МОНЧЕГОРЛАГ

 

Мончегорлаг. Нам очень повезло. Ведь из Москвы уезжали поздней осенью. Пока добрались до Котласской пересылки и ждали своей очереди на дальнейшую отправку (предполагался лесоповал или строительство железной дороги к Печоре, хотя впереди было и это), замерзла Вычегда. Путь на север был закрыт. Нас отправили на Кольский полуостров, в Мончегорск.

Мончегорлаг был стационарным. Строился наркоматом цветной металлургии первый в стране медно-никелевый комбинат. Наркомату нужна была рабсила, которая в состоянии была бы работать. Поэтому кормили так, что можно было держаться. По крайней мере так говорили те, кто побывал уже в разных лагерях. Но работа зачастую была бессмысленной.

Сдается новое промышленное здание. У входа куча смерзшегося мусора. Ходить не мешает. Полежал бы до лета — убрали бы за несколько часов. Нет. Дается команда — убрать. И бригада два дня долбит замерзший грунт. Прокладывается траншея для кабеля. Сейчас зимою не помогают и костры. Единственное средство — клин и молот. И долбить, долбить, долбить. Каждый кусок грунта дается с великим трудом. Впрочем, все нормально. И сегодня, спустя почти 60 лет сколько теория такой бессмыслицы?

Мы были молоды. Мы старались не поддаться. Мы с первым лагерным другом Зуфаром Таджиевым утешали себя: ну, что же, мы привыкли к субботникам. И это тоже как субботник, растянувшийся на 5 лет.

Зуфар Таджиев. К сожалению, не известно, как сложилась его судьба в дальнейшем. Несмотря на свою молодость (23—24 года) он был ответственным секретарем республиканской газеты «Кзыл Узбекистон». Его семья принадлежала к узкой прослойке дореволюционной байскоЙ интеллигенции, представители которой учились в Кембридже или Оксфорде. Его дядя был первым советским послом в Йемене, отец — одним из членов правительства Таджикистана. Все старшее поколение его семьи погибло в 37-м. В 38-м пришла очередь детей.

 

С Зуфаром мы вскоре расстались. На лагпункте была бригада узбеков. Как-то от одного к другому передалось: здесь в лагере один из Таджиевых. В бараке появился их бригадир, поговорил с Зуфаром и нашим бригадиром. Держался при разговоре с Зуфаром удивительно почтительно. А через несколько дней Зуфар уже был в той бригаде и... практически не работал. Несколько раз мы встречались с ним. Бригадир, под всяким предлогом, откровенно договариваясь с нарядчиком, оставлял его в бараке. Если же он выходил с бригадой, то ему давалось самое легкое дело.

— Таковы обычаи,— объяснял Зуфар.— Я же из верхушки одного из самых знатных родов.

Для нас — поколения равенства, поколения одной нации, имя которой было советский народ, — это казалось непостижимым.

Сегодня, спустя почти шестьдесят лет, понимаешь, какая дорогая цена была заплачена за скоростное, искусственное формирование единого народа, за игнорирование многовековых традиций, нравов, обычаев, образа жизни, особенности сознания народов нашей страны.

Очень много в лагере зависело от везения. От многократного везения. Как на войне. Мы попали в стационарный лагерь. Это была первая ступень везения.

Мы были молоды и здоровы. Это была вторая ступень везения.

Мончегорский лагерь нуждался в квалифицированной рабочей силе. Те, кто владел какой-либо, нужной на строительстве специальностью, попадал в особые бригады. Это была третья ступень везения. Тут пригодилось ФЗУ и четыре года ЗИСа. Возил тачку только один месяц 22 дня. Я не стал придурком. Меня определили в бригаду электриков. И работа, пусть на холоду, но преимущественно за закрытыми стенами. Прокладка кабеля, установка двигателей, монтаж, наладка аппаратуры и пуск.

И четвертая ступень везения: кругом столько хороших, порядочных, культурных и не унывающих людей.

Наша бригада состояла из специалистов высочайшего класса, руководивших до лагеря монтажом и строительством крупных электротехнических объектов, инженеров, студентов. Были среди нас и исключительные люди — Аверин, заместитель наркома путей сообщения времен еще гражданской войны, Саша Маргеляк — руководитель одесского комсомола начала двадцатых годов, всегда улыбчивый, готовый поддержать. Атмосфера в бригаде была добросердечная.

