«ТВОЯ ЖЕНА ПОГИБЛА...»

— Как-то вечером — это было в ноябре 1945 года — в Нижнем Мошеве произошло нечто, совершенно сломившее меня.

Иду я, как обычно, в управление лагеря подписывать сводку о результатах работы за день и встречаю тетю Ээву, ингерманландскую финку, которая работала уборщицей. Мы с ней, как правило, встречались у управления. Ей было больше семидесяти лет, а мне — чуть за тридцать. Несмотря на значительную разницу в годах, мы хорошо подружились и разговаривали между собой на двух языках, в зависимости от ситуации, — когда по-фински, а когда по-русски. Иногда разумнее было говорить по-русски, чтобы не вызывать лишних подозрений; но, оставаясь вдвоем, мы говорили только по-фински.

По большей части эти беседы касались наших семей, да и многого другого тоже. Я говорил тете Ээве, что у меня есть жена и дочка, о судьбе которых я ничего не знаю. У тети Ээвы детей не было, но другие родственники были. Родом она была из Ингерманландии, — правда, не из Тихковицы, как моя жена Лиина.

Я не раз говорил тете Ээве, что меня постоянно тревожит неизвестность о судьбе моей семьи. Я много раз писал им, но ответов не получал — они не подавали никаких признаков своего существования.

Правда, в течение примерно двух лет переписка у нас все-таки была, я писал Лиине и получал от нее письма. Таким образом, мы хоть что-то узнавали друг о друге. Цензура, конечно же, проверяла письма, поэтому мы старались не писать о том, что могло привлечь лишнее внимание администрации лагеря. О всяких грустных событиях мы друг другу тоже не писали, иногда лишь о них можно было прочитать между строк. Некоторыми намеками и тоном всего письма сообщалось то, о чем прямо говорить было нежелательно. Иногда наши письма шли по три месяца, но все же они помогали, поддерживая хоть какую-то связь, не угаснуть надежде.

Однако в 1941 году, с началом войны, письма перестали приходить. Они не выходили из лагеря и не попадали в лагерь. Ясно было, что они накапливались в больших количествах для проверки. Поскольку их писали тысячи заключенных и, соответственно, тысячи писем приходили в лагерь, цензура не имела ни времени, ни возмож-

 

ностей, чтобы все их читать и проверять, так как с началом войны у администрации прибавилось и других забот. Нетрудно было догадаться, как с письмами поступали. Они сваливались в кучи на каком-нибудь лагерном складе, поскольку без просмотра эти «опасные» внутрисемейные документы не хотели отдавать адресатам. По всей видимости, их просто сжигали.

Война окончилась в 1945 году, однако официально нам об этом ничего не сообщали. У многих заключенных впереди еще была почти половина того срока, что им когда-то присудили. Ни газет, ни писем мы не получали. Иногда кому-то из нас все же удавалось послушать радио, и, конечно, мы старались услышать какие-то вести, касающиеся родных мест. Мне было важно узнать, оказалась ли Тихковица в зоне боевых действий, что стало с ее жителями, какие разрушения были?

Однако все это оставалось только догадками, и мое воображение в условиях лагеря рисовало мне, конечно же, самые мрачные картины.

Окончание войны означало, однако, более свободное право переписки. Я писал не только Лиине, но также многим знакомым и друзьям, которые оставались в Тихковице. В письмах я отчаянно пытался выяснить, знает ли кто-нибудь о том, что с моей семьей. Но все безрезультатно! Ответов я не получил, и письма, отправленные мной, тоже не возвратились. Они просто пропали.

Я совершенно ничего не понимал. Если моей семьи больше нет на свете, почему никто не сообщит мне об этом? Может быть, люди просто скрывают от меня страшную весть, чтобы не сломить меня окончательно? Напрасно: рано или поздно я все равно узнал бы правду, если только мне суждено выбраться отсюда живым. Неизвестность — вот что было самым ужасным.

Когда мы в последний раз встретились с Лииной в ленинградской тюрьме, перед тем как меня отправили сюда, я велел ей уехать из Стрельны в Тихковицу, в родную деревню. По-моему, там она была бы в большей безопасности, нежели в Стрельне, рядом с Ленинградом.

Позднее я все же получил некоторые сведения о том, что стало с моей семьей после того, как меня отправили на Урал. Лиина вернулась с Тайми в нашу комнату в Стрельне. Вскоре к ней пришла Ээва Хумала, застав ее в слезах.

— Йоханнеса увезли, — сквозь слезы произнесла Лиина. Но Ээва тут же стала ее успокаивать:

— Лиина, ведь ты же знаешь: Йоханнес был отдан в руки Богу еще до того, как родился на свет. За этого мальчика были вознесены молитвы, поэтому он и в огне не сгорит, и в воде не потонет.

 

«Йоханнес находится в руках Бога». Эта мысль прочно запала в душу Лиине и поддерживала ее, придавала силы в течение долгих и трудных лет.

(Лиина все же переехала в конце концов в Тихковицу, где поселилась с Тайми у своих сестер — Анны и Мари. Библию Иоханнеса она забрала с собой в Тихковицу. Библия и для нее была очень дорога, поскольку являлась конкретным напоминанием о тех надеждах, которые будут поддерживать Иоханнеса в жизни и одновременно ее, когда она сама будет пребывать в мучительном неведении о судьбе мужа. В Библии Иоханнеса Лиина искала — и находила — утешение.)

Библия была нужна мне самому во время заключения, чтобы черпать из нее утешение и силы, но все же я решил, что у Лиины она будет сохраннее.

Я знал, что Лиина живет в Тихковице, куда перебралась вместе с Тайми вскоре после моего ареста. Она устроилась на работу медсестрой в психиатрическую больницу, расположенную в поселке Сиворица (Никольское. — Прим. перев.). Больница была довольно большая, в ней содержалось около двух тысяч пациентов. Некоторых больных привозили издалека, и все они, психически больные люди, находились там под одной крышей! Было бы лучше и гуманнее держать людей в небольших профилакториях.

Эти сведения мною были получены в начале срока заключения, когда переписка еще сохранялась. Однако я не знал, что за все эти долгие годы Лиина послала мне множество писем, как не знал и того, что она писала в Москву в надежде хоть что-нибудь узнать о моей судьбе. В Москве находился центральный архив, в котором хранились сведения о заключенных, содержащихся в тюрьмах и трудовых лагерях, однако и оттуда Лиине не прислали никакого ответа, никакой информации о том, жив я или уже умер. Она жила в таком же страшном неведении, как и я.

К нам в лагерь прибыл заключенный, который, работая в архиве, в Москве, попал под подозрение в том, что якобы передавал архивные сведения посторонним лицам, за что его и приговорили к длительному сроку тюремного заключения. Никаких доказательств того, что он действительно что-то передавал, не было, однако простого подозрения и предположений оказалось достаточно, чтобы вынести приговор. Таким образом, он стал политическим заключенным.

По его словам, в картотеке архива имелись сведения на 22 миллиона человек. Я просто ахнул, услышав это.

Период, когда в стране развернулась кампания взаимной слежки и доносительства, начался еще в 1929 году, и постепенно это явление охватило все общество. Трагедия заключалась в том, что именно те

 

граждане, которые относились к порученному делу с большой ответственностью и работали очень добросовестно, объявлялись преступниками. А те, кто плел интриги и не желал работать, достигли в обществе высокого положения.

Последствия этих перегибов, как мы уже знаем, были ужасными.

В конце 1945 года я получил письмо от совершенно незнакомого человека, к которому случайно попало в руки мое письмо, адресованное одному из друзей. До друга письмо это не дошло, а попало к одной женщине, которую я совсем не знал. Она прочитала его. В письме я спрашивал своего друга о Лиине и Тайми. И оказалось, что эта женщина познакомилась с Лииной — после того, как меня отправили в тюрьму.

Она прониклась ко мне сочувствием, прекрасно понимая мою боль; письмо настолько ее взволновало, что она решила написать мне и сообщить о том, что знала, тем более что в письме я указал адрес лагеря — на тот случай, если получатель захочет мне ответить.

«Йоханнес, я не знаю тебя, да и ты меня тоже, но я знала твою семью. Письмо твое попало ко мне случайно, и я прочла его. В нем ты спрашиваешь о своей семье,» — писала она по-русски. И далее:

«Я сожалею, что не могу сообщить тебе ничего другого, кроме очень печальных вестей».

Вот, наконец, тот удар, который парализовал меня полностью: ; «Немцы увезли твою семью в лагерь, и твоя жена погибла. Я слышала, что немцы ее расстреляли».

До конца дочитать письмо мне уже не удалось. Я опустил голову, в глазах у меня потемнело, душа наполнилась каким-то тяжелым, свинцовым мраком. Я был в полном отчаянии. Да, это был поистине страшный удар. Время как будто остановилось, и неописуемое горе охватило меня. В тот момент я уже не ощущал никакой надежды. Та надежда, которая поддерживала меня в течение всех этих тяжких лет, угасла: мою дорогую Лиину расстреляли.

