Глава девятая

 

У  ЗАНЕСЕННОГО ОКНА

 

Итак, 8 мая 1971 года я очутился вновь у зане сенного окна. В тюрьме. На этот раз на довольно продолжительный срок. На два года. „Детский срок", — как говорили в пятидесятых годах.

„Да вы почти уже на воле", — говорили мне заключенные в 1971 году, получившие по „Указу (за хищение) по 15 лет.

„Два года. Это ужасно!", — говорила жена.

„Теория относительности", — говорил Эйнштейн.

8 мая 1971 года я был доставлен в Бутырки, уже в третий раз. Опять все то же: анкеты, клетушки (так называемый бокс), осмотры, бани, подъем на какой-то этаж, камеры.

На этот раз меня посадили с двумя хулиганами: одним убийцей и одним расхитителем. Камера небольшая — на четырех человек Я пятый. На полу

Компания так себе. Самый симпатичный паренек — из Белоруссии. Попал за драку в пивной, С этим мы быстро подружились. Он пускал меня днем отдыхать на свою койку. Остальные (молодые парни) спокойно лежали на своих ложах в то время, как старик подремывал на стуле. Убийца - московский парень, сын рабочего. Мать умерла. За месяц перед этим была драка на коммунальной кухне. Его сильно отлупили. Пришел в тюрьму весь в синяках. На другой день выходит на кухню с топором, затачивает его, говорит соседке: „Вот

 

теперь я этим топором буду всех бить, кто меня тронет".

Соседка (жена того, кто избил парнишку) раскудахталась: „Ах ты, такой-сякой, мальчишка, молокосос!" А он хвать ее отточенным топором по голове. Она тут же грохнулась на пол с раскроенным черепом. Постоял над ней. Подумал. Пошел в милицию (там его знали).

Говорит: „Сейчас я убил соседку".

Те всполошились: „Вася! Что ты!"

„Нет, убил".

Пошли, взглянули. Действительно убил.

Сидел в нашей камере. Весьма противный парень. Я видел его потом в другой тюрьме, на Красной Пресне. Получил он десять лет.

Третий был инженер, сын крупного провинциального работника. То, в чем его обвинили, с точки зрения общечеловеческой этики — не преступление. Он со своим товарищем открыли нелегальное проектное бюро. Принимали от государственных предприятий заказы на чертежи. В конце концов попались. Но хотя и не преступник, он самый мерзкий из всех. Ухватки блатного (вечную матерщину) соединял с необыкновенной „лояльностью". Советские верноподданнические дифирамбы перемежались у него с монологами типичного блатаря. Слушая его, думал: „От советского человека до блатного один шаг".

 

Мой майский арест имел одну специфическую особенность. Уже на пороге Бутырок, между боксом и обычными омовениями, мне было вручено обвинительное заключение.

Почему такая спешка? На другой день — воскре-

 

сенье (да еще День победы), а обвинительное заключение должно быть вручено за три дня до суда. Суд должен был состояться 12 мая — в среду. Значит, обвинительное заключение должно быть вручено минимум 9 мая. Но 9 мая — выходной. И вот бедненькой Акимовой пришлось поторопиться. Ведь до суда оставалось три дня. Испортил я субботний день дамочке. Из Марьиной Рощи, где она живет, пришлось ехать в Бутырки.

В этот день я видел ее в последний раз. Знакомы были с ней уже два года. Встречались в самых различных местах. В моей квартире (во время обыска), в этих же самых Бутырках, в Сочи, в Армавире, снова в Москве (у нее в прокуратуре) и опять в Бутырках.

За это время у нас установились своеобразные отношения: никаких ответов по существу с моей стороны; да она ничего и не спрашивала. Но любезно „кавалерский" тон с моей стороны, чуть-чуть игривый дамский (немного шутливый) тон — с ее стороны. На этот раз она была озабочена: быстро вручив мне „обвинилку", наскоро со мной простилась. „Обвинилка" была все та же. Только прибавился еще один пункт: „обманные действия, рассчитанные на распространение суеверий в массах". (Основание — моя статья о колодце, ископанном преп. Сергием в Троице-Сергиевой Лавре.)

