Палач

 

...Веру привезли в хирургическое отделение с третьей подкомандировки. День выдался даже для этой перегруженной больницы очень тяжелый. У Анны ныла спина, она не имела ни минуты времени, чтоб оторваться от работы, и только краем уха слышала, как ядовито скрипел голос фельдшерицы, которая привезла Веру. Хирург внимал ей, бытовичке, снисходительно.

— Конечно, наковыряла... Красючка. Всё зубы скалила. За это и в изоляторе сидела... Уж я знаю... А еще интеллигентная. Контра!..

Противный жабий рот фельдшерицы был растянут в похабной ухмылочке, глаза злобно поблескивали. Анна видела Веру мельком на своем лагпункте, когда ту отправляли по этапу на подкомандировку. Запомнилась необычная внешность. Высокая, красивая, ладная, с вызывающей улыбкой, лет двадцати трех — она среди понурых, осунувшихся лиц невольно выделялась.

Зайти в женское отделение и увидеть Веру Анна смогла не скоро. Прибывший недавно хирург, некий То-

 

ценко, из вольных, приводил ее в трепет. Кричал он редко, но в его манере обращения с заключенными было столько презрительного, брезгливого нетерпения, а холодные, такие светлые, что порой казались белыми, глаза не допускали ни возражений, ни вопросов.

Анна работала сестрой в гнойной операционной. Дежурила по 12—14 часов в сутки, но это считалось "блатной" работой. Сколько там погибло на лесоповале! Она боялась леса, никогда не держала в руках пилы и топора, была очень слаба.

...Анна вышла за чем-то из перевязочной в палату. Когда вернулась, слышала, что хирург говорит старшей операционной сестре Елене Францевне:

— Нет! И не подумаю. Пусть все честно расскажет сначала. Молчит, ну и я подожду!..

Часа в четыре, когда почти все перевязки были закончены, Тоценко вдруг обратился к Петрушанской:

— Сестра, — он никогда не называл ее по имени, отличая этим от старшей сестры и операционной санитарки Лели, — сестра, вы у нас дипломат. Зайдите в женскую палату и узнайте у новенькой, что она с собой сотворила. И передайте, что от этого будет зависеть ее жизнь. Идите! Быть может, она вам скажет то, что не хотела сообщить мне и даже Елене Францевне.

Анна вымыла руки и пошла к больной. Миссия показалась гнусной. Домогательства ей слишком знакомы. Лагерная администрация или как называли "лагерные придурки" — нарядчики, коменданты, учетчики, КВЧ или культурно-воспитательная часть, — состояли из бытовиков: воров, бандитов, растратчиков, а в больницах — из тех, кто получил срок за подпольные аборты и прочие преступления. Таким доверяли. Таким, как Анна, врагам народа, контрикам — нет. Лишь в случае острой нужды набирали из этой среды сестер и санитарок.

Урки, а с ними и вольное начальство лагеря подходили к заключенным со своей меркой. Если молодая, красивая женщина жалуется на боли в животе, значит... значит дело нечисто. Самым страшным грехом считалась связь в лагере. Вот в этом и подозревали Веру.

Когда Анна открыла дверь в палату, она буквально споткнулась о Верины глаза. Огромные, полные нестер-

 

пимой муки, они горели, да, горели на бледном, без кровинки лице. Анна подошла, села на стул. Язык прилип к гортани, ни слова не могла выдавить. Вера шептала:

— Прислали тебя, да?.. Мучители... разве я знаю, что со мной? Шла в барак... Проклятые... Ой! За что? Мама... мама... Дай мне что-нибудь... Ведь третий день... Дай что-нибудь!

Анна вышла в коридор и долго стояла потрясенная. Не могла идти в перевязочную. Прибежала санитарка:

— Иди скорей, Тоценко ждет. Собирается уходить, иди!

По ее виду хирург понял, что она ничего нового не принесла. Уходя, сказал Елене Францевне:

— Часов в 9 вечера зайду. Попытайтесь хоть вы добиться от нее чего-нибудь.

