашивая, отломил ему кусок от своей пайки хлеба, ибо мне просто стало жаль его.

Сгорбившись, он попросил, чтобы я простил его. Больше я его никогда не видел. Не знаю, куда его отправили отбывать срок, который присудили.

Мы жили в лагере своей отдельной, изолированной жизнью. О том, что происходит во внешнем мире, который, по всей видимости, имел о нашем существовании самое смутное представление, мы почти ничего не знали. А ведь в Европе шла мировая война. Пакт Молотова — Риббентропа, по которому Сталин и Гитлер разделили между собой Восточную Европу и страны Прибалтики, в том числе и Финляндию, на сферы влияния, был разорван. В 1941 году между СССР и Германией началась война.

Мы ничего не знали о войне, — возможно, нас просто старались держать в неведении.

Однако стена молчания была не такой уж непроницаемой, поскольку отдельные сведения и слухи все равно до нас доходили. В лагере тоже начали происходить некоторые события, которые давали повод для некоторых догадок и предположений.

Хлебный паек заключенного был уменьшен до трехсот граммов в день, но бывало, что мы и того не получали. Когда продукты почти кончились, приходилось жить на одном бульоне из крапивы и хлебе. Это объяснялось тяготами военного времени. На фронте ведь тоже ощущалась острая нехватка продуктов, и в связи с этим 1941 и 1942 годы были у нас очень трудными, но особенно тяжело было летом 1942-го. Позднее, когда еще шла война, нам сказали, что немцы перерезали коммуникации, по которым доставлялись продукты.

 

Нехватка была во всем, в том числе в одежде и обуви. Еще годная одежда отправлялась солдатам на фронт, поскольку их потребности удовлетворялись в первую очередь. Заключенным приходилось довольствоваться тем, что оставалось, поскольку солдаты сражались за Родину, а мы были осуждены за преступления против Родины. В этом была разница между нами.

Из лагеря «исчезали» здоровые и молодые заключенные, работавшие охранниками. За проволочными ограждениями появились злобные, лающие собаки, которые в какой-то мере должны были заменить охранников. Однако бежать никто не осмеливался.

Затем в лагерь на работы начали прибывать легкораненые люди. Им было категорически запрещено говорить о том, что они получили ранения, побывав на фронте. Однако запрет не всегда соблюдался, и таким образом мы узнавали о том, что происходит вдалеке от лагеря.

В дальнейшем подтверждение слухам и догадкам мы получали из сообщений по радио, которое было где-то и у кого-то; кто-то что-то слышал и потом рассказывал другим. Когда Германия одерживала победы, об этом хранилось молчание, а вот когда Советский Союз наносил удары, об этом радио сообщало с гордостью:

«Советские войска отбросили немцев, освобождены такие-то и такие-то города».

Относительно Финляндии нас держали в полном неведении, говорили только, что она бок о бок воюет с Германией. То немногое, что рассказывали об этой стране, заключалось в том, что Финляндия осуществила нападение. Но хотя меня осудили именно в связи с моим происхождением, на отношении ко мне в лагере эта официальная позиция, направленная против Финляндии, никак не сказывалась.

В связи с войной переписка с родными прервалась. В чем конкретно причина — нам не сообщалось. Если бы хоть что-нибудь сказали и объяснили, многие, наверное, не стали бы напрасно горевать. Но письма вдруг просто перестали приходить — и все. Я пытался писать Лиине, однако ответов не было. Я даже не знал, получала ли она мои письма. Пребывание в неведении относительно судьбы семьи сильно тяготило меня, и я очень беспокоился за Лиину, опасаясь самого худшего.

Я очень волновался и даже начал чувствовать физическую слабость.

Мне часто вспоминалось время, когда Лиина присылала мне посылки в «Кресты», вспоминал, как она ходила на прием к начальнику тюрьмы, пытаясь хоть что-то обо мне узнать, и старалась объяснить, что я не сделал ничего противозаконного, не совершал никакого преступления.

 

Может быть, и у Лиины начались какие-то неприятности за ее смелость? Может, она тоже арестована? Как там маленькая Тайми? Все эти вопросы крутились у меня в голове в часы долгих бессонных ночей, и мне было не до сна.