Старшие у нас в бригаде тоже были «молодыми». Каждый имел по 25 лет лагеря.

А рядом, соседом по нарам был мой поделец, Зяма Авербух. Из друзей Ханки Ганецкой. Собственно он не был в нашей компании.

 

И почему он стал подельцем — секрет тех, кто фабриковал наше дело. Но «рех» за ним в общем был большой. Его отец был членом исполкома Коминтерна (ИККИ), а несколько лет — секретарем ЦК Компартии Египта и Палестины и крупным специалистом по Ближнему Востоку.

Зяма с отцом четыре года прожил в Палестине. Естественно, когда начались репрессии против деятелей Коминтерна, его отца взяли. Потом пришла очередь сына.

Зяма был удивительно ровен, выдержан, спокоен, устойчив. Как он много знал, как много рассказывал. У него был аналитический ум. Сколько было переговорено.

Развод. Колонна за колонной вытягиваются за зону. И несколько километров до объекта — под грозные покрикивания вохры. Обычно шагаем рядом. Говорилось, естественно, о разном. Много на политические темы. Зяма любил размышлять.

Сегодня, спустя почти 60 лет, поражаешься тому, как можно было провидеть тогда бесконечно далекое будущее, наш сегодняшний день. Как-то зашел разговор о том, какой же у нас сейчас строй в стране. И вдруг Зяма сказал:

— Это национал-коммунизм, ну, как у немцев национал-социализм. И потом добавил:

— Но это сейчас в целом в стране, а пройдет время — вместо одной страны будет много и в каждой восторжествует именно национал-коммунизм.

И спустя столько лет поражаюсь: откуда было это понимание.

Мы старались работать на совесть. Не из-за страха лишиться пайки, попасть в шизо⁺. Впрочем, в шизо был и более короткий путь. В каждой семье не без урода. И у нас в бригаде был свой персональный стукач. В общем-то не плохой, интеллигентный, даже интересный, но слабый человек. И он жил в страхе. Самое главное: мы знали о его амплуа, да он и не скрывал его. Но и отказаться не мог. С ним старались держаться осторожно. Но это не помогало. Что он там докладывал — не ведомо. Но когда приходили праздники (7-е ноября, 1-е мая) кто-то из нас оказывался в изоляторе на 2—3 дня. Как бы в назидание, для профилактики.

Посильная работа, а таковой она была в нашей бригаде, помогала забыться, отогнать тревожные мысли. А их хватало с лихвой. Опять и опять: что произошло, почему именно ты попал сюда? Почему ты — верный, преданный, а не тот, кто действительно делал что-то против существующего строя?

А вместе с этим безысходная тоска по дому, по своим и чувство вины перед ними. Какие беды ты им причинил. Особенно матери. Ведь старший брат давно уже жил своей семьей. И ты был для нее главным

 

смыслом бытия. А письма были редко. Не всегда доходили, да далеко не все можно было в них сказать.

Лето 1939 года. Либеральные порядки Мончегорлага. Я получил разрешение на свидание с матерью. Ждал долго. Неожиданно во время одного из разводов, нарядчик останавливает меня:

— Останешься в зоне. К тебе приехали, свидание.

Через несколько часов вызывают на вахту.

Колонны на работу шли через ворота. Там ожидал конвой и после пересчета голов мы двигались в путь или пешком, или к теплушкам, в зависимости от объекта, на котором предстояло работать. Вахта рядом с воротами. Кабина вохровцев и узкий проход. Через него следуют в зону и обратно вольнонаемные, расконвоированные бытовики, урки и те же вохровцы.

И в этом проходе, где и двум трудно разминуться, где постоянно в обе стороны двигаются люди, стоят две шаткие табуретки на расстоянии полутора метров друг от друга. Между ними вохра. И на табуретке, той, что ближе к выходу, мама. Хочу кинуться к ней, обнять, но - бдительный страж хватает меня и указывает мне на табуретку:

— Не положено. Только говорить.

Прошло 58 лет. Я смотрю по-прежнему на маму. Я слышу ее дрожащий голос. Я вижу ее такое бесконечно дорогое лицо. Как она. осунулась. Похудела. Сколько новых морщинок. Сколько горя причинил я ей!