В письме говорилось, что наступавшие немцы захватили также и психиатрическую больницу в Сиворице, где работала Лиина. Захватчикам были нужны здания и территория больницы, но не больные. После того как Сиворица была захвачена, больные и персонал больницы попросту «исчезли» куда-то. Как это все происходило, об этом неизвестная мне женщина в письме не сообщала, но в сознание мое уже прочно врезалась страшная мысль: «Лиины больше нет: моя ненаглядная жена погибла». Сердце мое разрывалось от горя, и в течение многих дней я совершенно не мог ни о чем думать. Слезы уже иссякли. Человек может выплакать все слезы и плакать уже без слез, когда горе терзает его изнутри.

Все это мне пришлось испытать на себе.

 

В лагере люди привыкают к смерти, но когда она уносит дорогого человека, то забирает также последнюю надежду и желание жить.

Товарищи пытались меня как-то утешить:

— Не плачь, ведь официально это еще не подтверждено. То, что твоя жена погибла, еще не является достоверным фактом.

Они всячески стремились подбодрить меня, снова зажечь во мне искру надежды. Может, их утешения, участие в моем горе как-то и успокоили меня, однако я не мог оправиться от полученного удара. Я осознавал лишь то, что моей дорогой и прекрасной жены у меня больше нет. Ниточка, на которой держался смысл моего существования, оборвалась. Что мне теперь делать, как я смогу жить, ведь я же остался один в этом мире! В голове череда вопросов, боль, пустота. Где Тайми, неужели немцы увезли и ее?

Я ждал, когда придет моя смерть, поскольку желание умереть было сильнее желания жить. Когда я ощущал боли в теле, я радовался. Эти боли были для меня известием, что самый последний из врагов, мой избавитель, должен скоро прийти.

Через несколько недель это страшное известие снова как будто бы подтвердилось. В лагере у нас находился один еврей, с которым я был знаком. Когда он наконец-то получил от своих родственников первую посылку, в ней оказался вложенным и один из номеров «Ленинградской правды». Газеты в лагере пользовались особым спросом, и если к заключенным попадала в руки какая-нибудь из них — это было великой радостью, весточкой из другого мира, о котором мы имели крайне скудные сведения, да и те доходили до нас в виде молвы и слухов. Внешний мир стал для нас каким-то нереальным, пропал где-то во мраке небытия по ту сторону лагерного забора. Он был для нас как сон или мираж, который иногда появлялся лишь для того, чтобы в следующий момент снова убежать прочь. Действительностью были только лагерные будни.

Газета, конечно, меня заинтересовала — ведь я же несколько лет прожил в Ленинграде. Мне хотелось прочитать новости, узнать, что там происходит. Мой друг-еврей дал мне ее на время. Получив газету, я просто впился в нее глазами. Просмотрев первую страницу и перевернув ее, я увидел заголовок, которым был поражен как молнией: он сообщал о кровавом преступлении немецких захватчиков в психиатрической больнице.

В газете рассказывалось, как произошло то, о чем неизвестная женщина в своем письме ничего не написала. Захватив больницу в Сиворице, немцы повели себя очень жестоко. Продукты на складе уже кончались, однако захватчики изъяли все, что еще оставалось, и больные остались без пищи. Голодные люди кричали, прося есть, но все напрасно. Больные, страдающие серьезными психическими расст-

 

ройствами, становились агрессивными. Эта обстановка, в свою очередь, действовала на состояние персонала больницы, и положение становилось просто критическим.

А затем произошло страшное. Захватчики подготовили шприцы с ядом. Они выгнали больных из здания и выстроили их в очередь, а врачам и санитарам велели встать в ряд у двери внутри. Когда больные по одному через дверь заходили внутрь, врачи и санитары должны были вкалывать им яд. Часть медперсонала в страхе бежала из больницы, когда стало ясно, что происходит.

Уколы эти делались через одежду, и яд убивал не сразу; больные еще могли некоторое время ходить, а потом падали замертво. И так все по очереди — две тысячи человек.

Далее в статье сообщалось, что на полях недалеко от больницы были вырыты экскаваторами огромные ямы, куда подвозили и сбрасывали тела. Машины копали длинные, как каналы, могилы, причем, когда рыли один канал, одновременно засыпали другой, заполненный мертвыми телами. Некоторые трупы еще вздрагивали, подавая признаки угасающей жизни, когда экскаваторы наваливали на них землю. Кое-где земля еще продолжала шевелиться до тех пор, пока не приходила окончательно смерть и не освобождала людей от их мучений.

