ТЕАТР

 

Напомню. Рядом с электростанцией — театр. В театре необходимо было обеспечить постоянное дежурство электриков и, соответственно, освещение при постановках, различные световые эффекты. А в штате театра должность электрика почему-то забыли предусмотреть. И почти каждый день звонки с просьбой: «Пришлите электрика». Таковой посылался. Театр щедро расплачивался. Паш человек обычно возвращался с бутылкой спиртового лака, предназначавшегося для разведения краски для декораций, для бутафории и прочих, кто его знает, каких дел. И тогда дежурному по станции была работа. В бутыль засыпали соль или древесный уголь и часами трясли ее. Потом напиток пропускали через самодельный фильтр и начиналось торжество. Впрочем, на следующий день было ощущение, у тех, кто приобщался, что проглотил небольшой электродвигатель, и при этом кто-то хорошо стукнул тебя мешком по голове.

Но самое главное: с театром установились тесные дружеские контакты. И почти как с кавалером де Грие, помог ИФЛИ. Вскоре пришлось сочетать и электричество, и литературу.

Абезьский театр. Что зто такое? Ухта, Магадан, Воркута. Печально известные города. И настоящие театры. Прославленные в прошлом актеры и режиссеры. В Ухте — сам Николай Печковский, знаменитый ленинградский тенор, в Магадане — известный режиссер Леонид Варпаховский и популярнейший певец Вадим Козин. Воркутинский театр: главный режиссер Борис Мордвинов, еще недавно художественный руководитель Большого театра, звезда московской эстрады Валентина Токарская, певец Борис Дейнека. Это его голос каждое утро звучал до войны на всю страну по радио: «Широка страна моя родная...»

Абезьский театр, начинался в 1942 г. как Дом Культуры, благо располагал таким прекрасным зданием, которого не было у театра в Воркуте. Ведь зал вмещал более полутысячи человек. Прекрасные подсобные помещения. Просторные фойе и, что особенно удивительно,

 

великолепная библиотека, очевидно, составившаяся из книг обитателей лагерей. Здесь можно было найти собрания сочинений классиков отечественной и мировой литературы, вплоть до изданий «Брокгауза и Ефрона».

С одной стороны театра была пристроена столовая для вольняшек. