ВЫДЕРЖАВШИЕ

 

Но миллионы людей вышли из лагерей. И многие из вышедших провели в лагерях десять и более лет и вовсе не в идеальных, как можно догадаться, условиях и вовсе не в придурках.

Многие и многие сумели сохранить себя. И помогало в этом умение не поддаться, взаимовыручка, умение оставаться человеком в экстремальных условиях.

«Многие, пережившие, подобно мне, испытание, считают эти голы вычеркнутыми из жизни,— пишет поэтесса Наталья Ануфриева, в своей небольшой книге «Жизнь развернула новую страницу».— Разве только безбедное, беспечальное существование может быть названо жизнью? Я никогда так не думала и не чувствовала. В больших испытаниях есть какая-то особая напряженность, какая-то приподнятость чувств, какая-то особая торжественность». Это она — о лагерных годах.

И вспоминается один из поразительных рассказов почти неизвестного, к сожалению, автора Серафима Четверухина. Он начал писать, когда «оттепель» подходила к концу и публиковаться, кроме как в самиздате, было уже негде.

Он провел долгие годы в лагерях. Отец его был до революции священником в Москве в Сокольниках, а после — настоятелем Клементовского собора, что на Пятницкой. В их квартире в Замоскворечьи чудом сохранилась библиотека отца из многих тысяч томов, в том числе на латыни, греческом, древнееврейском.

Неизданные рассказы Четверухина попали в руки Солженицына, который после выхода «Ивана Денисовича» посетил Четверухина и (со слов последнего) высоко оценил их.

Так вот, у Четверухина есть рассказ.

Идет этап. В нем и блатные, и политические. После тяжелого пешего перехода (дождь, слякоть, бездорожье, голодно) — привал. Урки рвутся на лучшие места — нижние нары. А вот два московских профессора предпочитают расположиться под нарами. Там спокойно, никто не мешает, никто не претендует на территорию. И после кружки чая и

 

 

традиционной каши, после минут двадцати расслабления, они отключаются и начинается разговор об истории, о Дмитрии Самозванце, разговор, который спокойно можно было вести и в уютной московской квартире. Но сегодня эта квартира бесконечно далека и не известен путь к ней. А сейчас они отрешились от окружающего и живут тем, что было и есть подлинная их жизнь.

Лагерь был насыщен подобными людьми, думающими, мыслящими. В лагерях оказалось значительная часть интеллигенции. Многие искренне верили в возможность создания нового общества, основанного на равноправии и справедливости.

Да, в лагере было много таких людей. И те, кто дожил до освобождения, показали, какой огромный интеллектуальный потенциал уничтожался и растрачивался в стране впустую. И это, может быть, одна из самых больших трагедий, порожденных системой лагерей. Сколько недоработано, сколько недополучила страна! А многие и многие из этих людей в лагере не растеряли свои интеллектуальные силы, свою тягу к творчеству, в какой бы форме она не проявлялась бы (в области литературы, искусства, науки) и сумели, вернувшись, многое свершить.

И потому хочется сказать о них, с которыми был ближе. Борис Слуцкий, когда наши войска в 194 5-ом вступили в Чехословакию, обнаружил среди книг полусгоревшей библиотеки сборник стихов неизвестного русского поэта А.Эйснера. Вернувшись с войны, он безуспешно пытался что-либо узнать о неведомом поэте, а в этом маленьком сборнике он видел пришествие нового Блока.

Увы, близких к нему людей — М.Цветаевой, ее мужа А.Эфрона и многих других, уже не было в живых, а другие были далече. А тем временем А.Эйснер, адъютант командующего интернациональной бригады Лукача, одним из первых откликнувшийся на призыв встать на защиту республиканской Испании от мятежных генералов, увлекший своим мужеством вперед необстрелянных бойцов-интернационалистов, так вот этот А.Эйснер в это время добивал пятый год пребывания в Воркутлаге, также как и известный герой войны в Испании, руководитель астурийских партизан Кампесино.

До встречи со Слуцким оставалось более 10 лет. Алексею Эйснеру предстояло завершить лагерный срок и еще 8 лет ссылки в Казахстан в Акчетау. Внук черниговского губернатора, четырнадцатилетний учащийся петербургского кадетского корпуса Алексей Эйснер в конце гражданской войны оказывается вместе с матерью в эмиграции. Потом в Сараево им окончен русский кадетский корпус. Затем Чехословакия. Карлов университет, неудачная попытка получить филологическое образование — не хватало денег на учебу. Увлечение религией и вместе

 

с тем, как у многих, особенно молодых, не по своей воле оказавшихся за рубежом, неизбывная любовь к Родине, к новой Родине, вера в мессианское предначертание ее (отсюда и поэма — «Конница», произведшая особое впечатление на Б.Слуцкого, так напоминающая «Скифов» Блока). Он был близок к движению среди эмигрантов, которое получило наименование Евразийстеа. И дальнейшее левение. Париж. Общение с Мариной Цветаевой и людьми, окружавшими ее. И после 18 июля 1936-го — Испания. Он не имел понятия о том, что творилось в нашей стране. Он был идеалистом в лучшем смысле этого слова. Он свято верил во все, что писалось в нашей печати, верил в Сталина. С радостью воспринял выстраданное и завоеванное на полях Испании право вернуться на Родину. Он по своей сути всегда был глубоко верующий человек, человек религиозного склада мышления. Вера в то, что в стране происходят чудесные превращения — была его религией. Его не сломил и арест, последовавший 22 апреля 1940 г. Он пришел в лагерь по-прежнему полный иллюзий и веры, рассматривая то, что произошло с ним, как трагическую случайность (как это хорошо нам знакомо). Он писал позже И.Эренбургу, которого знал по Испании: «Нельзя менять убеждения, если стукнули кирпичом по голове». Прозрение придет позже и с ним — вновь обращение теперь уже к подлинной религии.

Вернувшись в Москву, он посвятил себя, быть может, самому главному, труду своей жизни. Ему необходимо было сказать правду о гражданской войне в Испании. В «Новом мире» Твардовского, в «Иностранной литературе» появились первые публикации. К сожалению, книга его была опубликована только после его смерти. Он говорил правду. Только правду. И его не хотели слушать. В книге его было много горького и откровенного. Кроме того, была книга о Болгарии, о болгарских друзьях, с которыми воевал в Испании, книга о легендарном генерале Лукаче, воспоминания о Марине Цветаевой...

