ДНЕВНИК, ПРОЧИТАННЫЙ

ПОЧТИ ЧЕРЕЗ СЕМЬ ДЕСЯТИЛЕТИЙ

 

Мысль 1 тоже 24/ХII 29 г.

Я считаю себя совсем не таким, как все мои товарищи, хотя и хочу быть похожим на них. Они, по крайней мере с виду, держат себя беззаботно, болтают друг с другом, дерутся, занимаются спортом, играют. Я же очень часто думаю о чем-то, немного чуждаюсь всех. Я очень не люблю драться и дерусь только, когда задирают. Я стремлюсь к чему-то более серьезному. Меня не удовлетворяет такая жизнь. Но не могу все-таки оторваться от того, что происходит в школе. И боюсь оставаться один. Игры мои очень странные. Вот иду по улице и начинаю выдумывать всякие истории. Все свои мысли я оставляю в себе. Отчего это все? Почему это все происходит со мной? Не знаю. Быть может, это с ухода отца из дому в 1927 г.» (тебе было не трудно помнить, прошло всего два года, но я и спустя почти семьдесят лет, помню каждую секунду и мамин голос. Она в кресле. Я на полу на коленях, уткнув голову в ее колени, и мы оба плачем). Я лично считаю, что в этот момент я перешел из детского возраста в отроческий.

Ты, пожалуй, прав, мой мальчик. Мы с тобою рано повзрослели. Но пока в 1929 г. при всей твоей философии, мой дорогой, когда ты пишешь этот дневник, ты еще ничего не знаешь о будущем, не сводишь счеты с ним. Это мое дело разбираться в твоем беспредельно далеком будущем — ив нашем далеком прошлом.

Единственное приобщение к нему, — когда маме плохо, когда она плачет, ты обнимаешь ее и говоришь:

— Не плачь, мамуля, все будет хорошо, все уладится...

Дорогой мальчик, живи в своем мире. Да, ты еще не знаешь, что будет ФЗУ⁺, ИФЛИ, лагерь, семнадцать лет Заполярья, что будет

 

 

война, возвращение и долгая жизнь. А потом будут и Нагорный Карабах, и Чечня...

Скоро ты увидишь у Мейерхольда «Клоп» Маяковского и героя, который оживает через 50 лет. Какое неощутимое беспредельное будущее. Позволь, позволь. Твоя бесконечная даль — наше свершившееся прошлое. Оно с нами. И год 1929 и год 1997 рядом.

Да, ты был прав, что повзрослел в ту минуту, когда узнал об уходе отца. Как тебе хотелось соединить их обоих. Потом это повторится спустя 20 лет с тобой и твоей старшей дочерью. Короткий приезд в Москву с Воркуты. Площадь Свердлова (да, тогда еще площадь Свердлова) и детские руки, которые крепко держат отца и мать и пытаются свести вместе их руки. Но это невозможно. И это издержки лагеря и системы.

А до 1953-го оставалось всего несколько лет.

А сегодня твоей младшей внучке пятнадцать. Я вижу в ней тебя — когда начинал дневник. Я вновь и вновь перечитываю его. Я стараюсь понять тебя, как тогда в бесконечно далеких двадцатых и начале тридцатых ты воспринимал мир, что определяло твое поведение, как строился характер, пытаюсь понять тебя с сегодняшних девяностых.. Ведь мы с тобой были первым поколением после семнадцатого. Что же было в нас нового в восприятии действительности? В отношении к ней? Или образ мьниления родителей формировал нас? А нам было, что позаимствовать у старших поколений.

Вспомним их.

Поздняя осень 1903 года. Два молодых человека приезжают в Севастополь — студент Московского университета Виктор Бибергаль и его друг Евгений Синегуб. «Упомянутые Бибергал и Синегубов⁺ в декабре 1903 года сделали попытку к освобождению беглого солдата Гриневского, ведшего противоправительственную пропаганду в Севастопольской крепостной артиллерии и флоте. Попытка оказалась не удавшейся не по их вине...» — это из полицейского донесения. Беглый солдат спустя несколько лет станет писателем Александром Грином. Более года будущий писатель просидел в тюрьме. Его ждало суровое наказание, поэтому друзья и предприняли отчаянную попытку вызволить его. Виктору Бибергалю и Евгению Синегубу удалось ускользнуть из рук полиции. Под покровом ночи они прошли на утлой лодчонке многие километры. А дальше — бегство за границу. Виктора, первого мужа моей матери, ждал доброжелательный прием у старого друга отца — Плеха-

 

 

Отец Виктора Бибергаля вместе с Плехановым организовывал в 1876 г. первую студенческую демонстрацию в России у Казанского собора в Петербурге. Когда демонстрацию разгоняли, он помог Плеханову перелезть через ограду, что рядом с собором, а самого жандармы стянули за ноги. Он получил свои 20 лет каторги и потом до самой революции — вечное поселение в Шуше, В двадцатые годы он с супругой жил на Шаболовке в Доме Политкаторжан. Мать была очень привязана к ним. Виктор Бибергаль жил в Великом Устюге, дочери в Ленинграде и помогать старикам было некому. Мы часто бывали у них. Их окружали люди из легенды — народовольцы. Здесь бывала и Вера Фигнер, и Михаил Фроленко, иногда сам Николай Морозов и другие. Восьмилетний мальчик слушал их рассказы. Они первыми встали на борьбу с самодержавием. Одними из первых книг, которые читал мальчик, были Андрей Кожухов» и записки Степняка-Кравчинского. «Что делать?» Чернышевского чуть позже стала книгой, настроившей сознание не на один год вперед.

Вечера в Обществе политкаторжан в переулке, что у Пречистенки... Мой отец — семнадцатилетним гимназистом изготавливающий из консервных банок (благо, что имел хорошие отметки по химии) бомбы и сражающийся на баррикадах Темерника в Ростове-на-Дону в декабре 1905 г. Отступление по льду Дона до Аксая и 6 лет эмиграции, до амнистии в 1911 г. Революция — организация профсоюзов в Ростове, подполье, тюрьма, угроза расстрела, освобождение, когда Красная армия в январе 1920 г. взяла Ростов. Затем в бригаде вместе с Кировым — в Баку для упрочения советской власти. В 1923 г. — переезд в Москву и до 28 мая 1937 г. (день ареста) на различной, как тогда говорили, хозяйственной работе, в том числе заместителем начальника Главдортранса РСФСР, ЦУДортранса СССР (эти учреждения — на правах наркоматов).

Впрочем путь отца очень неровен. Независимый иронический характер, стремление говорить с юморком далеко не всегда понимается. Особенно теми, кто был наверху советской иерархии.

1931 год. Идет заседание Совнаркома СССР. Председательствует недавно сменивший Рыкова Молотов. Обсуждается вопрос о строительстве дорог. Средств на них нет. Отец, присутствующий на заседании вместо своего наркома (тот был болен, а они отвечают за дороги и эксплуатацию автотранспорта в стране), выступает с предложением: прекратить строительство автозаводов в Горьком и АМО так как машины, которые сойдут с их конвейеров и пойдут по нашему бездорожью все равно выйдут через несколько месяцев из строя, а деньги сперва выделить на строительство дорог. Молотов не понял горькой иронии в парадоксаль-

 

ном предложении отца. Вечером этого же дня домой было доставлено распоряжение Предсовнаркома Молотова о том, что отцу надлежало завтра же утром выехать в Магнитогорск и приступить к исполнению обязанностей директора шамотно-динасового завода⁺. Это был еще 1931 г. Отец отделался легко.

Мать — студентка Женевского университета бегает слушать молодого социалиста В.И.Ленина, когда он бывает в Женеве (он еще не большевик, до II съезда РСДРП — несколько месяцев).