«Боже, за что все это?» — все чаще и чаще задавал я вопрос. Неужели горе овладевало мной все больше и больше? Я жаловался, как Иов, которого Господь вверг в такие трудные испытания, что и друзья его потом не узнали.

И вот здесь мне суждено умереть, в этом забытом месте, отверженном людьми и Богом. Да и сам Бог казался отсюда таким далеким...

И все-таки моим преимуществом было то, что у меня была своя комната — скромная, конечно, но тем не менее своя, где я мог быть самим собой и спокойно молиться. А в бараке всегда был кто-то, кто мог слышать, а потом пойти и донести, если происходило — или просто казалось, что происходит, — что-либо подозрительное.

Господь видел, в каком положении я нахожусь, и подбадривал меня всячески, причем его поддержка казалась мне удивительной и сверхъестественной. Например, как-то вечером — было это во время войны, в 1942-м году — я лежал в своей низкой комнатке, отдыхая после работы, и смотрел в бревенчатый потолок, за которым начиналась вселенная. Кругом было тихо, и я как бы ощущал присутствие Святого Духа. Потом внезапно я далеко на небе увидел свет, будто исходящий из одной точки, напоминающий луч прожектора. Он был направлен на мое жилище и проникал через потолок из бревен.

В тот момент я болел и чувствовал слабость; мне показалось, что я теряю рассудок. Решив проверить себя, я начал считать: «Один, два, три...» Рассудок, стало быть, в порядке.

Но затем я услышал голос, — не могу сказать, ушами или же каким-то внутренним чутьем; это не имело значения, поскольку впечатление было такое, будто все происходит наяву.

Голос сказал мне:

«Почему ты думаешь, что отвергнут Богом и людьми? Посмотри на свет, ведь это молитвы твоих друзей, возносящиеся ко мне. Они не забыли тебя, и Я тебя не забыл».

И тут же я увидел, как свет, который до того бывший наверху, высоко во вселенной, сконцентрировался над моей грудью. И Дух Божий наполнил меня радостью и спокойствием.

И устыдился я в тот вечер, что сетовал на судьбу, и понял, что Бог не забыл и не забудет обо мне.

Но в условиях сурового лагерного быта такое видение было очень уж необычным.

 

Поскольку шла война, жизнь в лагере становилась все более тяжелой. Хлебные пайки уменьшались, в суп все больше добавляли воды, чтобы его хватало на всех, охрану усиливали. Питание заключенных было скудным и однообразным. И я тоже чувствовал, что мои силы слабеют.

В одну из ночей, когда сон не шел, я решил помолиться:

— Отец Мой, Сущий на небесах. Ты знаешь, что война еще не закончилась, но моя жизнь кончится скоро, она угаснет, как свеча. Отпусти мне мои грехи, чтобы я мог попасть к Тебе.

И во время этой молитвы как будто бы кто-то сказал мне:

— Не тревожься, ведь Я же сказал тебе, что Мое око видит тебя. Это меня успокоило, мне стало хорошо, и я произнес в тишине моей комнаты:

— Спасибо, мне больше ничего и не надо.

Через несколько дней мой товарищ по лагерю Сергей Павлов, который заведовал большим лагерным складом, явился ко мне в мастерскую.

— Зайдешь на склад? — спросил он, и я тут же согласился пройти с ним туда. Меня распирало любопытство.

— Ты ничего не слышал про меня? — снова спросил он, когда мы вышли и направились к складу.

— Нет, не слышал; а что, тебя освобождают? — хотел было я порадоваться за него, но увидел, что лицо у него мрачное.

— «Освобождают», еще чего! — сказал он и добавил, что его отправляют на фронт.

Затем он сказал, что уже передал хранящиеся на складе продукты и другие материалы новому кладовщику, однако у него еще остались два мешка муки, не числящиеся на складе, и теперь он думает, как с ними поступить.

