ФИНАЛ
Мне остается лишь рассказать о своем отъезде. После долгих хлопот все застыло. Все уперлось в паршивое советское чиновничество.
Сначала в райисполкоме от меня потребовали метрику.
— Но зачем же?
— Мне надо знать, что вы родились, — сказала, и при том без всякого юмора, вершительница судеб из райсовета Куйбышевского района Москвы. (Здесь улыбнулся даже милиционер, стоявший за ее стулом.)
— Но разве вы и так этого не видите?
— Не вижу.
Пошел в ОВИР. Там со мной согласились в том, что я действительно родился. Но потребовали характеристику с места работы. (Из столовой, где я числился полотером.)
После этого заведующий столовой тут же:
1. уволил меня с работы;
2. категорически отказался дать мне характеристику.
Заколдованный круг. Между тем из Цюриха мне звонит пастор Фосс, приглашает в Цюрих под свое крылышко. Из Штутгарта звонит мне архиепископ Сан-Францисский Иоанн.
А характеристику не дают. А ОВИР капризничает. Однажды шел я по улице с одним парнем. Хорошим русским парнем, который работал за меня в столовой.
— Если так, то я знаю, куда мне идти! — воскликнул я.
— Куда же?
— А вот куда! — сказал я. И — шасть на глазах у остолбеневшего от неожиданности парня в шикарный подъезд. На Лубянке. В КГБ.
Говорю постовому: — Мне надо экстренно видеть майора Шилкина (это того, кто ведает церковными делами).
Предъявляю паспорт. Постовой берет трубку. Звонит.
— Пожалуйста, пройдите.
Прохожу. Клуб. Эстрада. Впечатление провинциального учреждения. Появляется Шилкин. Старый знакомый. Первый раз я видел его в райисполкоме Ждановского района, куда меня вызывали для „собеседования", во второй раз у меня на квартире, где он вместе с Акимовой производил обыск.
— А, Анатолий Эммануилович, раньше за вами надо было кареты посылать, а теперь сами пришли.
— Да, теперь сам пришел.
— Пожалуйста!
Он вводит меня в кабинет, довольно непрезентабельный, — он небольшая фигура.
— Я решил выехать за границу. Имею вызов в Израиль. Но ОВИР и заведующий столовой, где я работал, озорничают: не дают мне ни характеристики, ни визы.
— Так вы решили нас покинуть? Жаль, жаль, очень жаль. Так пишите заявление начальству.
— Сейчас?
— А зачем откладывать?
И тут же с необыкновенной готовностью мне протягивается перо и бумага. (Видимо, страсть как хочется им от меня отделаться.)
Написал заявление на имя Шелепина. С жалобой на действия ОВИРа и заведующего столовой.
Простились.
Через несколько дней телефонный звонок.
„Говорит Андрей Димитриевич".
„Какой Андрей Димитриевич? Сахаров?" — Голос не его. „Какой Андрей Димитриевич? Профессор?"
„Да нет. Это тот, с кем вы третьего дня говорили".
Только тут я сообразил, что Шилкин тоже Андрей Димитриевич.
„Зайдите в столовую. Я думаю, все будет в порядке".
Все и было в порядке. Характеристику мне, правда, на руки не дали (могу себе представить, что там было написано). Заведующий переслал ее в ОВИР.
Между тем проходило лето. Ездил в Киев. Посмотрел город, любимый отцом. Помолился в Пещерах.
Потом в Почаев. В Литву. И наконец вернулся в Москву. В последних числах августа жили мы с женой на даче в Пушкине. Под Москвой.
31 августа. Суббота. Были у всенощной. Возвращаемся домой. Новость. Звонит из Москвы сестра жены — была телеграмма из ОВИРа, что есть для меня виза в Израиль.
На другой день вместе с женой к обедне. Говорю другу-священнику: „Знаете вы, какая новость?"
„Какая может быть новость за ночь?"
„Получена виза для отъезда".
После литургии напутственный молебен.
И начались хлопоты. Последние хлопоты. И прощание.
Это было, как в угаре. Хождение по храмам. Сборы. И люди. Люди. Люди. Никак не думал, что у
меня столько друзей. Побывало в общей сложности около 500 человек. Два приема. Один у меня. Другой у милейшей Надежды Яковлевны Иофе. Из Питера приехала сестра моей няни. Единственный человек, который помнит меня двенадцатилетним мальчиком.
И 20 сентября. Скорбное лицо жены. Ее сестры. Вадим Шавров. Самый близкий из друзей.
Отец Димитрий. Глеб Якунин. Другие. И вот я в самолете.
Россия, милая, неужели навсегда?!
Люцерн, 13 декабря 1980 г.
День Апостола Андрея Первозванного