Но у А.Эйснера было еще одно удивительное качество. Умение привлекать к себе людей. Он был яростным собеседником, неукротимым спорщиком, мастером общения. Яркость, острота мышления, неспособность говорить равнодушно, увлеченность, умение высветить, казалось бы, самое неподдающееся выражению — все это было в избытке. Часы общения с ним, даже если вы спорили, не соглашались, возмущались его позицией, всегда были радостным событием.

В управлении Печжелдорлага в Абези, в торговом отделе работал один экономист-зэк по фамилии Канторович. Он выписывал всякого рода накладные, аккуратно, исправно исполнял свои счетоводческие обязанности. Но экономист Канторович умел писать не только накладные.

 

Владимир Яковлевич Кантарович — один из плеяды молодых литераторов, замеченных М.Горьким, и группировавшихся вокруг его журнала «Наши достижения». Первые его книги вышли в первой половине тридцатых годов.

В бараке, на центральном лагпункте и в его маленькой комнатушке, когда он освободился, всегда создавалось интеллектуальное поле высокого напряжения. А потом традиционный путь — опасный и дорого обошедшийся: попытка приблизиться к Москве. Некоторое время он жил в небольшом городке между Москвой и Ленинградом, до новой послевоенной волны. И опять долгие годы ссылки, теперь уже в Норильск, и так до реабилитации. Когда он вернулся в Москву, он был относительно не молод — 55. И до своей кончины в 1978, за 20 лет — 20 книг, буквально по книге в год.

Но, может быть, это касалось людей творческих, накопивших огромный жизненный материал за период пребывания в лагерях, людей, которым нужно было сказать, выразить себя? Это так. Но это же относится и в людям разных специальностей, разных жизненных направлений и особенно к людям науки. Всем известно, что через заключение прошли и Туполев, и Королев, и многие другие известные ученые. «В круге первом» — настольной книге сотен тысяч советских людей, речь идет о «шарагах», в которых создавались хоть какие-то минимальные условия для творческой научной работы. Сейчас речь о другом. О тех людях, которые прошли лагерь, кем бы они там не работали, сохранили свои творческие силы и их усилиями «прирастала» страна.

В Печжелдорлаге в отделе связи работал молодой инженер С.Дрейзин. До заключения — в 29 лет он уже — главный инженер завода «Севкабель» — одного из двух самых крупных кабельных заводов страны. Восемнадцать потерянных, далеких от основной специальности, лет. После реабилитации в конструкторском бюро своего родного завода он создает сверхновые кабели, по которым возможна одновременная передача многих тысяч сообщений.

Внебрачный сын графа Высоцкого, получивший фамилию по матери, балерины из Мариинки, Николай Олехнович был сообразительным, увлекавшимся электротехникой ребенком. В 12 лет он сам соорудил в одной из комнат отцовского дворца в Ялте... рентгеновскую установку. Еще спустя три года — революция, гражданская война и 14—15-летний мальчишка, потеряв семью, бродит по дорогам разрушенной войной страны и чинит кому надо всякий металлический скарб. Гражданская окончилась. В 16 — он в Москве. Поступить на учебу в институт не удается. Лет мало. Гимназию или реальное не закончил. По физике и математике ему в любом московском институте тех лет делать нечего,

 

а сдать другие экзамены не так-то просто. Да и кто возьмет, пусть и внебрачного, но графского генеральского сына.

Но мальчику очень повезло. Его взяли истопником в котельную нового научно-исследовательского института ВЭИ (Всесоюзный электротехнический институт). После из этого института выйдет целая плеяда выдающихся ученых — основателей различных направлении отечественной электротехники. Молодой парень и на дежурстве, и в свободные часы поглощает запоем книги по электротехнике, особенно по приборам. И вот однажды директору института, выдающемуся русскому электротехнику Кругу потребовался подсобник, чтобы помочь отвезти аппаратуру на встречу с иностранными специалистами. Послали Олехновича. Транспорт в те годы известный — извозчик. Ехать далеко, через всю Москву, из Лефортова через центр куда-то к Смоленскому рынку. Директор сидит рядом с подсобником. Немного отодвинувшись. Тот в не очень чистой, застиранной и залатанной косоворотке, в холщовых брюках, в сандалиях на босу ногу (благо лето). Директор задает парню какой-то вопрос. Тот, о чем-то задумавшись, отвечает директору по-французски. Тот несколько удивлен. Начинается беседа, и вскоре два профессионала на равных говорят о новых приборах. Когда извозчик докатил до Театральной, директор просит свернуть направо и останавливается возле «Мюра и Мерилиза»⁺. Через полчаса оттуда вышел с директором молодой человек в добротном двубортном костюме, при галстуке, правда, тот сидел криво (впрочем, так сидели галстуки на Олехановиче и 30 лет спустя).

Приборы при демонстрации подключал подсобник. На следующий день он приступил к работе лаборантом. Он стал специалистом по приборам. Через несколько лет — первые публикации в советской печати, еще через пару лет его начали печатать и цитировать за рубежом. Он по-прежнему ничего не окончил, ничего не защитил. Не было времени, надо было творить. Вскоре он возглавляет первый в стране институт электронной аппаратуры. Затем — Воркута.

После лагеря, в начале 50-х годов, там же на Воркуте, он создает серию уникальных приборов, внедренных в эксплуатацию, которые по своим техническим решениям опережали на несколько лет сделанные и у нас, и за рубежом.

В 1972 г. ушел из жизни Н.Годный. Ему было всего 64. В течение нескольких лет он руководил важным научным направлением — сектором науковедения в Институте истории естествознания и техники Академии наук. Одна за другой выходили статьи, сборники. Выступле-

 

ния на конгрессах и международных совещаниях — Варшава, Прага, Париж. Под его руководством шел поиск путей развития и организации науки, оптимизации структуры научных исследований, создания теоретической базы этого направления.

Четырнадцатилетний секретарь горкома комсомола одного из небольших белорусских городков сразу после гражданской войны, еще не знал, что предстоит ему в жизни. Он же, но секретарь комсомольской организации Института горючих ископаемых Академии наук, в 1937 г. уже понимал, что происходит в стране. А дальше — традиционный путь:

8 лет по Особому совещанию. Быть может, статья пострашнее других — КРТД — контрреволюционная троцкистская деятельность. Но ему повезло. Он попал на Воркуту после «к⁺ирпички» «Кирпичка» стала символом зверств на Воркуте: там происходило массовое побоище всех, кто имел эту страшную формулировку. В марте 1946 г. освобождение. Эти данные не для заполнения очередной анкеты. Это отсчет реального времени, в котором ему пришлось жить и работать.