И ушел.

После его ухода все было, как обычно: убирала перевязочную, что-то напевая, Леля. Анна выполняла вечерние назначения, сердито постукивая инструментами, возилась в шкафу Елена Францевна. Из женского отделения несколько раз заходила старушка-акушерка. Глаза ее были заплаканы, она что-то шептала Елене Францевне — та молчала.

Около 9 вечера Елена Францевна начала кипятить инструменты. На вопрос Анны она буркнула:

— На всякий случай.

В десятом часу пришел Тоценко. Анна вышла из перевязочной и не слышала, о чем он говорил с операционной сестрой. Потом он прошел в палату к Вере и через несколько минут сестрам велели переодеть халаты и готовиться к срочной операции.

В сангородке были еще три врача, из заключенных. Обычно кого-нибудь из них ставили на срочную операцию. На этот раз не позвали никого и о носилках не позаботились. Вскоре появилась Вера. Ее ввели Леля с санитаркой, губы искусаны, щеки впали, но на стол она легла сама.

— Доктор, — попросила Вера, — усыпите меня, я так измучена.

— Скажи правду. Не скажешь — пеняй на себя.

Никакие мольбы и слезы не подействовали. Прикрикнув на нее, Тоценко холодно предупредил, чтобы не кричала — это будет осложнять ему работу, да и ей будет

 

хуже. Леля с Анной привязали Веру к столу — отдельно руки и ноги. Елена Францевна подавала инструменты, Анна следила за пульсом и делала уколы, Леля была на посылках.

Живот Веры был невероятно вздут. Полостную операцию Тоценко начал под местной анестезией. Как только вскрыл полость живота (а надрез он сделал небольшой), в отверстие начали вылезать невероятно вздувшиеся кишки. Уже понимая, что здесь заворот, хирург не мог найти петлю.

Вера закричала. Тогда Тоценко стал бить ее по разрезанному животу.

— Усыпите меня, — молила Вера, — голубчики, родные! Сил нет!

— Молчи, — рычал хирург.

Белая, как мел, Елена Францевна прошептала:

— Может быть, хлороформ?

— Молчать! — прикрикнул на нее Тоценко и, взяв ножницы, начал разрезать живот — почти до ребер. Резал живую, без анестезии...

— Пульс, — приказал Тоценко. Анна едва владела собой, она смотрела на Веру, что-то шептала ей и молила судьбу, чтобы она потеряла сознание.

Вера уже не кричала, ее глаза, эти огромные синие глаза излучали боль и ужас.

Когда Тоценко нашел, наконец, петлю, а Елена Францевна наложила зажим на сосуды, из которых лилась кровь, Вера потеряла сознание...

Анна трясущимися руками делала уколы: камфара, кофеин, снова камфара. Пульс, как ниточка, но все еще бился, потом исчез. Тоценко массировал сердце... С шипением выходил воздух из рассеченной кишки.

Конец операции Анна помнила плохо, она забилась в угол, дрожа от озноба.

Позвали санитара и понесли Веру к палате, но еще в дверях по телу несчастной прошла судорога, и она затихла. В палату внесли уже труп.

— Физиологический раствор, растяпы! — крикнул Тоценко.

У Елены Францевны все было наготове, но раствор не понадобился.

 

— Хорошо, что глаза закрыты, — сказала Анна и ушла в операционную.

Горькие мысли оборвал окрик Тоценко:

— Разнюнились! Работать надо! Не медсестры, а черт знает что!

Анна еще долго сидела в операционной. Кругом — кровавые тампоны; на простынях, на инструменте, на полу и даже на стенах — кровь Веры. Анна вымыла инструменты, вытерла пол, убрала все следы убийства. Уходя в барак, увидела, как санитары волокли по коридору длинное, завернутое в холстину тело.

Через неделю Тоценко избавился от неугодной сестры, ей предстоял этап на дальний лагпункт.