Я опять в сегодня. Прямо передо мной на стене огромная фотография 40х50, поразительная фотография. Красивый, статный мужчина, один из известных докторов в Ростове-на-Дону, с ним вся его семья. Год 1902-й. Слева, еще в строгой гимназической форме девушка. Задумчивый взгляд. О чем думает она? Что видится ей впереди? Ведь через несколько месяцев окончание гимназии, а там Женевский университет, звание бакалавра. И такой нормальный, ясный жизненный путь российской интеллигенции...

А как же эта вахта, и эта табуретка, и сын, к которому ты даже не можешь прикоснуться? Которого ты видишь в предпоследний раз. Последний будет завтра, на разводе. И спустя три года письмо с коротким извещением, что мамы уже нет.

Год 1942-й. Она в эвакуации. Где-то со своим военным заводом затерялся старший сын: он создатель первых аппаратов для контроля радиометрическими методами качества брони танков и кораблей. Нет от него вестей. И Мончегорлага уже нет. И я не знаю, что она в эвакуации.

А сейчас мы сидим на этих шатких табуретках и приходится поминутно съеживаться, подбирать ноги, иначе снующим туда и сюда людям

 

не прейти. И так хочется сказать, очень многое сказать, обо всем, что прошел за этот год. И ничего не могу сказать. Почему-то растерянность, не находится слов. А если вдруг и начинаешь что-то рассказывать, тут же бдительный страж прерывает тебя:

— Не положено! Но, впрочем, не надо никаких слов. Главное — мы видим друг друга.

Мы вместе. И эти такие мгновенные, такие бесконечные два часа. Они потом будут длиться всю жизнь.

А на следующее утро развод. Лето. Светло. Напротив ворот барак, где живут вохровцы. И вдруг вижу, — притулившись к стенке барака — мама. Сколько же времени ждала она, ведь она не знала часов развода, когда будет выходить наша бригада. Колонна, к счастью, пару минут стоит. Потом начинаем медленно двигаться. Мы не можем ничего сказать друг другу, только смотрим и машем друг другу рукой. И все.

А потом, спустя три года, это письмо.

По какие бы послабления нам бы не давали, мы не должны были забывать, что мы злодеи, преступники, и должны перевоспитываться. И для этого существует культурно-воспитательная часть.

В центре зоны располагался клуб. Там проводили воспитательные собрания, показывали кино. И, главное, был драмкружок. У кого хватало сил, кто был помоложе, дотягивались сюда после работы. Когда входил в клуб — забывалось, где ты. Быть может, в каком-то сельском скромном клубе. Зал сотни на две человек, небольшая сцена, невысокие потолки — одноэтажное деревянное здание. О лагере напоминала только лира над сценой, на которой золотыми буквами «КВЧ» — культурно-воспитательная часть. И мы сами себя культурно воспитывали. Многим я обязан нашему клубу. Там я первый раз увидел Катю.

Репетировалась очередная пьеса модного тогда Корнейчука. Катя, естественно, была премьершей.

Да, она была очень хороша и без косметики, и в своем лагерном наряде. Быть может он, по принципу контраста, только в еще большей степени оттенял ее такую спокойную, ненавязчивую красоту. Но разве можно описать внешность того, к кому с первого мгновения знакомства потянуло неотвратимо, безысходно. Примагнитило. Удивительно правильные черты лица и какая-то мягкость в них, и мягкие светлые, коротко стриженные волосы (в лагере иначе не положено). Но это шло ей, и глаза, в которых и грусть и теплота и что-то удивительно доброе.

Было ли это сразу взаимно? До сих пор не могу разобраться. Почему я? Ведь кругом было много хороших ребят и постарше меня. Да и Катя сама была старше.

Я смотрю на единственную фотографию, которую пронес через годы лагеря, через всю последующую жизнь. Это снимок «до». А в глазах

 

печаль и настороженность, точно предчувствие того, что ожидало впереди. И губы, раскрашенные на черно-белой фотографии красной краской. А на обратной стороне: «Это Вовка сделал маму красивой». Где он, этот Вовка, которому суждено было прожить всю жизнь у чужих людей, без матери и отца (отца посадили раньше, когда взяли мать, ему было около пяти), и долгие годы, а, может быть, никогда не увидеть матери. Знает ли этот нынешний дедушка, сколько мягкого обаяния было в его матери? Каким чудесным свойством обладала она — умением не навязчиво приносить людям счастье.