Итак, в среду должен быть суд. Об этом меня официально предупредили во вторник вечером. В среду вывели из камеры. “Воронок”. Закрыт в железном ящике. Длинный-длинный путь через всю Москву. В Люблино. Страшная тряска. Боли в области сердца. Моментами, казалось, обморок. Наконец, приехали. Выполз еле живой. Ввели в помещение суда. Небольшой зал. На председательском месте — Богданов, председатель областного

 

суда. Считается одним из лучших специалистов по политическим процессам. Умное лицо. Манеры американского судьи. Шуточки. Этакой культуртрегер, либерал. Как говорит Горбаневская: „Хочет показать, что тоже человек".

Оглядываю зал. В первом ряду мачеха. Киваю. Отчетливо вижу, как морщится в тот момент, когда я занимаю место подсудимого.

Адвокат отсутствует. Это была лишь маленькая репетиция. Судья объявляет, что адвокат Залесский отсутствует по болезни. Я предъявляю ходатайство о том, чтобы суд был отложен. Богданов (с готовностью): „Вот, вот. Я к этому и веду". Суд откладывается на неделю, до следующей среды.

Снова тряский путь. Приезжаю в Бутырки, как в дом родной. Странная все-таки эта человеческая особенность: привычка к месту.

И наконец девятнадцатое. Знаменательный день. Снова тот же путь. В Люблино. В одном воронке со мной едет в другом отделении мой ученик Вячеслав Кокорев, свидетель по моему делу, ранее осужденный по паршивому делу (попытка ограбления вместе с товарищем по пьяной лавочке).

Интересна реакция конвоя. Когда везли меня, верно, думали, что я страшный преступник — убийца, бандит (ведь везут под особо усиленным конвоем). Когда узнали, что политический, стали страшно любезны, предупредительны. В суде меня караулили двое молодых парней. Когда их сменяли во время перерыва, один из них сказал: „Да не хочется уходить. Так интересно". А обернувшись ко мне, прибавил: „А в Елоховском соборе хорошо поют. Я иногда захожу. Ну, я думаю, все будет в порядке. Желаю поскорее выйти на волю". Другой также прибавил: „Всего хорошего!"

 

Ненависть к нам не удается возбудить даже в конвоирах. На этот раз настоящий суд.

Надо сказать, что Сталин поступил умно, отменив какие бы то ни было суды. Суд, какой бы он ни был, все-таки вызывает некоторую волну. Дает возможность подсудимому себя проявить.

Помню свое первое впечатление в этот второй раз. Оглядел зал. В зале сидели около сотни мужчин, пожилых, в добротных, дорогих костюмах. А лица... Невольно вспомнил Некрасова:

Не пойму я одного:

Как не высекли ошибкой

По лицу его.

На всех откромленных, сытых физиономиях было написано, что это работники КГБ.

И вдруг... человеческое лицо. Милое. Усталое. Я стал всматриваться: скромный костюм. Как-то очень плохо и небрежно зашнурованые ботинки. Лицо тонкое. Вдумчивое. Мелькнуло в голове: „Что это? Неужели кагебист? Нет! Тогда кто же? Свидетель? Свидетель не может находиться а зале".

И вдруг озарение: это же Сахаров! Так я, впервые увидел Сахарова.

И начался суд. Хроника рассказывает об этом так.

„СУД НАД ЛЕВИТИНЫМ (КРАСНОВЫМ)

 

Восьмого мая по отношению к Краснову, находящемуся под следствием на свободе, была изменена мер» пресечения: он был взят под стражу.

19 мая 1971 года Московский горсуд помещении, Люблинского райсуда слушал деле по обвинению церковного писателя А.Э.Левитина-Краснова (ст. 190¹ -142, ч. 2 УК РСФСР). Судья - Бог-

 

данов, прокурор — Бирюкова, защитник — А. А. Залесский.