А потом 1905-й год и — скорее в Россию. Надо делать революцию. Мать и в молодости была очень полной. Плеханов поддразнивал ее: «Московская купчиха». Этим воспользовались и вокруг живота сделали широченный пояс битком набитый нелегальной литературой. Мать еле тащила его. И на беду в Киеве на вокзале неосторожное движение и все посыпалось. К счастью поблизости не было жандармов. Обошлось.

А вот и начало твоего пути.

Год 1925-й. Ты идешь на демонстрацию. Тебе восемь. Хлюпаешь по Никольской по лужам. Дома достанется. Придешь насквозь мокрый. Но полный гордости. Твоя первая в жизни самостоятельная демонстрация, первая Красная площадь. А вечером перед этим днем ты заседаешь в президиуме праздничного собрания от октябрят (в той организации, где работал отец). Тогда пионерские-октябрятские организации были не при школах, а при учреждениях. То, что было полжизни назад (тебе четыре года) — не в счет. В 1921-м вы с братом в наскоро специально пошитых красных буденовках, с красными флагами в руках (в одной руке флажок, а другую крепко держит мать) идете по праздничным улицам Ростова. Все ужасно интересно и радостно. Первая майская демонстрация после взятия города нашими войсками. Разрешают потрогать гусеницы стоящего у тротуара танка. Все помнишь очень отчетливо. Одно из первых воспоминаний детства. Но здесь ты уже участвуешь осознанно.

Никольская. Бывают какие-то удивительные совпадения и связи. Вот уже сорок лет (больше полжизни с возвращения после реабилитации), ты ходишь каждый трудовой день (практически не бюллетенишь — спасительный лагерь что ли тебя закалил или сознание, что лагерь — это невозвратное прошлое), проходишь всю Никольскую от метро Дзержинки-Лубянки, до Сапунова-Ветошного, до ставшего родным института. И чуть не каждый раз поднимаешь голову и смотришь на окна пятого этажа дома на углу Черкасского и Никольской, там, где теперь с угла зазывно завлекает магазин видеотехники и точно побаиваешься:

 

 

не посыпается ли из окна яблочная кожура. Ведь всего какие-то 70 лет назад ты сидел там с ребятами, вы жевали яблоки и швыряли кожуру на прохожих. 70 лет! Никольская от Черкасского до ГУМа практически за эти годы не изменилась. Перемены только у Лубянки. Нет уже китайской стены, да церкви, что стояла на месте нынешних модных павильонов из коричневого стекла. Помнишь, как ты иногда ходил в школу мимо этой стены и очень боялся. Там в нишах-арках было хозяйство беспризорных.

А у Третьяковских ворот, что соединяют Театральный проезд и Никольскую, слева стоял совсем театральный нищий: высокий, крепкий, широкоплечий древний, совсем белый старик с огромной гривой и бородой, как из сказки, почти до пояса (Маркс по сравнению с ним казался лысым). А на груди у него висела дощечка с надписью от руки (точно как у нынешних нищих): «Подайте инвалиду, герою Крымской войны». Но тут старик явно перестарался. Или в Крымскую он воевал в 5—10 лет, или ему должно было быть за девяносто. А вот в последнюю русско-турецкую он мог воевать. И не один год я видел его неизменно на этом же самом месте.

Когда в тридцатые читались воспоминания Гиляровского о Москве пятидесятишестидесятилетней давности, казалось, с той поры прошла вечность. А тут твои собственные 70, бывшие вчера.

Дом на углу Черкассого, где сидели плохо воспитанные мальчики и плевали на прохожих. Этот дом поразительно связан с судьбой твоего отца, начиная с приезда в Москву в двадцать третьем году и до дня ареста в мае 1937-го. Окна на пятом этаже были окнами учреждения, где работал по приезде отец. Потом ряд других работ. И, наконец, последняя работа в совсем другом ведомстве на этом же этаже в этом же доме, только подъезд не тот — с окнами на Черкасский.