До сих пор не могу разобраться, что толкнуло Катю ко мне. Да и некогда было разбираться. Все закрутилось. И какая-то безудержная счастливость. А встречи не частые. Ведь репетиции это не встречи, там надо было держаться подальше друг от друга, чтобы никто не догадался. Однако, добрые люди есть везде. То какие-то мгновения на вещевом складе, то в аптеке. Иногда Кате удавалось попасть на несколько дней в лазарет. Это были самые хорошие минуты. Сестрички надежно охраняли, надежней, чем вохра, и иногда нам удавалось быть вместе и двадцать минут, и даже полчаса. Они пролетали мгновенно, они тянулись вечно. Теория относительности в лагерной практике.

И, может быть, от этой нехватки минут, может от чувства опасности, от неосознанного понимания (эти мысли гнали от себя), что конец неизбежен (в лагере по-другому не могло быть), захватывало все глубже и глубже. А, может быть, потому, что у нас не будет прошлого, как не было у нас будущего. А, может, просто потому, что обоим так недалеко за двадцать, и отсюда обвал, смятенье, отчаянная радость обретения. И от редкости и краткости встреч еще невыносимее тянет друг к другу.

Да, все ведь простоянно висело на волоске. Нет, не на волоске, а на тени от волоска — малейшая неосторожность и... Об этом «о»... не думалось, хотя иногда, как пуля навылет простреливала страшная боль: «Вдруг я потеряю ее!». И опять приходил на помощь Тютчев: «День» пережит, и слава богу». По лагерному Катя была устроена прекрасно. В управлении ОЛПа⁺, в бухгалтерии, кассиром. И жила там же, в кассе.

Надо было быть очень осторожным, но я не мог не ходить туда. Повезло, что был электриком. Всегда надо что-то чинить. А в управлении с непонятным постоянством что-то портилось в электропроводке. Научил Катю, как можно было производить порчу, и чтобы не догадывались. Катя оказалась способной ученицей. Это выручало.

 

 

Но неизбежность обрыва, конца была предопределена заранее высшими законами лагерного бытия. Другого исхода быть не могло.

Однако, все оказалось страшнее и проще. Я не задумывался, как Катя оказалась в управлении. Ее подруги по бухгалтерии, когда они поняли, что между нами (и ни одна не предала нас), смущаясь, иносказательно рассказали мне о самом страшном.

Начальник ОЛПа. Это он определил ее сюда. Нет, сам по себе он был, очевидно, не плохой человек. По своему заботился о том, чтобы подведомственное ему стадо было исправным, поменьше болело и могло трудиться.

А дальше лучше стихи:

Он приходит грязный и тяжелый,

В коридоре грузные шаги.

Тяжкие топочут сапоги

Молотами страшными по полу.

 

Ближе, ближе — он уже у двери,

И ему не нужно открывать.

Он войдет и бросит на кровать,

Без игры, без чувств, без суеверий.

 

Он возьмет, сломав упругость бедер,

Животом нажавши на живот.

Он залепит поцелуем рот,

Как смолою, если лить из ведер.

 

И, скользнув грудей желанных гладью,

Слез немых не замечая пыль,

Бросит как распитую бутыль,

И уйдет, насытившись, не глядя.

 

А она, принявши неизбежность,

Бьется одиноко в тишине,

И в смятеньи тянется ко мне,

Отдавая спрятанную нежность.

 

Я приемлю это — наше горе,

Я по капле отсосу весь яд.

Эти ночи нас соединят

Крепче слов, и будет лучше вскоре.

Я не говорил ничего, но она поняла, что я знаю. Нет, эти стихи она не видела, просто другого было не дано, и мы приняли это. Но конец был близок. Он узнал. И немедленный мой перевод в другой ОЛП на общие работы. Больше мы никогда не виделись. И только фотография, где Вовка сделал маму красивой. Она также молода и

 

хороша, хотя ее наверное давно уже нет. Только с каждым годом взгляд на фото все грустнее и грустнее. И не пойму, смотрит ли она на меня с упреком или с тоской: что наше хорошее ушло безвозвратно.