Перед зданием суда собралась группа друзей и родственников А.Э.Краснова. В зал были допущены только мачеха — E-А. Левитина — и академик А.Д.Сахаров.

Обвинительное заключение содержало много цитат из произведений Краснова, на основании которых строилось обвинение в клевете на советский государственный и общественный строй и в том, что автор „подстрекал служителей Церкви нарушать закон об отделении Церкви от государства" (ст. 142 УК РСФСР). А. Э. Левитин-Краснов обвинялся также в том, что в 1968—1969 гг. он подписал ряд обращений и петиций, из которых особо были выделены Письмо Будапештскому совещанию компартий и Обращение в ООН в мае 1969 года.

Левитин-Краснов полностью не признал свою вину, утверждая, что доводы обвинения основаны на произвольном и неверном толковании отрывков его произведений. Он разъяснил, что в его работах содержится критика отдельных явлений, а не клевета на строй, что он высказывал свои действительные мнения, а не заведомо ложные измышления. Краснов сообщил суду, что некоторые цитаты, приведенные в обвинительном заключении в качестве примеров „антисоветской клеветы", — это тексты Священного Писания.

Свидетели: священники Г. Якунин, В. Борозданов, иеромонах Псково-Печерского монастыря о. Агафангел (Догадан), В. Лашкова, А. Берестов, Е. Кушев, В. Шавров, Л. Кушева и др. — показали что читали работы Краснова и не видят в них ничего клеветнического.

Прокурор Бирюкова, повторив обвинительное

 

заключение, просила для Левитина-Краснова наказания — 3 года ИТЛ общего режима.

Адвокат А.А.Залесский, опровергнув пункт за пунктом все доводы обвинительного заключения, предоставил суду сделать вывод из его защитной речи.

В последнем слове А.Э Левитин-Краснов сказал:

„...Я верующий христианин. А задача христианства не только в том, чтобы ходить в церковь. Она заключается в воплощении заветов Христа в жизнь. Христос призывал защищать всех угнетенных. Поэтому я защищал права людей, будь то почаевские монахи, баптисты или крымские татары, а если когда-нибудь станут угнетать убежденных антирелигиозников, я стану защищать и их... Ни один здравомыслящий человек не считает, что критиковать отдельные положения законов, вносить поправки к ним — является преступлением. Это демократическое право каждого гражданина завоевано в трудной борьбе за свободу английской, французской, Октябрьской революциями... Я писал правду, одну правду. Все в моих произведениях основано на достоверных фактах и соответствует действительности... Я считаю, что данная речь прокурора является позором для советского суда..."

(Справка: в „Самиздате" распространено последнее слово Левитина-Краснова, содержащее некоторые фактические неточности.)

Суд в приговоре исключил из обвинения 3 эпизода (статью о почаевских монахах, о водосвятии, существующее в отрывках письмо в ТАСС), переквалифицировал обвинения со ст.142, ч.2 на ст.142, ч.1 и приговорил А. Э. Левитина (Краснова) по ст. 142 ч.1 к 1 году исправительно-трудовых работ по месту работы с вычетом 20% зарплаты и по ст.190¹ к 3 годам лагерей общего режима.

 

Об А. Э. Краснове-Левитине и его работах см. „Хронику" № 15,17,19.

 

Инициативная группа по защите прав человека в СССР обратилась в Комиссию прав человека ООН, к Папе Павлу VI и к Поместному Собору Русской Православной Церкви. В обращении Анатолий Эммануилович Левитин-Краснов характеризуется как человек высокой морали, убежденный противник всякого рода насилия и политического экстремизма; его оружие — открытое слово, обращенное к совести. „Решение Московского горсуда невозможно рассматривать иначе, как еще один акт произвола властей в отношении инакомыслящих, в отношении верующих, в отношении борцов за права человека в нашей стране".

Обращение поддержали 30 человек.