А на Воркуте оказалось нужны и химики. Без химического анализа состава углей, без серьезной работы в области углехимии невозможно рациональное развитие угольного бассейна, тем более нового. И Н.Родный занялся этим делом. Началось становление первого научного направления в Воркуте. Н.Родным создана первая углехимическая карта бассейна, выполнена химическая характеристика углей всех шахт. Созданы постоянно действующие лаборатории на шахтах, деятельность которых надо было направлять, кадры для которых готовить.

Великая работоспособность, энергия, вдумчивость, фундаментальность и добротность проводимых исследований — все это характеризовало работу Н. Родного, и, еще не освободившись, он уже практически являлся научным руководителем центральной химической лаборатории Воркуты. И это определило то место, которое он после реабилитации и возвращения в Москву занял в развитии науки.

В 1994 г. на 86 году жизни скончался Адриан Владимирович Маке-донов, лагерник призыва 1937 г. (Воркутлаг), автор ряда книг по проблемам литературы, эстетики, семасиологии, о творчестве А.Твардовского, О. Мандельштама, Н.Заболоцкого, В.Шефнера и нескольких специальных монографий в области геологии и, в частности, разведки полезных ископаемых. Это был последний из участников первого съезда советских писателей в 1934 г.

Он начинал удивительно рано. Он серьезно занялся литературой уже в 18, окончив в 1927 г. педагогический техникум в Алексине. Ему не было двадцати, когда в Москве он выступил на заседании правления

 

РАПП (Российской ассоциации пролетарских писателей). Он говорил 40 минут. Случившийся там Пришвин склонился к сидящему рядом известному молодому критику:

— Смотрите, у этого мальчика из головы дым идет!

Да. Уже тогда ему многое нужно было сказать. А вскоре он был избран членом правления РАПП. Так начинался его собственный путь в лагерь. Ведь у руководства РАПП был племянник Троцкого — Авербах. Но до лагеря еще далеко.

В 1930 г. он кончает Смоленский университет, а в 1936 аспирантуру при Смоленском педагогическом институте. Молодой филолог, критик, активный участник литературного процесса, совершенно случайно и совершенно закономерно стал крупным ученым-геологом.

Как-то в лагере ему повезло. Он попал в дневальные. В «сферу его деятельности» входило поддерживать огонь в печи, чтобы тепло было в бараке и к утру высушивались висевшие над печью валенки работяг. Однажды Македонов увлекся. В руках у него был томик Спенсера, чудом оказавшийся у кого-то из вольняшек. А веревка, на которой были подвешены валенки, как-то оборвалась. Многие из них обгорели. Македонова изгнали из дневальных на куда более трудную работу (особенно зимой на Воркуте) — помощником золотаря. Но и тут он не справился. Кончилось тем, что его сдали в геологическую партию рабочим — таскать мешки с пробами. Так совершенно случайно он приобщился к геологии. Затем он прошел начальные курсы геологов. Но его пытливый, аналитический ум исследователя не давал покоя и здесь. Не имея, естественно, возможности заниматься в эти годы литературой, не имея другой пищи для ума, он сосредоточился на проблемах геологических.

Почему в тех местах, где выходят пласты угля, встречаются одни и те же типы особых минеральных образований — конкреций, а в других их нет? Началось чтение книг (благо в геологическом управлении была библиотека, откуда через вольнонаемных можно было доставать книги). А дальше — раздумья, сопоставления, дополнительный поиск фактов. К сожалению, здесь нет места проследить все этапы становления А.Македонова как ученого-геолога. Но именно этот путь совершенно закономерен. Ученый-филолог теперь искал закономерности гармонии не в стихе, а в природе. Результат — предложенный им новый метод разведки угольных месторождений, признанный не только в стране, но и за рубежом.

Многие из тех, кто прошел свой лагерный путь, не получив до этого или не завершив образования, стремились, если имелась возможность, учиться. Македонову это было дважды не нужно. Он имел завершенное

 

литературное образование, а к концу сороковых годов по своим знаниям в области геологии превосходил многих, имевших дипломы.

Это было естественно. Ему была свойственна удивительная настойчивость, усидчивость, умение работать в любых условиях. Годы после лагеря не прошли даром. Книги по геологии и смежным дисциплинам. Книги, книги, книги. На русском, немецком и других языках (здесь помогал филологический задел). Но диплом был нужен. Святая святых — отдел кадров. Без диплома было трудно получить работу, которая давала определенную самостоятельность и возможность дальнейших исследований.

И вот по примеру друзей, которые прошли этот путь несколько с опережением, он решает получить диплом. Его приняли на заочное отделение Саратовского университета, и он отправился сдавать первые экзамены. Общественные дисциплины ему зачли. Но вот специальные необходимо было сдавать. Через месяц с небольшим он вернулся. Его друзья предполагали, что в отличие от обычных студентов, сдававших в сессию 3—4 предмета, ему удастся сдать 7—8. Когда его спросили, как прошли экзамены, он, словно стесняясь, положил на стол диплом. Он сдал 25 предметов за весь курс университета. Из них — 24 на отлично. После пятого-шестого экзамена, когда сдавал Македонов, собирались преподаватели и студенты. Шутя, друзья спросили его, почему же он так плохо сдавал и даже получил одну четверку. И тогда он объяснил, что преподавательница географии (а он сдавал ей двадцать третий предмет) не могла поверить, что так может быть. Ей казалось, что его жалеют. Она гоняла его 40 минут и торжественно поставила 4. Он не назвал ей какой-то приток Нижней Тунгуски.

А после этого защита кандидатской диссертации.

Македонов при любых обстоятельствах отстаивал то, в чем он был убежден. Ценность и новизна внесенного автором в науку никем не оспаривалась. Но ни одна работа не может быть идеальной. Всегда что-то не завершено, нужен задел на будущее, могут быть разные подходы к одному и тому же явлению. Да и без яростных споров, различных мнений нет движения вперед.

Один из оппонентов, крупнейший ученый, академик, безусловно признавая совершенное диссертантом, сделал несколько замечаний. Впрочем это и прочно укоренившаяся традиция. Таков стандарт отзывов. После этого диссертанту полагается в заключительном слове (кратком) благодарить оппонентов, дать обещание учесть замечания. Никаких дискуссий. Но случилось небывалое. Диссертант говорил более получаса, разъяснив, в чем не прав уважаемый академик. Тот извинился и снял свои замечания.

 

И одновременно интенсивная деятельность в области литературы.

Вскоре после возвращения из Воркуты, Македонов начинает публиковать статьи и книги. Он пишет преимущественно о поэзии и поэтах. В книгах этих отточенный, изящный, виртуозно профессиональный анализ мастерства, особенностей поэтической структуры, образности, художественной ткани произведений, буквально анатомическое исследование индивидуальности поэтов. Но Македонов стремится к целостной концепции, обобщению, рассматривая творчество отдельных поэтов не только само по себе, но и как органические составляющие общего процесса развития отечественной поэзии.

Особенное внимание его привлекает творчество поэтов родной ему Смоленшины — Твардовского, Рыленкова, Исаковского и других, то есть ^Смоленской поэтической школы» и она вполне закономерно выступает как представляющая одно из важнейших направлений поэзии 30—60-х гг. Македонова упрекали в пристрастности к творчеству земляков. Но разве можно писать о поэзии без личностного начала, без увлеченности? А это — характерная черта всех его книг о поэзии, а, впрочем, и в области геологических наук тоже.

Но и в годы оттепели, органически переходившие в период застоя, нелегко сказать искреннее слово, идущее в разрез с директивно-официозными представлениями даже о поэзии.

Печальна судьба исследования Македонова о Мандельштаме. После многих лет замалчивания готовился к изданию том Мандельштама. Вступительное слово было предложено написать Македонову. Он написал монографию порядка 18—20 авторских листов, и только после этого — вступительное слово. Он сказал правду о поэте, о его трагической судьбе. Он понимал, что издать монографию ему бы не дали. Но он не мог иначе. Это было первое проникновенное раскрепощенное научное исследование об одном из лучших русских поэтов XX века. Но сняли и вступительную статью. Книга вышла с квалифицированно нейтральным предисловием Дымшица.

Одним из качеств Македонова была его удивительная работоспособность. Помимо монографий по обоим направлениям его деятельности, непрерывной научной работы, почти ежегодных экспедиций, он опубликовал более 200 статей по проблемам литературы, более 200 статей по проблемам геологии. И так до последних дней. В свое время он писал профессору В.Баевскому: «Конечные сроки все более приближаются, а я более, чем когда-либо, переполнен незавершенками и даже тем, что можно назвать несвершенками. Так или иначе вспоминаю слова А.Твардовского: «Жесткие сроки — отличные сроки, если других нам уже не дано».

 

А ведь был он внешне невидным, малого роста, не бросающимся в глаза, казалось бы, слабым человеком. И по тем описаниям, которые сохранила история, напоминал Сократа. Так и звали его друзья и близкие. И он действительно напоминал Сократа, но не только внешностью, а прежде всего глубиной, меткостью, необычностью суждений.

Таков был А.В.Македонов — филолог и геолог. Но, главное, быть может, не менее важное, чем то, что было реализовано в трудах, главное было в его личных качествах. Он был человеком, стойким в своих убеждениях, человеком высоких нравственных качеств. И тут показательна история его отношений и дружбы с А.Твардовским, характеризующая их обоих как людей большого мужества, верности, внутренней чистоты. Быть может, об их отношениях будут написаны книги.

Когда в Смоленске появился юноша, уже в 15 лет начавший писать стихи, Македонов, сам бывший всего на год старше, разглядел в нем будущего большого поэта и отважно бился за него против злобных нападок, политической клеветы, попыток обвинить в злоумышленных настроениях. А ведь это угрожало и творческой деятельности, да и личной судьбе Македонова.

Высоко эрудированный, воспитанный в лучших традициях русской классической и мировой литературы, Македонов вводил своего младшего друга в прекрасный мир русской поэзии. Недаром Твардовский позже вспоминал: «Как поэт во многом обязан ему своим творческим развитием».

И когда Македонова постигла беда, Твардовский, в это время уже известный, признанный поэт, общественный деятель, остался верен дружбе и смело бросился защищать своего друга. И добился того, что дело его было определено к пересмотру. И это в годы жесточайших репрессий. Однако помешала война.

Позже в поэме «За далью даль» Твардовский напишет:

«Но годы целые за мною,

Весь этот лучший жизни срок —

Та дружба числилась виною

Что мне любой напомнить мог».

И спасибо Александру Рубашкину, ленинградскому критику, что он недавно вспомнил эти слова и привел их в своей статье, посвященной 85-летию Македонова.

Но и после войны Твардовский упорно добивался справедливости. В результате (это почти невероятно для рубежа 40—50-х годов, когда накатилась очередная волна репрессий) с Македонова была снята стоимость. За несколько лет до начала массовой реабилитации.

 

И еще деталь, достойно характеризующая обоих.

Когда еще живший на Воркуте Македонов получил возможность бывать в Москве, возобновились личные контакты. И вот в один из приездов Македонова Твардовский не смог встретиться с ним. Он был действительно очень занят. Но Македонов углядел в этом элемент зазнайства, отступление от самого важного — от дружбы. И попросил передать об этом Твардовскому. И только после нескольких покаянных писем Твардовского смягчился Македонов. Он простил. Дружба возобновилась. Органическое проявление ее — монография «Творческий путь Твардовского», наиболее глубокое и проникновенное исследование сделанного поэтом. К сожалению, вторая работа «Молодой Твардовский», как и книга воспоминаний, как и ряд статей не вышли в свет при жизни автора.

Македонов прошел сквозь жизнь, сквозь лагерь не сломленным, пронес чувство высокой ответственности за все, что делал, верность своим убеждениям. Лагерь не научил его, как, к сожалению, многих, быть осторожным, законо- и начальствопослушным. Он всегда оставался самим собой.

В особой мере это вновь проявилось на съезде писателей РСФСР в 1990 г., где ведущую роль играли те, кто представлял наиболее одиозные, мракобесные силы, группировавшиеся вокруг журналов «Молодая гвардия» и «Наш современник». Он прорвался на трибуну — а ему не хотели давать слово — и сказал свое слово, осуждающее неиствовавшее черносотенное большинство.

Адриан Владимирович Македонов обладал удивительным жизнелюбием и устойчивым оптимизмом. Это привлекало к нему людей. И в лагере, и после него он был всегда в центре, он умел посоветовать, подсказать, что делать. Он был неизбывным энергетическим источником.

Это куда менее заметно, чем реализованное в книгах.

Это не менее значимо.

Трудно сказать скольким людям он помог, дал импульс к жизни, к работе, скольких поддержал. Он был учителем. Да. Учителем с большой буквы. Он был достоин носить гордое и нелегкое звание русского интеллигента. И все, кто знал его, кто читал его книги — все мы скорбим сегодня, что его нет с нами. Когда говоришь об А.Македонове, невольно вспоминаются А.Сахаров и Д.Лихачев.

Радостно, что такие люди бывают. Пусть их и немного. Но мир держится на них.

Павел Веньяминович Шапиро. Хотя отец его был купцом первой гильдии, семнадцатилетним парнем он пошел в гражданскую войну в Красную армию И прошел нелегкий боевой путь. Во время воины с

 

Польшей он был ранен. Семья жила в Риге, а потом переехала в Германию. Он кончает технический университет в Берлине. К тому времени он уже член Коммунистической партии Германии. Окончив университет, он работает в советском торгпредстве. В 1929 г. возвращается на родину и направляется на военный завод под Москвой, который производил безоткатные орудия для катеров и самолетов. Вскоре он ведущий инженер.

И обычный путь тех, кто жил и работал за границей. Год 1935. Он получает 5 лет по статье ПШ (подозрение в шпионаже). Воркута. Жена и дети были отправлены в ссылку. К началу войны он освобождается. Попытка найти где-нибудь работу безнадежна. И он остается на Воркуте. И затем пригодились знания, полученные в техническом университете в Берлине и опыт на московском заводе. На протяжении ряда лет, вплоть до реабилитации, — он один из ведущих работников Воркутинского Механического завода (ВМЗ).

Николай Иванович Коровин. В 1930 г. в Харькове он оканчивает Украинский физико-технический институт. Молодой физик поступает в аспирантуру. И под руководством академика Лейпунского и консультанта самого Иоффе подготавливает одну из первых диссертаций, по ядерной физике, которая, как определили и руководитель и консультант, будет безоговорочно защищена как докторская. Молодой аспирант, еще без степени утвержден завкафедрой физики сразу трех институтов!

А 28 февраля 1936 г. осужденный тройкой по статье КРТД на 3 года (это был период еще «либеральных сроков», потом эта ошибка оперативно «исправлялась» и зачастую после истечения этих трех лет добавлялся трехкратный довесок) он уже едет по специальному наряду с первым сигнальным конвоем в Чибыо в основанную там радиевую лабораторию. Своеобразная система подборки кадров. В 1937 г. его отправляют на Воркуту. Что там было делать физику-ядерщику — неизвестно.

Зашита диссертации задержалась на 27 лет. Н.И.Коровин все-таки получит ученую степень кандидата технических наук. В Воркуте Н.И.Коровина направляют на мерзлотную станцию в сектор предпостроечных изысканий. Но и здесь физик-математик находит свое место исследователя-ученого. Он занимается изучением температурного режима скважин, пробуренных в вечной мерзлоте. Им создается методика расчета и математический аппарат для прогноза поведения мерзлых грунтов. Без этого нельзя вести строительство в условиях Воркуты и, особенно,— сооружать фундаменты капитальных зданий.

На Воркуте ведутся работы по определению метанообильности угольных пластов. И здесь необходима помощь квалифицированного мате-

 

матика. И Н.И.Коровин, приобщаясь опять к совершенно незнакомой ему ранее области, предлагает уравнение определения газоносности угольных пластов. Длительная практика подтвердила правильность предложенных им формул.

На Воркуте строится ТЭЦ. Н.И.Коровина перебрасывают туда. Ему поручается организовать лабораторию контрольно-измерительных приборов. Казалось, задача такой лаборатории — рутинные измерения, наблюдение за тем, чтобы приборы непрерывно исправно действовали без погрешностей, превосходящих допустимые пределы. Но и здесь, уже в совсем иных условиях Н.И.Коровин создает свои методики проверкии контроля аппаратуры.

Н.И.Коровин уже вольнонаемный. Естественно, ни о каком выезде с Воркуты не может быть и речи. Новая волна репрессий. ТЭЦ объявлена важным стратегическим объектом. Начинается изгнание отсюда зэков и бывших зэков. И Н.И.Коровин, создавший службу КИП (контрольно-измерительных приборов), без которой не может работать ни одна ТЭЦ, 7 лет творчески руководивший ею, передает дело малоквалифицированному человеку и переводится мастером на Воркутинский механический завод. Здесь ему поручают службу пуска и наладки стационарного оборудования шахт (а это мощные подъемные, вентиляторные, водоотливные установки).

Но и тут Н.И.Коровин открывает новое направление. Он создает методические основы наладки пуска указанного оборудования применительно к особо сложным условиям шахт, где электрооборудование работает во взрывоопасной среде и подвергается значительным знакопеременным нагрузкам.

На Воркуте был в свое время организован учебно-консультационный пункт ВЗПИ (Всесоюзного заочного политехнического института). И тут проявились особые качества Н.И.Коровина. Он начал преподавать на этих курсах. Но в отличие от других, он преподавал не один, не два, а шесть предметов. И как врожденный педагог очень помогал учащимся, приходившим усталыми после работы, да еще имевшими за плечами лагерный срок.

Доктор технических наук Елена Владимировна Маркова всегда поражала и продолжает поражать всех, кто хоть немного знаком с ней, исключительной работоспособностью, неисчерпаемой энергией, целеустремленностью, разносторонностью знаний и интересов, широтой кругозора, неповторимой точностью суждений.

Боюсь, что пристрастен, и не хватит эпитетов, чтобы перечислить и другие ее достоинства.

 

И к тому же великолепные по звучанию, строгие по форме, написанные на высокой трагической ноте стихи.

И (не обязательная часть характеристики ученого) — всегда спокойная, приветливая улыбка и обаяние вечно юной женщины.

На протяжении ряда лет — ближайшая сотрудница академика А.И.Берга и В.В.Налимова — основателя новой школы по планированию эксперимента. Более 300 работ, включая 10 монографий и . брошюр, некоторые из них переведены на английский, немецкий, венгерский, болгарский, украинский языки.

Научные труды в области кибернетики, математике-статистических методов, комбинаторной математики, учебники по новым методам исследований, проблемы компьютеризации процесса обучения, вопросы методологии и истории науки.

И еще — преподавание ряда новых дисциплин по разработанным ею же учебным курсам в Академии химической зашиты, МИНХ и ГП им.Губкина, МИТХТ им.Ломоносова и других вузов; руководитель научных школ-семинаров в Киеве, Одессе, Челябинске, Минске, Владивостоке, Иркутске, Новороссийске, Ташкенте, Софии, Бургасе.

Участие в международных конгрессах по кибернетике в Лондоне, Париже, Вене, Берлине, Амстердаме, Намюре (Бельгия), многолетнее сотрудничество и совместные работы с зарубежными учеными — известным английским математиком Дональдом Присом, тесное общение с учеными США, Австралии, Болгарии.

Не слишком ли много для одного человека, для одной, пусть не хрупкой женщины?

И почему здесь об этом?

Да, все то же: год тысяча девятьсот сорок третий. Военный трибунал войск НКВД Сталинской области (после, в пятидесятые — Донецкой) приговаривает молоденькую девушку Лену Иванову (это после — по мужу Маркова) за сотрудничество с оккупационными властями (выразившееся в том, что она 2,5 месяца работала на бирже труда) — к пятнадцати годам каторжных работ с последующим поражением в гражданских правах на 5 лет.

А в тридцать седьмом — арест и гибель отца. Уже много позже удается узнать, что он расстрелян, как многие тысячи людей на Рут-ченковском поле, таком же страшном месте, как и московское Бутово. И арест матери, которую, к счастью, в период временного декоративного послабления в 39-м освободили.

Еще раньше дедушка по отцовской линии — священник и муж родной тетки, тоже священник, погибли, защищая от разграбления церковное имущество.

 

Да, Лене Ивановой, по мнению НКВД, было за что нацепить каторжный номер (сперва Е-105, потом М-162), с которым она не расставалась 10 лет, ведь она два с половиной месяца проработала на бирже труда. И не важно, что за это время ей удалось обеспечить нужными документами многих скрывавшихся раненых бойцов Красной армии, которые после освобождения Красноармейска, где жила Лена, вновь взяли в руки оружие и вернулись в армию.

Но это далеко не все. В феврале 1943 года Красноармейск был временно отбит у немцев.

Во время боев на улицах города осталось много раненых и Лена одной из первых кинулась оказывать им помощь и перетаскивала одного за другим в больницу. Много дней она провела в больнице. На сон оставалось 2—3 часа. За спасение более чем 30 раненых начальник медсанбата майор Алексей Николаевич Ульянов представил ее к правительственной награде.

Однако город вскоре вновь заняли немцы. Гранатами забросали здания госпиталя. Находившиеся там раненые погибли. Немцы ворвались в корпус, где была Лена. И тут помогло знание языка. Ей удалось убедить офицера, что здесь только гражданское население и лишь некоторые раненые солдаты, а коммунисты и офицеры были в тех, уже разрушенных корпусах. И случилось невероятное. Немцы не взорвали здание, ушли, выставив охрану. Но это было только начало борьбы за жизнь оставшихся в живых коммунистов и офицеров. Надо было спрятать оружие и в первую очередь документы. Лена перенесла их домой и зарыла в сарае в куче угля. А потом нашла добрых людей, которые не побоялись приютить раненых. Это было осуществлено в первую же ночь. Но для спрятанных красноармейцев нужны были документы, без них — угроза расстрела и тем, у кого не было документов, и тем, кто их укрывал. Именно поэтому, по совету А.Н.Ульянова, и поступила Лена на биржу труда.

По военным немецким законам ей трижды угрожал расстрел: за укрывательство коммунистов, бойцов и командиров Красной армии, за хранение оружия, за воровство документов. Но вместо оккупантов ее осудили свои, родное НКВД.

Впрочем, был момент, когда Лена была на грани провала. Во время бомбежки города советскими самолетами, бомба разрушила сарай, обнаружился ящик со спрятанными документами. Прибежавшие из соседнего дома немцы могли увидеть этот злополучный ящик. Но Лена проявила так свойственное ей присутствие духа, несмотря на страх за близких, отвлекла их внимание.

Когда судили Лену, ни следователи, ни трибунал не пожелали при-

 

нять во внимание характеристику, подготовленную А.Н.Ульяновым, в которой сообщалось, что она спасла от уничтожения часть госпиталя с 76 ранеными и были указаны фамилии тех, кого она лично спасла.

Пройдет восемь лет. Мать Лены сумела собрать письменные показания спасенных Леной людей. Казалось, правда восторжествует — дело было направлено на пересмотр. Все ждали освобождения Лены. Но органы НКВД остались верны себе. И единственный результат: срок наказания был сокращен до 10 лет. Трудно было придумать большую юридическую нелепость: или она оставалась виновной — тогда никакого снисхождения, или признана невиновной — тогда ее следовало освободить.

И Лена отбыла свои каторжные 10 лет.

Какие это были 10 лет? Быть может, она сама расскажет о них лучше в своих стихах:

Нет имени и нет фамилии,

Есть только номер Е-105.

И на судьбы моей извилины

Легла Гулагова печать.

 

Где родилась ты? Неужели в Киеве?

Иль был от века Воркутлаг?

И шли рабы по непрерывной линии,

Что началась в египетских песках?

 

И мы, рабы в двадцатом веке,

Вгрызаясь насмерть в мерзлоту,

Приняв от древних эстафету,

Возводим город ВОРКУТУ.

Вечная мерзлота Заполярья, будь это Мончегорск, Печжелдорлаг, Воркута, нелегко давалась нам, молодым мужчинам. Что же говорить о лагерной женской судьбе, да еще на общих работах? А в лагерях Воркуты, как и в других лагерях, страшными врагами заключенных были цинга, пеллагра, дистрофия. Сколько жизней унесли они. И не меньшими — безысходность, отчаяние. И для многих невозможность вынести.

И отсюда приходили такие стихи:

Ах, мальчик-вохровец, сидишь на вышке ты,

И грозно щурится твой автомат,

И каторжаночки, под лай и выкрики

Из шахты угольной идут в барак,

 

А каторжаночки под лай и выкрики

Толпою серенькой идут в барак.

 

Судьбою лютою, судьбой всесильною

Они на каторге. Ты — вертухай...

Вот каторжаночка перекрестилася,

К запретке» бросилась... давай стреляй!

Вот каторжаночка перекрестилася...

Ах, мальчик вохровец, не убивай!

 

Рука не дрогнула, а звук от выстрела

В морозном воздухе еще дрожит...

А каторжаночка внизу под вышкою,

Внизу под вышкою в крови лежит...

А каторжаночка внизу под вышкою

В бушлате сереньком в крови лежит...

 

Ах, мальчик-вохровец, сидишь на вышке ты,

Вновь грозно щурится твой автомат,

А каторжаночки под мат и выкрики

В бушлатах сереньких идут в барак.

А каторжаночки в бушлатах сереньких

Толпой угрюмою идут в барак...

Все это было. И так трудно было устоять. И потому:

Небо над ЗОНОЙ и хмуро и тесно.

Хочется видеть ЗВЕЗДУ!

Ищешь ее в ожидании тщетном,

Взгляды бросая во тьму.

 

Ищешь и молишь: взойди нам на радость!

Лучик свой в зону спусти!

Лучик надежды — такая ведь малость

Для света огромной ЗВЕЗДЫ!

 

Молишь, зовешь, но ЗВЕЗДА не восходит,

Над ЗОНОЙ не видно ни зги...

Черная тундра, бараки, затворы...

Смилуйся, Боже, и нас защити!

Как это понятно нам, прошедшим теми же путями. Мончегорск, год тридцать девятый. Чудо зимней полярной ночи. Удивительная чистота иссиня-черного неба. Безмолвие. И восходит созвездие — Пояс Ориона. И звезды ослепительно сияют, И на мгновение забываешь — где ты. Какое-то чувство приобщения ко вселенной, и на короткое время на душу нисходит покой.

 

Прикованная цепью Воркутлага,

Там молодость моя осталась в зоне

И под ударами тяжелого приклада

Из ОЛПа в ОЛП шагает под конвоем...

 

Прикованная цепью Воркутлага,

Там молодость моя кричит и стонет,

В бараке задыхается от смрада,

На волю рвется и себя хоронит.

Все это было. И ничем не оправданная каторга, и гибель близких, и искореженная, поруганная молодость, и чувство безысходности и отчаянья. И ничего впереди.

Но Лена выстояла.

Откуда хватало сил? Впрочем, и десять лет тому назад в оккупации — откуда они брались у этой девочки? Только ли обстоятельства, которые заставляли мобилизовывать, иногда подсознательно все внутренние ресурсы, или что-то еще. А может быть гены.

А гены у Лены были на редкость добротные. Фамилия ее матери была Корибут-Дашкевич. Так и сегодня Елена Владимировна подписывает свои стихи. Дашкевич — достаточно распространенная фамилия и мало (ив сочетании с Корибут) что говорит нам.. Но у каждого есть свое родословное дерево.

А родословное древо Елены Владимировны по материнской линии насчитывает 8 веков! Если бы в Литве (как в Великобритании или Бельгии) престол передавался бы по наследству, да и существовал бы в настоящее время, может быть, было бы у нее законное право претендовать на него. Впрочем, дело за юристами. Но род ее по прямой линии идет от князя литовского Корибута, скончавшегося в 1404 г.,— внука великого князя литовского Гедимина и родного брата польского короля Ягайло, основателя династии Ягелонов. В свое время и сами Корибуты правили Польшей, королем которой в 1669—1673 гг. был Михаил Корибут Вишневецкий. А непосредственно род Корибутов-Дашкевичей идет от Евстафия Дашкевича — первого гетмана украинского казачества в XVI веке. И дальше, на протяжении веков,— имения в Польше, на Украине и в Белоруссии.

Так что в свое время следователи НКВД дали явную промашку, не выявив корней пособницы немецких оккупантов, только и мечтавшей отдать свою родину, за которую еще при Грюнвальде в 1410 году сражался ее предок князь Сигизмунд Корибут (бывший потом наместником Чехии), на разграбление фашистским оккупантам. Да, такой непростительный просчет!

 

1953-й год. Новая дата отсчета времени. Десять лагерных лет в прошлом.

Но девочка, выпускной вечер которой совпал, как у миллионов школьников ее поколения с первым днем войны, успевшей отправить свои документы в Ленинградский университет, который кончал в свое время ее отец, и бросившейся на следующий день в военкомат, записываться добровольно в армию, этой девочке приходилось начинать отсчет нового времени с нуля. Очень трудно начинать: где найти работу (специальности нет), пристанище? Да и денег на жизнь нет. И хоть пятьдесят третий, но с Воркуты не уедешь. Да и некуда ехать.

Сегодня легко перечислять анкетные данные. Год 1954 — поступление во Всесоюзный заочный политехнический институт; год 1960 — переезд в Москву и окончание института; год 1965-й — защита кандидатской, год 1971 — защита докторской по специальности «Техническая кибернетика и теория информации».

Представляется, что трудно найти пример, чтобы эти вехи так стремительно сменяли друг друга в жизни тех, у кого все складывалось благополучно, у кого за плечами не было десяти лет каторги.

Понять совершенное девочкой Леной после гибели отца, после того, как она была предана и продана, после лагеря — трудно, если не невозможно. Какими же качествами, какой чудотворной силой надо обладать для этого?

Быть может, это удастся понять, если послушать старшего товарища по лагерю Елены Владимировны — Бориса Сократовича Баскова, принадлежавшего к поколению ее родителей и встретившегося с ней на ОЛПе №2. (Эти воспоминания опубликованы в газете «Мемориал-Аспект», 1994 г., №5/6):

«Она была очень молода, прямо со школьной скамьи, ее чистота в значительной мере определялась впечатлениями предшествующей жизни... Воспитание человека складывается очень часто и из отрицательных впечатлений.

По-видимому, эти впечатления и создали у этой женщины броню, защищавшую ее от окружающей жизни (читай — лагерной. Прим. В. Я.)

При всем том это был человек, обуреваемый жаждой познания. Наличие хороших способностей позволяло ей легко осваивать и теоретические основы и практические знания... Жизнерадостность прирожденная, любовь к жизни страстная заставляла ее тянуться к людям... Среди многих людей она отличалась всем — и нежным румянцем, и крепким здоровьем, и ясными глазами, и великолепным общим тоном... и способностью слушать и умением говорить.

 

Не знаю умела ли она петь... Такая женщина должны была бы петь. Потому что душа у нее была песне родная.

Эта милая женщина обладала великолепным качеством душевной упругости.

...Что ждет ее предсказать трудно. Но в моем сознании навсегда сохранится память об этом существе, одаренном всеми качествами, позволяющими человеку жить в самом глубоком смысле этого слова».