Затем немецкие захватчики довершили злодеяние. Врачам и санитарам, не успевшим убежать, было приказано выйти во двор. Их поставили в ряд, лицом к стене. Раздались длинные автоматные очереди. Автоматчики сделали свою палаческую работу: все медработники были расстреляны, дабы не осталось свидетелей, которые могли рассказать будущим поколениям о том, что в этот день произошло в Сиворице — в больнице и в больничном дворе. Войны — этого самого по себе великого несчастья, было недостаточно: человеческая жестокость по отношению к другим, более слабым людям приобретала самые непостижимые формы.

И только после окончания войны миру стали известны масштабы этих злодеяний, то, что Гитлер, создавая «чистую расу», помимо миллионов евреев приказывал также убивать душевнобольных и инвалидов. В раю «Третьего рейха» не было места для евреев, бедных, больных и увечных. Таким было мышление маньяка, которое обернулось кровавыми злодеяниями и страшной трагедией для человечества.

И вот, там, на поле у больницы в Сиворице, я уже мысленно похоронил свою единственную и неповторимую, похоронил окончательно — так я думал. Сколько лет не брал я в руки ни одной газеты — и вот на тебе, попалась именно та, которая погасила во мне последнюю искорку надежды. И больше не нужны мне были слова утешения, которые говорили мои товарищи, поскольку слова эти теперь совершенно ничего для меня не значили. Исчезла соломинка, за которую

 

можно было схватиться; придавленный горем, я уже не верил и в то, найду ли хотя бы своего ребенка. Лиина и Тайми все еще продолжали стоять у меня перед глазами, будто были со мной все эти годы.

Мне, как наяву, снова вспомнилась наша совместная жизнь, в мыслях я снова переживал те счастливые минуты, которые нам были отпущены судьбой. И сам я тоже был частью этой картины, в которую верил и надеялся, что она сохранится. И вот она, наша последняя встреча в ленинградской тюрьме, когда я даже не мог дотронуться до них. А теперь все было разбито окончательно.

Неизвестная женщина, написавшая мне письмо, знала, что Лиина работала в сиворицкой больнице. А газета подтвердила сказанное в письме и ответила на вопрос, как и почему погибла Лиина. И теперь я был уверен в том, что все это правда: Лиину расстреляли. Я похоронил ее окончательно, и ничьи утешения мне были больше не нужны.

О чем Лиина думала перед смертью, в последние минуты своей жизни? Мысленно я снова вернулся к семье, думая о ней ночи напролет. Ничто не могло меня утешить, я был здесь, в лагере, совершенно одиноким, днем же я был совершенно разбитым и опустошенным.

Может, перед смертью Лиина молилась за меня и за нашу дочурку? И где теперь Тайми? Где сестры Лиины?

У меня совершенно пропало желание жить. Ведь все эти годы я только и надеялся на то, что снова встречу своих жену и дочку и мы будем, как и прежде, жить вместе. Но я напрасно ждал этой минуты. Зачем же мне тогда жить? Ведь я остался один-одинешенек.

Здоровье мое начало ухудшаться — долгие и тяжелые годы заключения сделали свое дело. Ведь здесь было место для исполнения наказания, поэтому все так и должно было произойти. Отчаяние, а также полное неведение о семье были частью этого наказания. Мой внутренний мир рухнул, а ведь духовное и физическое составляют единое целое и неразрывно связаны друг с другом. Если внутреннее, душевное состояние хорошее, это укрепляет человека и физически, однако для меня все происходило как раз наоборот. Я начал ощущать апатию, которая, в свою очередь, подрывала мое здоровье. Я постепенно утрачивал интерес к жизни.

С этих пор возникающие боли стали мне вроде как друзьями, они доставляли мне облегчение, свидетельствовали о том, что смерть близка — она должна была избавить меня от всех этих страданий. Только смерть могла соединить меня с Лииной, и я желал, чтобы она пришла как можно скорее, дабы мне оказаться там, где уже Лиина ждала меня.

Я жил ожиданием скорой смерти, но она почему-то все не приходила, эта моя последняя подруга; наверное, стремилась избегать

 

Меня. Все вокруг меня было как в тумане, я жил как бы в другом мире. Днем я работал на швейной фабрике, и дни шли как-то сами по себе, они казались мне однообразными и отупляющими. Солнце утром вставало и вечером садилось, однако оно уже не освещало мою жизнь своими лучами. Тот, другой миф — после смерти — был для меня более истинным, нежели этот, в котором живут люди. Утешение покинуло меня.