ЖИЗНЬ ПРОДОЛЖАЕТСЯ

На следующее утро Тайми должна была идти в школу. Однако возвращение отца из лагеря настолько взбудоражило ее, что посреди урока она начала плакать.

— Ты почему плачешь? — спросил учитель, увидев, что у девочки слезы текут по щекам. — Тебя что, мальчишки обидели?

— Не-ет, папа ночью пришел домой, а мне надо быть здесь, в школе, — сквозь слезы вымолвила она. — А я хочу к папе.

— А где папа?

— Папа сейчас дома, но он был десять лет в тюрьме и вчера ночью пришел домой, — сказала Тайми. Учитель все понял.

— Папа пришел домой, а ты в школе. Это ведь такая радость, что отец вернулся, это же праздник. Послушай, Тайми, сложи-ка книжки в сумку и иди домой, к отцу, иди на весь день. И завтра тоже можешь в школу не приходить.

Тайми, услышав это, конечно, обрадовалась. Тут же собрав в сумку книги и тетради, она побежала домой. Отец тоже обрадовался, увидев ее. То, что дочь была так рада возвращению отца, говорило о ее привязанности и любви к нему, которые она хранила в течение всех этих лет. Лиина же, пока девочка подрастала, рассказывала ей, где находится отец и почему он там.

Теперь надо было все начинать заново. Лиина, Анна и Мари продолжали заниматься вязанием и шитьем. Они доставали недорогую шерсть, из которой вязали свитеры, носки, варежки — на эти изделия был большой спрос, поскольку зима в Демянске была холодной, а в послевоенные годы во всем ощущалась нехватка — в одежде, продуктах, деньгах.

Сестры держали козу, которая давала в день полтора литра молока. На выделенном в аренду участке выращивали картошку, овощи и зелень, из леса приносили грибы и ягоды, там же собирали дрова и хворост, которыми отапливали комнату. Вот так и жили изо дня в день, денег при этом требовалось совсем немного. А вообще после войны цены на продукты стали повышаться, что объяснялось опять же всеобщим дефицитом.

От войны страдали в первую очередь те, кто был меньше всего повинен в том, что она велась. Просто невероятно, какие усилия вынуж-

 

дены были прилагать женщины и старики, чтобы как-то накормить свои семьи в таких трудных условиях, пока мужчины были на фронте либо за решеткой.

Однако окончание войны принесло облегчение отнюдь не всем. Известия о том, что муж, отец или сын не вернется с фронта, приходили во многие семьи. Многие возвращались с фронта инвалидами, лишившись здоровья либо душевного равновесия. Ущерб, нанесенный войной, был огромен, ее страшные последствия по-настоящему стали ясны, после того как смолкли пушки.

— В Демянске, как оказалось, туберкулезной больницы не было. Мои легкие необходимо было подвергать врачебным процедурам через каждые десять дней. Ближайшая больница, где это делали, находилась в городе Валдай, расположенном в девяноста километрах, куда добираться было довольно трудно. Первый раз я отправился туда с помощью хороших людей — сначала на грузовике, а потом на поезде. Регулярного транспортного сообщения с Валдаем не было, не было у меня и таких знакомых, которые могли бы сразу же отвезти меня туля^ как только мне тгп потребуется. Кроме того, такая дальняя дорога довольно тяжело переносится человеком с ослабленным здоровьем.

И вот, посоветовавшись с семьей, я стал думать о переезде. Мы полагали так: если нам удастся найти в Валдае жилье, то станет легче и мне, и всем остальным, поскольку не надо будет каждый раз думать о том, как добраться до врача.

Наконец мы нашли то, что искали.

«Для вас у меня жилье найдется», — предложил один наш друг из Валдая, когда узнал о наших проблемах.

Мы стали собирать вещи. До места нас довезли. Тайми сразу же продолжила там, на новом месте, занятия в школе, через какое-то время Лиина устроилась на работу в городскую больницу. Измученные войной люди нуждались в медицинском обслуживании, отдыхе и восстановлении здоровья, поэтому в Валдае и окрестностях такой работы было много.

Сложнее было со мной. В паспорте у меня стояла отметка о том, что я являюсь неблагонадежным и поражен в правах. С такой отметкой работу найти было сложно. На врачебное свидетельство тоже не стоило особо надеяться, поскольку в соответствии с ним я был инвалидом второй группы. Инвалидами первой группы считались люди, которые были не в состоянии двигаться и ежедневно нуждались в посторонней помощи. По моей группе инвалидности было определено так: двигаться и сам о себе заботиться может, но работать не способен. А инвалидами третьей группы считались те, кто имел легкие

 

травмы и мог выполнять в соответствии со своими навыками и знаниями работу, характер которой определялся врачом.

Таким образом, я был политически неблагонадежным и нетрудоспособным, то есть дважды непригодным для устройства на работу. Как инвалид я стал получать пособие в размере тридцати двух рублей в месяц. Сумма эта, конечно же, была ничтожная. Я бы с удовольствием взялся за какую-нибудь работу, если бы мне предложили. Однако для меня ничего не было.

Я утешал себя тем, что если уж мне удалось в лагере выжить, то на свободе дела мои как-нибудь да образуются. И действительно, мне недолго пришлось горевать по поводу отсутствия работы. В Валдае был крупный городской комбинат, выполнявший самые разные работы: швейные, сапожные, электротехнические, столярные, лесопильные, трубопроводные, а также связанные с различными видами монтажа. Там заказывали ремонтников самого разного профиля.

Предприятие это специализировалось на оказании шестнадцати видов услуг, и работало на нем примерно двести человек — все инвалиды. Там были немые, глухие, люди с ограниченной подвижностью и с отсталостью в развитии. Идея его существования заключалась в том, что предприятие давало инвалидам такую работу, которую каждый из них был в состоянии выполнять, и одновременно, участвуя в трудовой деятельности, эти люди получали духовные и социальные стимулы. Каждый раз, когда на какой-либо участок необходимо было взять нового работника, предпочтение отдавалось инвалиду. Если же найти инвалида не удавалось, тогда приходилось, конечно, брать здорового.

Для меня это было как раз то, что нужно. Я устроился на комбинат и стал работать в швейном цеху. Товарищи вскоре обратили внимание, что работу я знаю. Они даже подходили ко мне за советом. И начальство тоже заметило, что я кое-что понимаю, в частности, в организации и планировании производства и могу, например, делать заказ тканей. Слабое здоровье не было этому помехой.

На комбинате заговорили о том, что в лагере я руководил швейной фабрикой. Этим и объяснялся имевшийся у меня опыт, пусть даже это кого-то и удивляло.

Заказчики приносили нам ткани, из которых мы шили для них одежду — женскую, мужскую, детскую. Делали мы также и оптовые закупки тканей и выпускали одежду на продажу. По ценам она была дешевле той, что имелась в магазинах. Особенно ощутимой была разница в ценах на детскую одежду. При комбинате имелся также небольшой магазин, в котором наша одежда пользовалась хорошим спросом.

Прошло немного времени, и мои товарищи по работе стали выдвигать меня в руководители швейной мастерской, а потом и всего ком-

 

бината. У меня был врожденный дар ладить с самыми разными людьми, и это качество очень часто помогало мне в жизни.

— Ну что, возьметесь за эту должность? — спрашивали меня.

Я — руководителем? Это было просто удивительно. Я же ведь всего несколько месяцев как вернулся из заключения, а мне уже предлагают должность директора большого предприятия. Просто невероятно! Это мне, инвалиду, у которого в документах стоит отметка об участии в «антигосударственной деятельности» и поражении в гражданских правах! До меня на комбинате директорствовал человек, который был большим поклонником «зеленого змия». Иногда он бывал настолько пьян, что не в состоянии был выполнять свои обязанности. Работникам надоело его пьянство, а посему они хотели, чтобы директора сменили.

Но ведь на предприятии были и другие работники, которые вполне могли претендовать на место директора.

То, что мне предлагали товарищи по работе, я поначалу не воспринимал всерьез, поскольку говорилось это неофициально. Но они, однако, послали коллективное обращение в центральный отдел предприятий для инвалидов Новгородской области, в ведении которого находился и наш валдайский комбинат. В письме они обращались к руководству с просьбой приехать и на месте назначить вместо пьяницы толкового директора.

«Директор наш хочет только денег, а работа просто заваливается», — писали они в обращении.

Наконец прибыл представитель центрального отдела, на комбинате устроили собрание, на котором люди повели разговор на эту тему. После собрания стало ясно, что работники хотят выбрать директора.

— Кто, по вашему мнению, должен быть директором? — обратился представитель к собравшимся.

— Тоги! Тоги хотим! — закричали люди, то там, то тут стали подниматься руки. — Хотим, чтобы директором был Тоги!

Никто из них и словом не обмолвился по поводу отметок в моем паспорте, хотя они об этом знали. Я открыто говорил об этом людям, чтобы потом никто не сказал, будто я пытаюсь что-то утаивать.

Однако моя популярность не всем была по нутру.

— Значит, фашист будет руководить коммунистами? — в упор уставившись на меня, спросил гневно один из работников, а затем, обратившись к собравшимся, заявил, что враг народа не должен руководить коммунистами, которые верно служат государству.

— Да я и не рвусь в директора, это меня люди просят. Вот вы и спросите у тех, кто хочет, чтобы я занял эту должность, — ответил я ему.

 

Тот, кто задал вопрос, был ревностным коммунистом ти работал на комбинате парикмахером. Его жена трудилась в швейной мастерской, там же, где и я, и всем сердцем хотела, чтобы меня назначили директором. И из-за этого между ними в семье существовали разногласия.

Мужчина этот говорил правду: я действительно не был коммунистом, но не был я и фашистом. Я никогда не состоял ни в коммунистической, ни в какой-либо другой партии — ни тогда, ни впоследствии. Партийная политика была не для меня.

В конце концов приняли такое решение: меня временно назначили директором, то есть как бы с испытательным сроком.

Однако тот мужчина не успокоился. Он написал жалобу в валдайский райком партии, и через несколько дней меня вызвали к секретарю райкома, который объявил мне, что парикмахер прав: не дело, если «враг народа» будет руководить коммунистами.

Я же, со своей стороны, рассказал ему, как было дело. Я пришел на комбинат не как директор, да и не стремился попасть на это место, я просто пришел и устроился на работу, вот и все. Добавил при этом, что работники сами попросили, чтобы меня назначили директором.

Секретарь пообещал, что он свяжется с Новгородом, где располагался областной комитет партии, и выяснит этот вопрос. Мне же не оставалось ничего другого, как ждать.

Коллектив на валдайском комбинате был хороший, работали дружно, никаких серьезных проблем у нас не возникало. Администрация нас не подгоняла (чего нельзя сказать о работе в лагере для заключенных), однако план мы давали. Да и не было смысла подгонять — ведь все мы были в той или иной мере инвалидами.

Из Новгородского обкома партии к нам наконец прибыл представитель. Он велел созвать работников на собрание и снова поднял вопрос о том, о чем уже говорилось.

— Тоги вот уже в течение нескольких недель является неофициальным руководителем предприятия. Работа шла без замечаний. Жалоб на его работу в партийные органы не поступало, чего нельзя сказать о предыдущем директоре, пьянство которого всем вам, работникам комбината, уже просто надоело. А вот на Тоги никто не жаловался. Однако вам известно, что он имеет поражение в гражданских правах, у него в документах стоит отметка о том, что он был осужден на десять лет заключения за антисоветскую деятельность, — сказал представитель обкома и затем снова обратился к собравшимся: — Что вы на это скажете? Кого вы хотите на должность директора?

— Мы хотим Тоги! — хором, как и в предыдущий раз, ответили люди. Замечание обкомовца относительно того, что я неблагонадежный, они пропустили мимо ушей, не придав ему никакого значения. То, что я отсидел десять лет, для них было неважно.

 

— Кто хочет, чтобы директором был Тоги? — снова повторил представитель обкома.

Поднялся лес рук.

Провели голосование, во время которого других кандидатов предложено не было. Результат был потрясающий: больше ста голосов «за», и всего пять «против».

Сам обкомовец в душе был вообще-то на моей стороне, — очевидно, слышал обо мне много хорошего, хотя по своему служебному положению ему надлежало выступать против меня. Когда объявили результаты голосования, ему не оставалось ничего другого, как просто развести руками, что он и проделал с видимым удовольствием на лице.

— Раз уж в партии принято, что решение принимается ее членами, тут уж ничего не поделаешь, — подчеркнул он.

Так мое избрание на должность директора большого предприятия получило благословение и от коммунистической партии. Чуть позже руководство города Валдай утвердило это решение: «Тоги остается на должности директора».

Председателем профсоюзного комитета на комбинате, однако, должен был назначаться член партии. Но, как оказалось, этот человек совершенно не знаком ни с работой предприятия, ни с условиями труда, да особо этим и не интересовался. Моей работе он, во всяком случае, не мешал и не вмешивался в нее. И я продолжал, таким образом, работать в моей новой должности, которую фактически занимал уже несколько недель.

Я снова приступил к планированию и организации производственной деятельности, что, по моим расчетам, должно было создать более благоприятные условия для работающих, а также увеличить производительность труда. Я полагал так: если каждый будет выполнять ту работу, которая нравится и более знакома, показатели общей выработки предприятия постепенно улучшатся. Работники, видя, что о них проявляют заботу и относятся к ним по-человечески, и работать будут с большей отдачей. Поэтому я постоянно следил за тем, что делается в цехах.

Все это было просто удивительно и казалось невероятным: ведь это совсем не зависело ни от меня, ни от того, что написано у меня в паспорте.

Мы купили в Валдае небольшой домик и стали в нем жить. Наши дела, как ни странно, стали понемногу налаживаться, хотя прошло всего лишь восемь месяцев, как я вернулся из заключения, да и здоровье мое еще не поправилось. Хорошо, что теперь мне не надо было ездить к врачу почти за сто километров, поскольку лечиться я мог непосредственно в Валдае. И несмотря на то что я еще не полностью выздоровел, однако печалиться об этом перестал: на комбинате дел

 

было много, мне сопутствовало благословение, работники добросовестно трудились. Вот так, совместными усилиями, мы и выполняли план.

А потом случилась неприятность.

Наш представитель профкома был любителем прикладываться к бутылке и искал себе в компанию таких работников, которые готовы были доставать для него водку или же деньги на выпивку. Когда, к примеру, заготавливали в лесу дрова, которые затем вывозили оттуда на машине, этот человек мог продать их по дешевке любому, кто даст денег на водку. Были у него и другие способы, с помощью которых он старался удовлетворить свое порочное пристрастие к «зеленому змию».

Через какое-то время все вскрылось, и главный бухгалтер сообщил о том, что происходит, в Новгородский обком партии. Председателя профкома вызвали в Новгород для объяснений. Я не знаю, что ему там говорили и какое приняли решение, однако последствия были страшные.

Когда на следующий день примерно около четырех часов вечера я сидел за своим рабочим столом, неожиданно зазвонил телефон. Звонили из милиции.

— Скажите, где ваш председатель профкома? — спросили с другого конца провода.

Я ответил, что вчера он поехал в Новгород. Но то, что я вслед за этим услышал, просто потрясло меня:

— Его нашли в одной из деревень, в бане. Он повесился. Берите машину, езжайте туда и доставьте его домой.

Когда тело привезли, семья была потрясена случившимся. Потом были похороны. Представители партийного комитета, чувствуя свалившееся на людей горе, никак не высказывались по этому поводу, да и мне тоже говорить было нечего. Во всяком случае, между нами— им и мной — никаких раздоров не было, поэтому не оставалось ничего такого, что впоследствии могло беспокоить мою совесть.

Вместо него по предложению партийных органов был назначен новый председатель, от которого, кстати, я получал большую помощь в работе.

В Валдае мы прожили несколько лет. Тайми здесь окончила школу. А затем мы стали думать о том, чтобы переехать жить куда-нибудь в другое место. Я не мог долго оставаться директором предприятия, поскольку здоровье не позволяло: работа эта была крайне утомительная. Когда Тайми в 1955 году поступила учиться в Тартуский университет на медицинский факультет, мы стали думать о переезде в Эстонию. Хотя после войны еще многое не было восстановле-

 

но, тем не менее сейчас у нас было больше возможностей, чем сразу же после ее окончания.

Отметка в паспорте создавала мне большие трудности при устройстве на работу, но скрывать я ничего не хотел, поскольку считал себя христианином. Приди я устраиваться на работу с паспортом, наверняка не взяли бы. Как человека и как работника меня считали ненадежным, с горечью думал я. Когда Тайми собралась ехать учиться в Тарту, мы тоже хотели переехать вместе с ней. Но когда я поинтересовался, смогу ли я там найти работу, все снова уперлось в мой паспорт. «К сожалению, взять не можем», — был ответ.

Как-то мне довелось побывать с проповедью в местечке Эльва, и один знакомый дал мне хороший совет:

— Вам следует купить дом в Эльва, — сказал он, — и тогда тебя будут вынуждены прописать в собственном доме. А хозяину уже никто не сможет сказать, что он не имеет права жить в своем доме. Этим ты покажешь, что сам способен решать свои дела, и тебе будет легче найти работу.

Я воспользовался этим советом. Мы продали свой дом в Валдае и в 1956 году купили домик в Эльва, в Южной Эстонии. Цена была умеренной, денег нам хватило, поскольку за домик в Валдае мы получили денег чуть больше, чем заплатили за новый. Я отремонтировал его, сделал кое-какие пристройки. Лиине там очень понравилось. Эльва — небольшой провинциальный городок, расположенный в двадцати восьми километрах южнее Тарту. Когда мы переехали в Эстонию, он стал нам родным на целых четырнадцать лет.

В Валдае Лиина работала в больнице. Кроме того, с годами она стала очень искусной вязальщицей, профессионалом в ручной работе. Вязать ведь можно где угодно, поэтому и в Эльва она продолжила это занятие. Что же касается меня, то я тоже недолго оставался без дела.

Я узнал, что в Эльва есть детский дом для детей-сирот. В этом детдоме работала воспитательницей одна моя знакомая — верующая, которую я знал, поскольку постоянно встречался с членами общины. Она рассказала мне, что их завхоз чрезмерно злоупотреблял спиртным, поэтому в конце концов был уволен, поскольку другие работники устали от его пьяных выходок. Поделившись со мной тем, какая сложная обстановка у нее на работе, она предложила мне:

— Может, ты пойдешь к нам в завхозы? Я удивился, вспомнив, что такая же ситуация была когда-то и в

Валдае.

— А меня возьмут? — с сомнением поинтересовался я. Она обещала поговорить с главным врачом по этому поводу. Когда главврачу сказали, кто я такой, ответ был следующий:

— Если он верующий, значит, человек честный и справедливый.

 

Согласие главврача было получено, и все было организовано так, чтобы я как можно быстрее приступил к работе.

Итак, на работу я устроился. Думаю, большую роль при этом сыграло то, что мы приобрели дом. На работе мои обязанности в основном были общего характера. Я доставлял в детдом продукты, делал заказы и договаривался насчет транспорта. Кроме того, я колол дрова, топил комнаты, делал необходимые мелкие ремонтные работы, следил за тем, чтобы своевременно составлялись отчеты. Детдом получал помощь от районной администрации, и расходы надо было планировать так, чтобы средств, которые поступали, хватало. Все вопросы, связанные с деньгами, я смолоду привык решать очень экономно. Мне нетрудно было вести хозяйство расчетливо и строго, но, с другой стороны, необходимо было следить и за тем, чтобы деньги не оставались, иначе районные власти могли уменьшить финансирование. Иногда нам приходилось даже обращаться за дополнительной финансовой помощью, когда возникали экстренные случаи.

В детдоме было семьдесят детей. Самым старшим было по двенадцать лет, а среди младших были и совсем младенцы. Дети попадали сюда в силу самых разных причин. В основном это были сироты, у которых умерли родители, либо же было так, что один из родителей у ребенка был, но растить ребенка был не в состоянии. Дети направлялись в детдом через отдел социального обеспечения.

Я всегда любил детей, и поэтому мне нетрудно было завоевывать их доверие. Дети меня тоже любили, и хотя в мои обязанности не входило непосредственно ухаживать за детьми, они привязывались ко мне. Когда я встречался с ними, то непременно начинал разговор и обнимал их.

— Дядя Йоханнес! — кричали старшие, едва завидев меня, и тотчас же бросались мне в объятия, а малыши мелко семенили сзади. Вот подбегал один, другой, третий — и начиналось. Я обнимал их всех по очереди, чтобы никто не был обделен моей любовью. Летом это происходило каждое утро в девять часов, когда дети бежали сначала на завтрак, а потом на уроки. Как раз в это же время я приходил на работу. Дети выстраивались в очередь у ворот и часто уже поджидали меня там. После того как я обнимал первого, тот бежал в конец очереди, чтобы потом я снова его обнял. Это стало у нас как бы частью утреннего распорядка.

Я вспоминаю то время с теплотой и любовью. В детдоме были врач, воспитатели, и все они очень любили детей; поэтому, хотя дети и были сиротами, они чувствовали себя счастливыми. Ведь детям нужна прежде всего любовь, и если ребенок ее получает, он приобретает и более благодатную для жизни почву, на которой можно что-то

 

строить. Даже если в доме все очень скромно, а жизнь материально стеснена — это не имеет значения, если в нем любовь и согласие. А вот если любви нет, то никакие деньги, никакое богатство не могут ее заменить.

Позднее я много раз бывал на том месте, где стоял наш детдом. Я вспоминаю эти дни, которые навсегда остались в моей памяти. «Любовь никогда не перестает» — ведь так сказано в Писании. И это действительно правда. Если любить ребенка, любовь остается в нем и питает его душу. Любовь не исчезает никогда. Я не знаю, как у этих ребят потом сложилась жизнь, но уверен, что любовь, которая царила там, продолжала вести их по жизни.

Теперь этого детского дома уже нет.

Проработав в детдоме пару лет, я почувствовал, что здоровье мое снова ухудшается. Я регулярно ходил в туберкулезную больницу на осмотры и процедуры.

Вы, наверное, чересчур много работаете. Не надо перегружать себя, рабочую нагрузку следует снизить, — сказали мне в больнице, когда я в очередной раз пришел на осмотр, и посоветовали оставить работу.

Через какое-то время по настоянию врачей я взял расчет и теперь стал считаться инвалидом-пенсионером. Как инвалиду мне выплачивали тридцать два рубля в месяц — сумма, конечно, мизерная, однако теперь на нее надо было как-то существовать. Правда, Лиина еще кое-что зарабатывала вязаньем.

Пока мы жили в Эльва, снова случилось чудо: мои документы начали заново пересматривать. И вот как-то — было это в 1956 году — меня вызвали к городскому судье.

— Вы были в тюрьме? — спросил он. — Да. И пробыл там больше одиннадцати лет, — ответил я.

— А мы вас тут разыскиваем.

Я удивился, сказал. что;никаких долгов за мной вроде бы не осталось, но внутри снова почувствовал, как страх сковал сердце. Ведь жили мы тогда еще в советское время, когда люди, особенно верующие, постоянно были под наблюдением. Неужели снова будут таскать?

_ Да нет, теперь похоже на то, что должны вам, — ответил судья.

— Мне? Должны?

Судья продолжал говорить, и мне стало ясно, что один из работников судебных органов, занимающийся изучением подобных дел, заново пересмотрел мои документы, хранящиеся в Ленинграде.

— Вы признаны невиновным, — коротко заключил судья.

 

Что? Я не ослышался? Меня признали невиновным? Ведь было сказано именно так. Однако я все же чувствовал какое-то сомнение: правда ли это?

— Вас реабилитировали.

Вот это новость! Итак, прошло двадцать два года с тех пор, как меня впервые арестовали. Теперь же меня снова вернули на исходную линию, а все то время было как будто просто вычеркнуто из моей жизни. Но я тем не менее был удовлетворен: наконец-то они признали правду.

— Вы признаны невиновным на основании пересмотра вашего дела, — повторил судья и протянул мне свидетельство. — С этим вам надо будет пойти в паспортный стол.

В паспортном столе мне выдали новый паспорт, в котором уже не было записи с упоминанием зловещей статьи. Таким образом, моя невиновность теперь была признана официально.

Я перестал быть вне закона и стал полноправным гражданином. «Грех» мой с меня сняли, я получил чистые документы, и мне вернули все мои гражданские права. Теперь я мог без особых сложностей устраиваться на работу. Чуть позднее мне выплатили пособие в размере двухмесячной зарплаты в качестве компенсации за то время, которое я безвинно провел в тюрьме и в лагере.

После нашего переезда в Эльва я продолжал оставаться в списке пациентов туберкулезной больницы, куда регулярно являлся на обследования и процедуры наложения пневмоторакса. Процедуры делали до тех пор, пока один умный врач не вмешался в это дело.

— Пневмоторакс, насколько я полагаю, делали достаточно долго, и результат — тот, который обычно можно ожидать, — заявил он и пояснил, что рентгеновский снимок не дает четкого представления о том, заросло ли отверстие. Он предложил прекратить подкачку воздуха, так как это, по его мнению, уже не давало никакого результата.

Так и сделали. Однако через месяц выяснилось, что отверстие так и не заросло.

Для меня это был сильный удар: значит, я так и не поправился, а все процедуры были проделаны зря? И это промучившись с пневмотораксом восемь лет!

Но я все равно продолжал состоять на учете в туберкулезной больнице. Члены общины молились за меня, чтобы здоровье мое поправилось. Это все, что оставалось делать.

После войны в СССР продолжала сохраняться власть коммунистической партии. Партия находилась в привилегированном положении. Как центральные, так и местные органы власти были в руках партии, которая осуществляла контроль также и за тем, что происходит в церковных общинах. В стране формально была провозглашена свобода

 

вероисповеданий, проповеди тоже были разрешены — в церквах и молитвенных домах. Где-либо в других местах проповедовать Евангелие не разрешалось.

В этом ничего удивительного не было. Тоталитарное государство не будет терпеть какие-либо идеи или силы, которые считает опасными для себя. Поэтому оно хочет удерживать под полным контролем своих граждан, следить за жизнью как отдельных лиц, так и всего общества. Для этого оно нуждается в законах и правилах.

Однако Евангелие невозможно ни связать, ни сковать, ведь в Евангелии — сила Божия, дающая человеку радость и внутреннюю свободу. В этом я постоянно убеждался еще со времен своей молодости, в том числе и тогда, когда находился в суровых условиях лагерного заключения.

Вернувшись из лагеря, я снова стал проповедовать Евангелие и выступать перед верующими. Я проводил занятия по изучению Священного Писания там, куда меня приглашали. Однако партийные органы неодобрительно относились к этому. Поскольку я вернулся из заключения, я находился под более пристальным наблюдением, нежели остальные люди. В этом мне лишний раз пришлось убедиться, в частности, летом 1965 года, когда мы заказали в городе Выру автобус для поездки на две недели в Крым. Собрали группу из представителей нескольких церковных общин, намереваясь побывать в Ялте и Севастополе, а также в некоторых русских общинах по пути следования.

Поскольку я владел русским языком, меня попросили быть руководителем группы. Остальные участники поездки говорили только по-эстонски. Время было летнее, поэтому мы взяли с собой палатки, чтобы по дороге иметь возможность разбить лагерь.

И вот мы отправились в дальний путь. Поначалу все шло, как и планировалось, до тех пор, пока мы не прибыли к одному молитвенному дому на подъезде к Минску. Местные прихожане приготовили нам обед, нас пригласили зайти внутрь. Автобус стоял на улице.

Когда через пару часов мы вышли, около автобуса нас ожидал какой-то официальный представитель, который хотел посмотреть наши документы. Где заказывали автобус, кто заказывал? Я показал документы: автобус оплачен, все как положено, вот квитанция.

— Все в порядке, можете ехать, — сказал он наконец, и наша поездка продолжилась.

Мы поехали в сторону Львова, однако по дороге заметили, что за нами ведется слежка. Чтобы убедиться в этом, мы остановились на дороге, которая шла через лес, и увидели, что следовавшая за нами почти сто километров легковая машина тоже остановилась. Когда приехали во Львов, мы, встав на одном из перекрестков, зашли в ма-

 

газин. Когда мы вышли оттуда, нас ожидал неприятный сюрприз. Потом выяснилось, что из минского горкома партии связывались с Таллинном и выясняли, почему эта группа получила возможность отправиться в поездку.

Тут же были приняты меры, чтобы прервать нашу поездку. Представитель партийных органов вылетел самолетом из Таллинна во Львов и теперь стоял у автобуса, ожидая, когда мы выйдем из магазина. Ему уже заранее сообщили номер нашего автобуса, и он имел указание распорядиться, чтобы автобус незамедлительно был отправлен обратно в Эстонию.

— Кто является руководителем группы? — спросил он по-эстонски.

Водитель — тоже, кстати, верующий — кивнул на меня. Партработник показал мне бумагу, в которой было сказано, что автобус должен немедленно вернуться в Эстонию.

— Какое вы имеете право забирать у нас автобус? Мы приехали отдыхать, ведь мы же не преступники какие-то и не заключенные. Лишних денег, чтобы оплачивать дополнительные расходы, у людей нет, — заявил я.

Но партработник стоял на своем, и нам пришлось сдаться — не драться же с ним.

— Пусть будет так, если у вас распоряжение немедленно вернуть автобус, против него я не могу возражать. Но у вас нет права заставить вернуться людей, поскольку таких указаний у вас не имеется. И поэтому каждый будет решать сам, вернется он с автобусом или же останется здесь, — заявил я ему.

Тот согласился. Я добавил еще, что автобус должен быть отогнан в Выру, то есть туда, где его заказывали, а палатки надо будет доставить в выруский молитвенный дом.

— Мы же не можем их таскать с собой на спине! Он пообещал, что это пожелание будет выполнено. Мы посовещались — а в автобусе нас было сорок человек, то есть полный автобус, — и пришли к решению: обратно поедут только водитель и с ним еще двое пожилых людей.

И вот автобус двинулся обратно, а мы стояли и глядели ему вслед до тех пор, пока он не исчез из виду.

Некоторое время мы приходили в себя от такого неожиданного поворота событий, а затем стали думать, что делать дальше. Местные верующие начали устраивать нас на ночлег в своих домах. Нам сказали, что в эти дни львовская община отмечает столетний юбилей своей деятельности, и мы решили принять участие в этом празднике. Председатель Эстонского Союза баптистов и я выступили с речью перед людьми, собравшимися на торжество: председатель не говорил по-русски, и я был у него в качестве переводчика. То участие, которое верующие проявили к нам в связи с описанным инцидентом, было для

 

нас просто великим благословением, но, конечно же, они и так показали бы свою любовь и понимание.

Нам удалось собрать деньги на обратные билеты, и через некоторое время мы вернулись в Эстонию. На поезде.

Приехав домой, я обратился в партийные органы с жалобой на то, почему с нами так поступили. Ведь мы все сделали как положено, все оплатили, а с нами так жестоко обошлись.

Горком посчитал, что работники городского транспортного агентства, через которое мы заказывали автобус, допустили нарушение, поскольку должны были знать, что такой группе, как наша, автобус предоставлять нельзя было.

У этих работников даже вычли некоторую часть из зарплаты. А ведь они были очень хорошие работники. Я знал их и уверен, что свою работу они выполняли безукоризненно. То же самое коснулось и работающих участников нашей поездки, которые тогда находились в отпуске. Они тоже потеряли в зарплате, коль скоро партийные органы дали соответствующее представление им на работу.

Было ли наказано руководство автобусного парка, предоставившее нам автобус, — про то я не знаю.

Наказали и меня. Как уже говорилось, я был инвалидом второй группы и получал пособие в размере тридцати двух рублей. Через неделю после поездки меня вызвали в Тарту на медкомиссию. Состояние здоровья у меня оставалось без изменений, однако комиссия признала меня здоровым, в результате чего с меня сняли инвалидность. Практически это означало то, что я лишался пособия. Наверное, посчитали, что я в состоянии работать, если могу руководить поездкой.

То есть как я инвалидом был, так им и остался, но по документам я теперь был здоров — и лишен пособия.

Теперь работа сама находила меня, мне уже не приходилось долго ее искать. Как-то раз к нам в дом зашел один знакомый. В свое время, когда я работал завхозом в детском доме в Эльва, он был там бухгалтером. Он поменял работу и теперь работал в туберкулезной больнице в местечке Пээду, что находится в нескольких километрах от Эльва. Мы хорошо знали друг друга.

— А ты не хочешь устроиться к нам в больницу электриком? — спросил он меня. Эта работа уж во всяком случае полегче, чем была в детдоме.

Я обычно не отказывался от того, что мне предлагали. Однако первым делом, когда меня приглашали куда-нибудь устроиться, я думал, действительно ли эта работа для меня, и прежде чем ответить, все старался взвесить, чтобы быть полностью уверенным.

 

У меня не было электротехнического образования, да и вообще образование мое было не ахти какое. В детстве я проучился несколько лет в русской школе, однако ее пришлось оставить, поскольку надо было идти на заработки. Потом, уже в Ленинграде, я продолжил учебу в вечерней школе, которую посещал после работы.

Жизнь тоже многому учит, если только человек стремится все видеть и слышать, а также думает над тем, что и как надо делать. Так можно выучиться не одному ремеслу, и все будет понятно. Именно так постигал я секреты трудового мастерства и учился не падать духом в трудных ситуациях.

Я согласился и пошел устраиваться электриком, хотя зарплата была очень маленькая. Потом мне еще поручили выполнять обязанности завхоза больницы, и при этом зарплату немного повысили.