Но вспомним те далекие годы.

Мы не были перенасыщены информацией. Еще не было телевидения, звукового кино.

1924 г. Помнишь первый детекторный радиоприемник, первые регулярные передачи московского радио. Сколько было радости и недоумения. Маленький черный ребристый бочонок высотой сантиметров пятнадцать. И наверху штепсельная вилочка и магическая иголка. Тыкаешь ее в блестящий камешек. И вдруг в наушниках звучат голоса и музыка. А еще немного спустя — первый громкоговоритель. И были газеты. Да все те же, сегодняшние «Правда», «Известия», «Вечерняя Москва». Может они и были главными воспитателями?

Год 1927, март. У десятилетнего мальчика большая радость. Он держит в руках специальный номер «Вечерней Москвы», отпечатанный

 

с одной стороны — на развернутом газетном листе: «Войсками народно-освободительной армии Китая взят Шанхай».

Май 1927 г. Мальчика приняли в пионеры. Он с гордостью надел пионерский галстук. Он готов сражаться с подымающим голову фашизмом. А вот ноябрь 1927-го приносит в дом беду. Только что закончилась демонстрации — 10 лет Октября. А троцкисты организовали контрдемонстрацию. С балкона гостиницы «Европа» на Неглинной Троцкий обращается к своим сторонникам. Наш дом в нескольких сотнях метров оттуда — рядом с Петровским пассажем. Через пару часов в углу одной из комнат сидит четырнадцатилетний брат Юра, а рядом стоят старший брат и отец и вперемежку то ругают, то уговаривают его. Юра организовал троцкистскую фракцию в пионерском отряде. У него впереди всего 8 лет. В ноябре 1935 — арест и исчезновение где-то в лагере под Дудинкой.

Однако давай не забывать о дневнике. Вернемся к «мыслям», которые ты решил записывать и ради которых и был задуман дневник.

6/I-30 г. (Сколько это нам с тобой? А, пока 12.) ...я начал печально размышлять и пришел к выводу, что не так уж хорошо быть взрослым, скорее вырасти, а гораздо лучше быть маленьким дитем.

Ну что ж идея не очень новая, но вполне приемлемая, однако и не бесспорная. Сегодня детям в Чечне, пожалуй, не лучше, чем взрослым. А что касается тех дальних времен — вспомни хотя бы о твоем младшем двоюродном брате. Ему было 13, когда на его глазах уводили в тридцать седьмом ночью отца и мать, а его самого увезли в Даниловский распределитель для детей «врагов народа» и держали и мытарили там на полутюремном положении, а потом также принудительно отправили за пределы Москвы на обучение в ФЗУ. Что касается его отца, то есть нашего дядюшки — тут для НКВД было все ясно: враг, притом страшнейший и шпион из шпионов. Маскировался под одного из первых организаторов советской физкультуры. Завкафедрой, профессор Инфизкульта. Сколько спортсменов он совратил, что им пропагандировал? А та командировка со Стасовой в Германию, подпольная в 1922 г., чтобы помочь немецким коммунистам, Тельману в организации Гамбургского восстания. Какие прекрасные возможности установления контактов с немецкими разведслужбами. А поездки наших спортсменов за рубеж. Сколько он приложил сил, чтобы впервые после революции наши спортсмены вновь появились на мировой арене. Ты же понимаешь со сколькими разведками (немецкой, английской, норвежской, французской) он установил связи. Да, таких шпионов стоит поискать. А когда он руководил группой партийного контроля и делал вид, что

 

