ПЕЧОРЛАГ

 

А пока 22 июня 1941 г.

«Спокойная» жизнь Мончегорлага, как и всей страны, прервана. Несколько лет строили такой нужный стране завод. Теперь команда:

подготовить завод к взрыву. До границы с Финляндией рукой подать. До немцев в Норвегии тоже недалеко. Опасность, что им достанется готовое производство никеля, так необходимого особенно для военной техники. У немцев своего производства никеля нет. И так же, как два года прокладывали по всем цехам кабели, также тянем, разматываем провода к взрывным машинкам.

А через 10 дней тысячи зеков плывут на баржах через Мончеозеро, а дальше — одним броском, практически без остановок — 54 км до Кандалакши. Вторую половину пути нет сил идти даже нам, молодым (всего-то 24). Ноги истерты до крови. Каждый шаг дается с трудом. А вохровцы торопят и торопят. Уходим от врага. Предполагалось, что на этом далеком фронте наших сил практически нет, и вскоре эти места будут заняты финнами или немцами. Впрочем, оказалось по-другому. На этот участок фронта немцы внимания не обращали, и завод оказывается взрывали зря.

Почти на бреющем полете над леском проносятся финские разведчики. Вохровцы, услышав звук приближающегося самолета, кидаются внутрь охраняемой ими колонны, забыв, что у них в руках винтовки и мы, враги народа, можем обезоружить их. Самолеты проносятся над колонной раз, другой и не стреляют. Понимают, очевидно, кого ведут. Быть может удивляются — где охрана?

В Кандалакше налеты через каждые несколько часов. Умеренные, по несколько машин. Очевидно, тоже разведка. Бомбы не ухают, только фанерный барак прошивают пули. Забираемся под барак, благо есть место. Отсиживаемся. Как-то вяло, лениво отлаиваются наши зенитки. Еще не страшно. Тем более, ни погибших, ни раненых нет. А на следующий день посадка на пароход и — к Архангельску. Северная Двина, Вычегда, погрузка в вагоны и где-то за Усой выгрузка, и пешком

 

в тундру. Дальше дороги еще нет. Именно ее мы и должны строить. И колонны зэков идут, растянувшись цепочкой на километры, пока не добираются до зон, где им предстоит пребывать, а многим остаться навсегда.

А, впрочем, здесь ничего нового для России:

«А по бокам-то все косточки русские.

Сколько их, Ванечка? Помнишь ли ты...

 

Мы надрывались под зноем, под холодом,

С вечно согнутой спиной.

Жили в землянках, боролися с голодом,

Мерзли и мокли, болели цингой».

Это трагическое описание Некрасовым строительства железной дороги Москва-Петербург в прошлом веке было удивительно созвучно с уготованной нам лагерной жизнью. Спустя столетие, в ту пору, которую он предполагал, как счастливую («Жаль только жить в эту пору прекрасную уж не придется ни мне, ни тебе»), повторялось то же самое, только «прогресс», «движение вперед» и масштабы были совершенно иные.

Первый военный год. Начало строительства на нашем отрезке дороги. Особенно трудный год. Десять часов в день, без выходных. В открытой полярным ветрам тундре. Мороз, сырость. Не всегда высохшая за ночь обувь. И вновь долбим вручную вечную мерзлоту. Мы, молодые, но уже «старые» лагерники (за плечами три года), держимся. Куда хуже новым пополнениям. Прибыл этап из Эстонии. Молодые, крепкие ребята, студенты, немало спортсменов. Немногие из них дотянули до весны 1942 года.

Простуда, воспаление легких, истощение, цинга. То же, что и сто лет тому назад.

Во многих, очень многих публикациях лагерь предстает как средство целенаправленного, медленного уничтожения людей, как царство тиранства, террора и зверств.

Было и это.

Строим дорогу на Воркуту. Колонна 140 у будущей станции Пернашор. 1942 год. Погожий день короткого полярного лета. Бригада работает, естественно, в оцеплении. Оно едва намечено вешками и угрюмыми фигурами вохровцев. За оцепление в принципе выходить нельзя. Традиционное: «Шаг влево, шаг вправо, шаг за зону — считается побег». Никто и не пытается выходить за зону, но если по какой нужде и делали это (спросив вохровца), то к трагедии не приводило. Тем более стационарная колонна, да и вохровцы большинство здешние, почитай

 

знающие многих. Но тут произошло непредвиденное. Бригадир обошел бригаду, дал всем задание, повернулся и увидел в нескольких метрах за оцеплением — цветок. Первый цветок этого первого военного лета. И видно ему захотелось сорвать его и принести в барак. Все-таки радость. Он успел сделать пару шагов. И тут раздался выстрел. Бригадир упал. Смерть наступила мгновенно. Ему до освобождения после стольких лет заключения оставалось чуть больше трех месяцев.

Было и это.

Но ни тиранство, ни личные зверства не были единственной трагедией. И не было четко поставленной цели медленного уничтожения миллионов людей. Лагерь нужен был как огромная трудовая армия. Там, где начальство было умнее, рачительнее (в стационарных, крупных промышленных лагерях типа Воркуты, Мончегорска, Норильска), там «берегли» свою, уже обученную, рабочую скотину. Это было дешевле, практичнее, чем каждый раз заменять ее на новую, заново учить. Так и планов не выполнишь.

Трагедия была и в том, от чего страдаем и сегодня — в бесхозяйственности, безответственности, безразличии, неразберихе, умении побеждать, как это показали многие генералы во время войны, не считаясь с людьми, только большой кровью.

...Начало строительства последнего отрезка дороги на Воркуту от Усы. Предвоенные годы. В тундру забрасывают десятки тысяч людей. Короткая осень, полярная зима. Но продовольствие не подвезли. Реки стали, инструмента и материалов, чтобы строить бараки или хотя бы копать землянки, не хватало. О лекарствах и говорить нечего. Люди гибли от недоедания, тяжелого изнурительного труда, заболеваний, которые подхватывал ослабленный организм. Многие приходили в отчаяние и не хватало не только физических, но и духовных сил. Десятки тысяч людей остались в этой вечно мерзлой земле. В Москве забеспокоились. Прибыла комиссия. Решение было найдено быстро. Несколько десятков человек местного лагерного начальства было расстреляно.

Но виновные были гораздо выше, так как планировали и организовывали эту операцию именно наверху.