К счастью, и в другом⁺ ОЛПе был дефицит на электриков. И вскоре я опять при своем деде Электромонтажные работы ведутся не только на заводской площадке, но и в разных точках в городе. Город быстро растет, строятся жилые: дома, школы, здание поликлиники, столовые. Нужно согласовывать проекты, получать чертежи в проектном отделе, нужно дать задания электрикам на объектах, ознакомить с особенностями схем, проверить, как идет монтаж. Пришло время, когда это выпало на мою долю.

Но как быть с контрой? Выпускать одного — мало ли что устроит. А то и сбежит. Такого указания нет. То ли дело надежные бытовички. Водить под конвоем одного — слишком много чести, да и перерасход вохровской рабсилы. И тогда принимается общее решение. Каждый раз, когда нужно контре вьходить индивидуально, выделяется персональный конвоир, но не из вохровцев, а из проверенных бытовичков. Эта практика была распространена в Мончегорске. Позже, на Печоре, было проще. Куда побежишь из тундры. Там выпускали просто без конвоя.

Но тут с конвоирами неожиданно возникло совершенно непредвиденное осложнение. На это почетное место претендовали многие. Вырваться из зоны с подконвойным было весьма желательно и... заняться своими, бог знает какими делами.

Поэтому, как только оказывались за вахтой, сразу начиналось примерно в таком ключе:

— Вот что, давай так: ты идешь на свою площадку, а у меня тут дела. Давай договариваться: где и когда встретимся. Да, и еще! Я тут кошелек в бараке забыл...

Кошелек забывался почему-то неизменно каждый раз, кто бы с тобой не выходил, впрочем, формулировка могла и быть несколько иная:

— Так нет ли у тебя в долг хотя бы трешки*?

После первых двух-трех выходов трешка у меня почему-то случайно оказывалась, и она быстро перекочевывала в кулак или в карман моего охранителя. Долги, правда, до нынешних дней оказались невостребованы. После этого каждый из нас отправлялся по своим делам.

Самое удивительное, что ни разу меня никто не останавливал, не проверял, почему это я разгуливаю по городу и разношу бактерии контры. Впрочем, и вольняшки одевались в те времена достаточно скромно, и я не выделялся из общего фона. Во всяком случае в этом городе арестантов ни телогрейка, ни бушлат никого не смущали. Ведь

 

очень многие из вольных сами прошли все это с некоторым опережением против нас.

Но вот когда наступало время условленной встречи, начиналось самое неприятное. Как правило, мои конвоиры никогда не являлись к сроку. А ведь возвращаться на вахту надо было в строго определенный час. Придешь один — нарушил: немедленно шизо со всеми вытекающими последствиями, а то и хуже — неудавшийся побег. Мол, сбежал, а потом испугался и явился с повинной. А время идет. Нервы на пределе.

Наконец появляется. По походке, по расстоянию, с которого ощущается аромат, определяю! сколько принято — пол-литра или менее. Если менее — еще ничего: вахту пройдет относительно благополучно. Буду прикрывать. А вот если пол-литра? Ведь поскольку спирт только появился, приноровиться к нему по-настоящему еще не успели, да и доза в пересчете на водку не малая. И начинается у моего конвоира штормовая погода: лихо качает, язык плохо вяжет. Тут уже надежда на случай и доброту дежурного по вахте. Были и такие — добрые, но больше выслуживались и вязались к каждому пустяку. А отвечать-то в любом случае мне. Я напоил умышленно, опять-таки с целью: или уйти куда одному по своим злокозненным контровским делам, или того хуже — прямо в побег. Поэтому главной заботой было доставить конвоира в целости и сохранности в зону.

Но еще хуже, когда тот вообще не являлся на встречу. И тогда я паниковал. Счет шел по минутам, а то и секундам. Впрочем, мест «заправки» в городе было не так много. Закладывать прямо на улице мой сопровождающий понимал, что рискованно. А других дел у него не было. И при среднем темпе бега от «заправки» до «заправки» удавалось найти. Кроме того, если именно с этим шел не в первый раз, уже знал его излюбленное местечко. Но вот извлечь было не так-то просто, особенно после соответственной дозы. Тут уже были собутыльники, лобзания и речи. Да и нередко приходилось выкупать моего надзирателя, потому что стандартной исходной трешки, учитывая друзей, да и необходимость хоть какого-то закусона, хватало только на первый разгон.