разоблачает и изгоняет всяких пройдох от медицины. Ведь он расправлялся с лучшими кадрами. А как он тлетворно воздействовал на умы миллионов молодых людей. Первые книги о различных видах спорта (байдарки, легкая атлетика). Выдумал журнал «На суше и на море» (это про туризм) и пробрался в его редакторы. Кстати, помнишь ты как он радовался, когда после похода на Кавказ в двух номерах в 1933 году прошла наша статья о походе, и, стыдно сказать, довольно плохие стихи о нем. Ясно, что его судьба была предрешена. Удивительно как в тюрьме распространяются и передаются известия. Осенью 1938 г. в своей камере в Бутырке я узнал о последних днях этого «матерого шпиона и врага народа» — моего, нашего с тобой дядюшки. Его страшно избивали, его вталкивали в камеру и он падал на пол, не в силах доползти до нар. Ему очень повезло. Это продолжалось всего месяца полтора. А потом сорокаминутное судилище, подвал Лубянки и все.

Это о взрослых.

Это о взрослых и о детях. Так что твоя мысль в данном случае может подвергаться критическому осмыслению. А вот «Мысль VI. 8/II-30г.». Здесь есть действительно, о чем поразмыслить и, спустя шестьдесят семь лет, кое-что добавить.

«Я сейчас читал «Обломова». Там встречается несколько сравнений жизни. Я тоже решил выдумать таковое. Но у меня все не выходило. Сейчас я, кажется, придумал. Но мне все-таки кажется, что я его свистнул: «Жмань — это дорога, идя по которой человек постепенно вырастает, женится, старится, умирает и все-таки проходит только кусочек ее. Дальше идет его сын, потом внук (теперь мы можем прибавить — и правнук — примечание ПД⁺) и так до конца, с начала человечества, движутся толпы людей по дороге жизни. Идут, умирают, за ними идут другие. Все движется... Эта дорога, пока бесконечна, но все-таки, как у каждой дороги, у нее есть конец. Конец, теряющийся вдали будущего. Больше думаю, добавить нечего. Хватит».

Вот тут я с тобой не вполне согласен. Не раз потом нам с тобой приходила мысль о том, какие огромные расстояния во времени может связать один человек. Вспомни дядю Мишу. Он очень любил копаться в прошлом. А был у нас какой-то прадедушка, которому перевалило за сто. И он рассказывал дяде Мише о своем прадедушке и его деде. Так тот (дед прадедушки) хорошо помнил, как его в год смерти великого императора (Петра 1-го) привезли в Россию из Далмации. Через двух человек — 270 лет.

 

А давай вспомним нашу няню. Она родилась в 1845 гоцу. И выдавали ее замуж, еще когда она была крепостной. А нашему с тобой Игорьку (то есть правнуку) шесть. И его поколение увидит шестидесятые годы XXI века (и тогда, наверное, как в ХIХ-М и ХХ-м будут свои шестидесятники — свои Некрасовы, Чернышевские, Евтушенки, Вознесенские XXI столетия). Почитай, один человек связывает 220 лет. Что в этой череде какие-то семьдесят лет лагерей, а тем более наши едва заметные пять. А вот «Мысль VII. 19/II-30 г.» поразила меня,

«Я читал Гончарова «Обрыв» и вдруг вспомнил, как я представлял себе в трех-четырехлетнем возрасте конец мира. На опушки (оставляю орфографию подлинника, как всегда пишут при публикации архивных материалов. ПД) очень невзрачного, окрашенного в серый цвет разных тонов леса, шагах в ста стоит деревушка, состоящая из 7-ми изб. Избы старые, обветшалые, полуразвалившиеся, того же серого цвета, они обнесены сгнившими заборами, а около них такие же деревенские строения. Небо над деревушкой серо-зеленого цвета. Все неподвижно. Жизни нет. Не пронесется даже ветер. Нету облаков. Земля и трава и все здесь могильного серого цвета и вообще все это похоже на могилу, а шагов за 200 за деревней обрыв, такое же небо, как вверху, без малейшего просвета. Конец мира».

Тут мне становится немного не по себе. Не просыпался ли в тебе талант экстрасенса. Как это приходили тебе в голову сцены, удивительно напоминавшие наши колонны Печжелдорлага в осенние времена. Что это было: предчувствие или просто так — совпадение?