 

Академик А. Д. Сахаров обратился к Председателю Верховного Совета СССР Подгорному с просьбой облегчить участь Краснова. „В статьях Левитина, инкриминированных ему судом, — пишет Сахаров, - фактически выражается естественная для верующего точка зрения о моральном и философском значении религии, высказываются мнения по актуальным внутрицерковным вопросам, а также обсуждаются с лояльных и демократических позиций проблемы свободы совести... Я присутствовал на суде и убежден в отсутствии нарушения закона во всех деяниях Левитина".

 

В Самиздате появилось открытое письмо Геннадия Смирновского (Москва) „Перед закрытыми вратами Фемиды" — репортаж с места суда над Левитиным-Красновым.

 

В июне, еще до утверждения приговора кассационной инстанции, Краснов был переведен из Бутырской в Краснопресненскую пересыльную тюрьму и зачислен в хозобслугу.

(Из „Хроники" № 20,1971, ее. 20—22,

напечатана в спец. выпуске „Посева" № 9,

октябрь 1971 г., ее. 32—33.)

 

Все изложенное здесь правильно. Однако нужны некоторые уточнения. Обвинительное заключение опровергал не мой адвокат, а я сам. Надо отдать справедливость, Богданов с самого начала предоставил мне слово и не прерывал меня, когда я в течение 20 минут опровергал пункт за пунктом все положения обвинительного заключения.

Некоторые обвинения были поистине курьезны: так, меня обвиняли в шарлатанских действиях по поводу того, что я в одной из своих статей защищал обычай брать воду в Лавре из колодца преподобного. Я риторически спрашивал, почему в таком случае не привлекают к ответственности все русское духовенство во главе с Патриаршим местоблюстителем митрополитом Пименом, которое именно сейчас, в этот самый час, во всех храмах

 

на территории Советского Союза освящает воду (это был праздник Преполовения Пятидесятницы).

Обвинительное заключение было очень пространное (к сожалению, я его потерял при освобождении) , и, как мне кажется, я оправдал давнюю характеристику моего отца насчет моих несомненных прирожденных юридических способностей.

Затем начался допрос свидетелей. Буду их перечислять в том порядке, как они названы „Хроникой".

Первым ввели отца Глеба, нашего Глебушку. Этот пытался меня защищать, ссылаясь на мой „социализм". Он сказал, что „Анатолий Эммануилович не только подчиняется власти, согласно заветам Апостола Павла, но и является приверженцем социализма".

Судья спросил: „В чем это выражается?"

Здесь мне представилась возможность сослаться на ряд моих статей. Но мысль говорить о социальных вопросах перед чекистами показалась мне настолько противной, что я, глядя на Глеба, отрицательно мотнул головой, и ни он, ни я не сказали об этом ни слова.

Затем ввели моего питомца, ныне священника отца Владимира Бороздинова, которого я давно не видел, так как был с ним некоторое время в ссоре. За это время он отпустил очень неудачную бороду. Поэтому я спросил довольно громко: „Володя! Что это у тебя за борода такая? Надо же ее подстричь сбоку". Это был единственный вопрос, который я задал свидетелю.

Отец Агафангел Догадин (иеромонах из Псково-Печерского монастыря, специально приехавший в Москву) дал также очень краткие и немногословные показания. Адвокат спросил его насчет святой воды, но запутался в определениях.

 

Богданов сказал: „Об это лучше спросит Левитин".

Я спросил: „Были ли вы сегодня, отец Агафангел, в Елоховском Соборе?"

„Да, был".

„Освящали ли там после ранней литургии воду согласно уставу?"

„Освящали".

Богданов, обращаясь к адвокату, наставительно заметил: „Пришлось передать вопрос вашему подзащитному".

В общем, все было очень респектабельно. Судья выглядел весьма „беспристрастно".

Все хорошо, если не знать одной частности: приговор, составленный КГБ, уже лежал в кармане судьи, и ему оставалось лишь разыгрывать роль.

Между тем представление продолжалось. Свидетели шли своим чередом. Наиболее колоритно было выступление Вадима. Этот, проходя мимо меня, обменялся со мной рукопожатием и поцеловался со мной.