Но и тут мне везло. Может подконвойное хождение длилось не очень долго — меньше года, до войны, может выручала быстрота ног и были еще силы тащить сопровождающего от «заправки» до вахты, но, кроме редких угроз дежурного, все обходилось благополучно. Впрочем, со временем выработалось надежное безотказное средство. Когда «мой», держась за стенку, следовал мимо дежурного, я вручал последнему заранее припасенные пол-литра. И тут происходило дважды чудо: грозное выражение сменялось улыбкой и второе: вот протянул бутылку —

 

дежурный взял ее и... мгновение — и нет бутылки, никогда ее не было, растаяла, как улыбка чеширского кота из «Алисы в стране чудес».

Не претендую на роль изобретателя и патент на вручение бутылки не оформил. Это был совет старших, тех, кто ранее прошел тот же путь общения с конвоирами до меня.

Но конвоиры, несмотря на все треволнении, связанные с ними, не могли омрачить радости от пребывания за зоной, хоть и иллюзорно, в свободном состоянии, общения с людьми. Пусть это было на короткие часы, но чувствовал себя таким, как окружающие. Особенно ждал каждого посещения проектного отдела.

Большинство в той группе, с которой я общался, составляли женщины, преимущественно техники, молодые чертежницы, копировщицы, машинистки. В первый приход довольно долго ждал, пока подготовят синьки в большой комнате, где сидело с десяток девушек. Они сразу же окружили меня. Знали, что пришел человек из зоны. Да еще такой молодой. Подобные гости были здесь не очень часто. Посыпались бесконечные вопросы: кто, откуда, за что, на сколько? Это делалось не из простого любопытства, нет. В их вопросах было искреннее сочувствие, сострадание, желание чем-то помочь, ободрить, нечто извечно жалостное, всепроникающее, и несмотря на то, что они были (большинство) не старше меня,— нечто материнское. И тут же появился чай и пирожные, бесконечное количество пирожных. Не видывал их, естественно, эти два года, а в таком количестве вообще. Но дело было не в них, а в этом добром стремлении сделать для меня что-то хорошее. Хоть что-то сделать для человека, которому было худо. А ведь большинству из них было не намного легче. У кого родители тоже были в лагере, у кого только освободились. Некоторые девушки были из семей раскулаченных, сосланных сюда в Заполярье еще в 29—30-х годах и каким-то чудом выживших. Где сейчас эти милые девушки 1940 года, далекие ровесницы мои?

Вспоминаете ли когда-либо, вдруг обращаясь к бесконечно далекому прошлому, этого молоденького очкастого зэка, которому вы так хотели хорошего и делали все, что в ваших силах: до одурения закармливали пирожными. А я помню вас всю жизнь. Вы действительно облегчали мою участь. И прибавлялось сил выдерживать.

Были в лагере и удивительные встречи.

Меня срочно вызывает начальник лагпункта. Испортился в его приемной телефон. Высокое начальство, поэтому иду сам. Вожусь с телефоном. Так получилось, что в комнате, кроме меня, никого нет. Неожиданно раскрывается дверь и быстро входит человек. Останавливается:

— Начальник у себя?

 

Я отвечаю. Пока отвечаю, он как-то очень внимательно смотрит на меня и неожиданно спрашивает:

— Как ваша фамилия?

Отвечаю. Он замирает. Меняется в лице, оглядывается по сторонам и, почти вплотную подходя ко мне, тихо:

— Вы сын Конон Григорьевича?

Пораженный, смотрю на него. Он назвал имя моего отца. Я подтверждаю и сразу вопрос:

— Где он?

Отвечаю, что арестован, еще в 37-м.

— А вы?

Рапортую:

— КРГ 5 лет.

И тогда происходит самое неожиданное. Вновь, оглядываясь, он — скороговоркой:

— Я главный инженер строительства. Моя фамилия Шарапов⁺, мой телефон (его я забыл)... Если вам что-нибудь будет нужно — я готов помочь, найдите возможность — позвоните. Я работал у вашего отца на Магнитке молодым инженером.

Через мгновение он уже был в кабинете у начальника ОЛП. Я не звонил ему. Что он мог сделать? Выпустить меня было не в его силах. Он же был не лагерным начальством, а командовал от Наркомцветмета строительством. Но, говоря это, — он проявил большое мужество. Если действительно он как-либо помог бы мне, и это стало известным — не сносить ему головы. Сколько же было порядочных людей!

Верю, что сегодня их не меньше.