Работать здесь было легче, чем в детском доме, по крайней мере в первое время. Однако я имел склонность помогать другим, поэтому иногда работы накапливалось невпроворот. Работа в больнице меня устраивала еще и потому, что при этом у меня была возможность бывать на медосмотрах. Я все еще болел, и общее состояние моего здоровья бывало иногда весьма слабым. Туберкулез, однако, со временем перестал прогрессировать и осумковался, хотя до полного выздоровления еще было далеко.

Постепенно мое состояние все же улучшалось, и через какое-то время я стал забывать о своей болезни, иногда даже думал, а есть ли вообще у меня легкие? Я стал чувствовать себя лучше и более естественно, а потом вдруг заметил, что в легких меня уже ничто не беспокоит, — дырка исчезла. Это было воистину милостью Божией!

Я еще раз прошел медосмотр, когда мы переехали в Таллинн в 1970 году. Меня признали полностью здоровым. Легкие мои работали нормально, и врачи сказали, что необходимости в регулярных медосмотрах больше нет.

В 1971 году меня сняли с больничного учета, поскольку легкие мои полностью восстановились. На снимке было видно, что там нет никаких признаков заболевания.

Как и когда прошла болезнь — я не знаю, да и врачи не могли этого объяснить. А вот живя в Валдае, я постоянно чувствовал, как она меня беспокоит.

Четыре года я проработал в туберкулезной больнице в Пээду электриком и по совместительству завхозом. Тайми изучала медицину в Тартуском университете, а после получения диплома переехала в Таллинн. Будучи специалистом по раковым заболеваниям, она работала хирургом в клинике этого профиля, а позднее — врачом в кабинете лучевой терапии.

 

Тайми вышла замуж за инженера Хиллара Ванаселья, у них родились девочка Тульви и мальчик Тауно. Сейчас Тульви работает художником по ручному декору, а Тауно — в банке, оба — в Таллинне.

Мы с Лииной продолжали жить вместе с ее сестрами все там же, в Эльва, куда Тайми часто приезжала навещать нас. Как врач она следила за состоянием моего здоровья. Однако затем началось то, к чему мы никак не были готовы. Снова над нашей семьей нависло горе.

Шел 1969 год. Темное время года начало постепенно сменяться более светлым. Дни становились длиннее, жизнь продолжалась. А вот у нас все пошло как раз наоборот. У Лиины стало ухудшаться здоровье. Было отмечено нарушение функций щитовидной железы, боли в сердце и в ногах, чуть позже она стала ощущать боли в нижней части живота. Мы решили, что эти расстройства появились в связи с нашими жизненными передрягами. Ведь то, что я долгие годы находился в заключении, сказалось также и на ее здоровье. Кроме того, эти боли были, конечно же, связаны с возрастом, ведь Лиине было уже под шестьдесят.

Боли не проходили, напротив, здоровье Лиины продолжало ухудшаться, она все больше чувствовала себя усталой. Когда мы сообщили об этом Тайми, она вызвала маму в Таллинн для обследования в клинике, где были сделаны анализы.

Поставленный диагноз был ужасный: рак детородных органов.

Для нас это было ударом. В то время слово «рак» означало скорую смерть. Врачи в таких случаях начинали борьбу, результат которой был заранее предрешен, вопрос заключался только в том, чтобы оттянуть исход — счет шел на недели, иногда этот период мог быть чуть более долгим, но не дольше нескольких месяцев.

Тяжелые лагерные годы остались позади, больше двадцати лет мы счастливо прожили вместе. И вот новый удар обрушился на нашу семью, и теперь мы не знали, что нас ожидает в будущем.

Для меня это была очень печальная новость. Неужели для этого я вынес годы лагерного заключения и все время сохранял надежду? Я ждал свободы лишь для того, чтобы снова увидеть своих жену и доченьку, а потом уже можно было уходить в мир иной, и первым должен был уйти я. Так я во всяком случае полагал. Однако вышло все как раз наоборот. Значит, мне суждено остаться на этом свете, несмотря на мое слабое здоровье?

— Не знаю, кто будет первым — мама или папа, — сказала Тайми.

Мне не оставалось ничего другого, как встретить этот удар, молитвенно произнося: «Да будет воля Твоя» и питая надежду, что Лиина все-таки поправится.

Лиину отправили на операцию, затем назначили курс лучевой терапии. Ее общее состояние начало понемногу улучшаться, и мы,

 

оправившись от первого потрясения, стали надеяться, что все образуется. Господь создал в человеке такие механизмы, которые помогают ему оправляться от серьезных ударов судьбы. «Может, положение не такое тяжелое, — думали мы, — может, Лиина все-таки поправится?» Ведь если приходит известие о тяжелой болезни, жизнь еще не заканчивается. Солнце утром встает, вечером садится, один день сменяет другой, неделя проходит за неделей, и все вокруг продолжает свое движение, будто ничего и не произошло.

Лиина пока находилась дома.

Поскольку наша дочь была специалистом именно по раковым заболеваниям, это придавало нам чувство уверенности. Тайми постоянно следила за состоянием маминого здоровья и за тем, как протекала болезнь. Таким образом, Лиина находилась в надежных и заботливых руках. Несмотря на потрясение, мы все же старались не падать духом.

Почему все так получается? Лиине было всего лишь пятьдесят шесть лет, когда у нее обнаружили болезнь. Из того времени, в течение которого мы были мужем и женой, более десяти лет нам пришлось прожить разлученными друг с другом, поэтому нам хотелось быть вместе еще долгие-долгие годы.

Вспомнили о ее родителях. Мать Лиины умерла от рака, когда Лиине было четырнадцать лет. Болезненной наследственности у нее вроде бы отмечено не было, однако, по всей видимости, предрасположенность к раку присутствовала. От матери к дочери передаются как доброкачественные гены, так и возбудители болезни.