На вопрос судьи, знает ли он обвиняемого, — ответил:

„Я имею счастье быть другом и братом Анатолия Эммануиловича ".

Следующий вопрос: „Значит, судя по преамбуле, отношения у вас хорошие?"

Далее последовал вопрос, который представлял собой, скорее, панегирик в честь юбиляра, прерываемый вопросами Богданова.

Люда Кушева, как и Вадим, также сказала: „Анатолий Эммануилович является как бы моим отцом".

Все другие свидетели отвечали тоже как порядочные, честные люди.

Наместник Псково-Печерского монастыря Али-

 

пий, обливший меня в предварительных показаниях грязью, на суд не явился (струсил) и прислал врачебную справку о болезни.

Наконец слово было предоставлено прокурору Бирюковой. Странное впечатление произвела на меня эта дама.

Когда-то один из директоров школы, где я работал, покойная Татьяна Сергеевна Шибряева, сказала мне: „Зная вас, я уже давно перестала чему-либо удивляться, но все-таки иногда удивляюсь".

Я могу перефразировать это изречение: „Зная советские порядки, я уже давно перестал чему-либо удивляться, но все-таки иногда удивляюсь". Неужели нельзя было на процесс, о котором узнают за границей (в этом никто не сомневался), послать хоть сколько-нибудь грамотного человека в качестве обвинителя. Нет, прислали малограмотную бабу, которая даже шаблонных обвинений, взятых из антирелигиозного журнала, изложить как следует не сумела.

Мой адвокат, ныне покойный А. А. Залесский, также был не на высоте. В ряде пунктов он согласился с прокурором, признав наличие клеветы в одной из моих статей (чего он не имел права делать, поскольку я не признавал себя виновным решительно ни в чем). И даже не потребовал моего оправдания, а лишь просил учесть те доводы, которые он привел в своей защитительной речи.

Затем моя очень краткая речь, которая в основном правильно приводится в записи. Как мне говорил потом посетивший меня в тюрьме Залесский, прокурор была страшно обижена моей речью. Она говорила, что никто еще так против нее не выступал. „Чувствуется злой человек". Зато она сама доброта.

И наступил перерыв. Суд удалился на совещание.

 

Уже стемнело. Было 6 часов вечера. Начальник конвоя спросил меня, не голоден ли я. Я ответил что нет, хотя с 8 часов утра ничего не ел, а суд начался в 10 часов утра. В большой комнате воцарилось молчание. Все вышли. Проходя мимо меня после моей речи, Андрей Димитриевич показал мне большой палец: дескать, держал себя на „большой". Почувствовал, что экзамен выдержал.

Кроме конвоя, в зале оставалась прокурорша. Она шутила с конвоем. Попробовала заговорить и со мной. Когда кто-то из охраны открыл окно, сказала: „Вы простудите Левитина". Но я не откликнулся.

И вдруг вошел Андрей Димитриевич. Обращаясь к охране, он сказал: „Там ожидают его друзья. Разрешите им войти во время оглашения приговора".

Начальник охраны сказал: „Надо обратиться к председательствующе-му".

Андрей Димитриевич вышел.

Я сказал начальнику охраны: „Это академик Сахаров".

„Ах, это Сахаров", — протянул он с интересом.

Наконец двери открылись. Вновь вошли те, кто присутствовал при процессе. Всех моих друзей не пустили. Но те, кто присутствовал в качестве свидетелей, были здесь.

Уже было совсем темно. Меня окружала охрана со всех четырех сторон. В глубокой тишине судья читал приговор. Кто-то из наших девушек бросил мне цветок. Аплодировать приговору, как бывало на других процессах, переодетые чекисты не решились.

Через другой ход меня вывели из суда прямо в воронок, где на этот раз я был один. Кто-то

 

из охранников, высунувшись, помахал рукой. Толпе моих друзей показалось, что это был я. Воронок тронулся.

„Совершишася!" — подумал я.

 

Затем Бутырки... Красная Пресня... Тюрьмы, тюрьмы, тюрьмы...