Случилось так, что в то время на склад приехал пекарь за мукой, чтобы на лошади отвезти ее в хлебопекарню. Павлов не хотел, чтобы кто-нибудь еще, в том числе и пекарь, узнал об этих лишних мешках с мукой, но внезапно ему в голову пришла мысль:

— Отдадим муку пекарю и скажем ему, что она — твоя. Попросим его испекать по кусочку хлеба и отдавать тебе, до тех пор пока мука не кончится.

Так Павлов и сделал: он попросил пекаря печь лишние порции хлеба. Тот пообещал, что будет сделано.

Склад располагался за ограждением лагеря, а пекарня — внутри, так что пекарю нужно было привезти муку в лагерь.

Услышав, какое большое дело сделал ради меня Павлов, я со слезами на глазах обнял его и начал благодарить:

— Дорогой ты мой, прости меня, что я ничего для тебя не могу сделать, но одно тебе обещаю: я буду молить Бога, чтобы Он оберегал

 

тебя на фронте, чтобы вражья пуля не настигла тебя, и еще буду Его молить, чтобы Он с лихвой вознаградил тебя за все доброе, что ты для меня сделал.

Затем мы расстались, и после этого я о нем ничего не слышал.

Павлов сказал мне, что я буду получать хлеб от пекаря, как договорились. Однако сам я боялся идти и просить у него хлеб. И вот однажды пекарь, завидев, как я направлялся в управление, крикнул мне:

— Эй, Тоги, погоди! Я остановился.

— Чего за хлебом не приходишь? — спросил он, подойдя ко мне, и, не дожидаясь ответа, продолжал:— На складе — целых два мешка муки, они твои. Давай приходи сегодня вечером в пекарню, только надень ватник.

Когда я вечером зашел к нему, он взял буханку, разрезал ее вдоль на две части и сунул мне за пазуху — одну в правую подмышку, другую — в левую. Я был в ватнике, поэтому хлеб наружу не выпирал.

— А завтра иди и не беспокойся, — сказал он.

В тот вечер у нас в мастерской не было никого, так что я мог спокойно пройти через нее в свою комнату. Я закрыл за собой дверь и тут же заплакал от радости и переполнившего меня чувства благодарности. Значит, Бог все же заботился обо мне! То видение, которое явилось мне в этой маленькой комнатке, стало в буквальном смысле явью. Ни Богом, ни людьми забыт я не был. Я помолился Богу и попросил Его оберегать Павлова на фронте и вознаградить за доброту.

Через несколько дней пекарь еще кое-что придумал.

— Ты в пекарню больше не приходи. Я с этим хлебом устрою немного по-другому, — сказал он и пояснил, что боится, вдруг все обнаружится.— Если ты будешь постоянно ходить сюда, то кто-нибудь обратит внимание на твои хождения и тебя обыщут. Вот тогда мы уже влипнем оба.

Он хотел, чтобы все делалось незаметно, и договорился с хлеборезом: когда я буду по утрам приходить за пайками для работников швейной мастерской, — а они раскладывались по коробкам, — тот будет класть в мою коробку лишний кусок хлеба. Он при этом ничего не будет мне говорить, и никто не заметит, что в моей пайке хлеба больше, чем у других. А пекарь будет понемногу использовать полученную от Павлова муку и давать хлеборезу соответствующее количество хлеба, чтобы все сходилось.

Что и говорить, способ этот был и разумный, и безопасный.

В лагере имелось специальное помещение, куда из пекарни привозили необходимое на день количество хлеба. Здесь буханки разрезались на куски, которые взвешивались и раскладывались по короб-

 

кам в соответствии с положенными заключенным нормами. Бригадир каждое утро уносил хлеб для своей бригады, в которой было от двадцати пяти до тридцати человек.

Иногда я заходил к хлеборезу и днем — попросить, чтобы на следующее утро он положил мне в коробку два-три куска дополнительно, когда замечал, что в моей бригаде кто-то слишком ослаб; такому заключенному я давал небольшую добавку к пайке.

Система работала. Каждый делал то, что было обговорено. Так продолжалось несколько месяцев до тех пор, пока мне не пришлось отправиться в другое место — на швейную фабрику. Не знаю, сколько муки израсходовали и сколько осталось, но для меня это «мучное чудо» было явным знаком того, что Бог меня не забыл, да и люди не забыли.