Тайми часто приезжала к нам в Эльва. Иногда Лиина сама ездила в Таллинн к ней на обследования. Так что в нашей семье кто-то всегда находился в пути между Эльва и Таллинном.

Так прошел год, потом еще несколько месяцев, и снова состояние Лиины начало ухудшаться. Лекарства не помогали, обследования и поездки в больницу участились. Снова были взяты анализы, которые осенью 1970 года показали, что рак распространился на лимфатические узлы, удалить которые не представлялось возможным. Лучевая терапия теперь была бесполезна, а специальные клеточные яды в те годы в Эстонии практически не применялись.

Проводить терапию было уже бессмысленно. Теперь делали только уколы и давали лекарства, которые удаляли болевые ощущения. Мы с ужасом думали о том, что настанет день, когда рак окончательно разрушит организм и силы оставят Лиину. Это было ожидание смерти.

Я помню, Тайми говорила мне, какова ситуация и чем все закончится, что, конечно же, не оставляло никаких надежд — тяжелое испытание для молодого медика. Тайми пришлось почувствовать свою беспомощность как врачу, и к тому же речь шла о собственной матери. Это были самые тяжелые дни для всей нашей семьи.

 

Лиина выслушала это известие совершенно спокойно, поскольку внутренне она уже была готова. На протяжении многих десятилетий ей много раз приходилось слышать и видеть страшные вещи. Больнее всего она переживала то, что оставит семью, дорогих ей людей. Ведь у нее уже было двое внуков. Доводилось ей, правда, быть разлученной с мужем и раньше, и она много страдала, не надеясь, что Йоханнес вернется.

А теперь вот настал ее черед уйти. Уйти в вечность, насовсем из этой жизни.

Больше всего Лиина была обеспокоена тем, как я буду жить дальше, как я с моим здоровьем перенесу тяжелую утрату.

Мы все понимали, что дни Лиины сочтены. Теперь ей все больше требовалась помощь Тайми, а также лечение в больнице. Мы думали, как нам обустроить свою жизнь так, чтобы у Лиины был самый хороший уход и чтобы мы как можно больше были вместе. У Тайми на этот счет уже было готово решение, и она предложила мне:

— Папа, я считаю, что вам обоим надо переезжать в Таллинн. Там ты будешь рядом с мамой, до больницы там недалеко. Мама может находиться дома, поскольку мы будем вместе за ней ухаживать. И тебе будет легче, так как я смогу помогать тебе ухаживать за мамой, например, ночью.

Так мы и поступили. Продали за 13 000 рублей наш дом в Эльва и купили в Таллинне квартиру из двух комнат и кухни, которая стоила тогда 6 000 рублей. Переехали мы в Таллинн в начале января 1971 года, и в этой квартире я живу до сих пор.

Когда мы переехали, Лиина, поскольку здоровье ее было довольно слабое, могла еще кое-как подниматься пешком по лестнице на третий этаж, где находилась наша квартира, а вот спускаться она уже была не в состоянии. Лиина мужественно боролась за жизнь. Уже чувствовалось неотвратимое приближение последнего рубежа. В последний раз из дому она отправилась уже в гробу, успев прожить в этой квартире неполных четыре последних месяца своей жизни.

21 апреля 1971 года, когда за окном был прекрасный весенний день, Лиина заснула вечным сном. Мы были все время рядом с ней, и вот наступила минута прощания, когда она спокойно ушла из этой жизни, чтобы отправиться по ту сторону черты, отделяющей нас от вечности, где ее встречали многие ее близкие: родители, которые ушли в мир иной еще давно, многочисленные верующие и друзья, отправившиеся на тот свет несколько раньше.

Солнечным апрельским днем церковь Олевисте заполнилась народом, сюда пришли одетые в траур люди. Под сводами собора собрались в ожидании церемонии отпевания родственники и друзья. На улицах города уже чувствовалось лето, было светло, в воздухе была

 

какая-то легкость, а в соборе тихо звучала органная музыка и царило воскресное спокойствие.

«Каролиина Тоги, "прах ты, и в прах возвратишься". Иисус Христос, Спаситель наш, разбудит тебя в день последний».

Каролиина — это было ее полное имя, все звали ее Лииной. Эти величественные слова как бы подводили итог. Они заставляли человека покориться последнему из его врагов — смерти. Но все же последнее слово было не за ней.

«Иисус Христос разбудит тебя в день последний». Вот в чем опора и надежда — как для ушедшего в мир иной, так и для живых. И слова эти эхом возносились над скорбящими по дорогому человеку, неся утешение.

Из собора Лиину проводили в последний путь на кладбище Рахумяе, расположенное поблизости. Там ее тело должно было ожидать великого утра, когда она воскреснет: заиграют медные трубы, могилы откроются, и мы сможем увидеть ее в вечной жизни.

Поминки мы справляли у Тайми. Пришли друзья, чтобы почтить память усопшей. Слова, которые они произносили, были наполнены живой памятью о Лиине. Лиина хорошо играла на гитаре и пела. Сколько замечательных духовных песен она исполнила, неся через свой дар утешение и радость людям. Она была еще и заступницей, молитвы были ее призванием, которому она была верна. Одному лишь небу дано знать, сколько раз она молилась за меня, за всех своих близких, друзей, за общину, за всю страну.

С ее уходом небо стало богаче, а земля обеднела.

Но больше всех обеднел я. Господь дал мне силы, чтобы перенести мое горе, и я не горевал так, «как прочие, не имеющие надежды». Но со мной осталась надежда, поддерживаемая сознанием, что моя дорогая жена уже в светлом Царствии.

Через месяц нас снова постигло горе: умерла Анна, старшая сестра Лиины, тоже от рака. Мари, средняя сестра, умерла через несколько лет, в 1977 году.