И это было написано в 1950 г. После 7 лет пребывания Лены в каторжном лагере! Борис Сократович Басков не рискнул предсказывать, что ждет Елену Владимировну. Но в том, что он писал о своей молодой знакомой, было заложено ее будущее.

Но была еще одна категория обитателей окололагерных городов и поселков. Речь идет о «декабристках» XX в.

Трагически складывались судьбы подавляющего большинства жен арестованных. Да. Судьбы их были намного страшнее судеб декабристок XIX в. Многие из них также оказались в лагере. Других отправляли в ссылку с детьми. Были и уцелевшие. Некоторые, не выдержав страха репрессий, отказывались от своих мужей, оврагов народа», иначе им закрывались все пути в жизни. Рушились, гибли семьи, дружно существовавшие многие годы. Другие вынуждены были пойти по этому пути во имя детей. Нередко, если удалось установить связь,— сами мужья требовали этого. Но самое главное, как только появлялась возможность вновь соединить семью, отправлялись не задумываясь над тяготами пути и трудностями бытия, к только что освобожденным мужьям. Их было много. Достаточно назвать некоторых. Сейчас говорю о воркутянках. Первой начальницей химической лаборатории была В.П.Чичикова, приехавшая к своему мужу — В.Панкратову. Также поступила жена А.Э.Штединга — педагог немецкого языка высочайшего класса. Многие выпускники 1-й воркутинской школы обязаны ей отличным знанием языка. Трудный путь через Белое море, по Печоре, по реке Воркуте пришлось проделать Б.Я.Коровиной, прежде чем она встретилась с мужем. И сама она внесла большой вклад в развитие науки на Воркуте, занимаясь проблемами метаноносности угольных пластов. Из ссылки из Сибири с двумя малолетними детьми преодолевая все препятствия, не зная что ее ждет впереди приехала в начале войны на Воркуту Э.Д.Шапиро.

О женщинах этих надо писать особо. О стойкости их духа, умении преодолеть непреодолимое, ободрить, поддержать, воспитать в этих условиях детей, закалить их, передать им свою силу и стойкость и помочь им стать высококультурными, высоконравственными, сильными духом людьми. И это при условии, что приходилось жить зачастую в трудно

 

приспособленных для житья времянках и одновременно работать, чтобы поддержать семьи. Сколько из этих детей стали выдающимися учеными, инженерами, мастерами различных профессий! Достаточен пример Э.Д.Шапиро, сын которой, Гарри, стал крупным металлургом. Он строил новые заводы в Индии, Венгрии, которые сам проектировал; многие годы руководил в ведущем металлургическом институте страны одним из научно-технических направлений по производству стали.

А ведь у этих «декабристок» XX века не было поместий, сотен крепостных, домов в столицах, как у декабристок XIX века и главное — не было денег. И далеко не всегда их хватало, чтобы как следует накормить детей кашей и похлебкой. О фруктах нечего было и думать. Но духом своим они повторяли подвиг своих предшественниц. Только тех были единицы. Этих — многие, многие тысячи. Времена меняются.

Письма в лагерь шли медленно. Затем они долго соответственно изучались. Что-то не доходило. Но день, когда тебе вручали или плохо заклеенный, или по забывчивости не заклеенньй, или, наконец, просто разорванный конверт, были днями радости.

Но писала обычно только мать. Что с матерей возьмешь. На то они и созданы, чтобы терпеть от нас.

Другим это было нежелательно. Мало ли как там на работе во всяких парт-, проф-, коме- и прочих организациях отреагируют на это, ежели дознаются. А ведь всегда находились доброхоты, которые неведомыми путями узнавали об адресатах на воле и «сигнализировали»: «А может он сам такой!..» Видел я людей, которых таким образом присоединяли к нам, и они переходили на лагерный режим бытия. Поэтому и сам опасался писать кому-либо, кроме матери, чтобы не поставить людей в трудное положение, не повредить им.

Не удержался и написал только во Фрунзе тому молодому автору слепому музыканту, с которым меня послали работать от Союза писателей. Прошло месяца три. Думалось — ничего не дошло. Или дошло, но не хочет отвечать. Побаивается или, пуще того, думает: «Незачем писать какому-то врагу народа».

Но ответ пришел. Доброе дружеское письмо, написанное под диктовку его матерью. В письме звучало понимание. Это было время, когда повальные аресты приостановились. Кроме того, кому нужен в лагере слепой? Какая из него рабсила? И, все-таки, когда все продолжали жить в страхе, написать мне — это было мужество. И я благодарен ему за это... Книга его, над которой мы дружно работали, пусть и с запозданием не по моей вине, но вышла спусти два года. К сожалению, больше ничего не знаю о его судьбе.

Последний год перед поступлением в ИФЛИ в комсомольской орга-

 

низании журнала Югонек» познакомился с молодым корректором Исааком Бацером. Мы быстро подружились. Он писал чудесные стихи. Он первый открыл мне тогда практически недоступного Мандельштама. Дружба и связь прервалась. Так сложилось, что ему пришлось уехать работать очень далеко. Журналистская судьба забросила его на Камчатку, а потом в столицу Колымы — Магадан. А я обосновался в Мончегсрлаге. И вот нежданно я получаю письмо от него. Он настойчиво разыскивал меня. К сожалению, в лагере мне не удалось сохранить это письмо. Хранить такое письмо было небезопасно и для меня, и для того, кто его написал. Была в письме теплота, вера в друга. И оно действительно очень поддержало меня. Письмо из Магадана. Журналист. Не побоялся писать в лагерь. А ведь двойная лагерная цензура. И в Магадане, и в Мончегорске. Не известно, чем могло кончиться для него. И изгнанием из газеты за связь с врагом народа, и лишением партбилета и, наконец, командировкой прямехонько в лагерь, благо лагеря здесь под боком, и он не раз бывал там по своим корреспондентским делам. Он знал об этом, но это не могло остановить его: друг в беде!

Это было мужество. И дважды мужество: он в принципе терпеть не мог писать письма. А судьба дальше сложилась так, что он всю жизнь после войны работал в Петрозаводске: делал тамошнюю газету. И предпочитал общаться только непосредственно. И за последние пятьдесят лет не написал мне, после того, лагерного, ни одного письма, кроме традиционных праздничных микропоздравлений. Тем больше я понимаю значение этого письма.

Я писал о тех, с кем встречался на лагерных заполярных широтах. Но многие из этих встреч еще впереди. Далеко впереди.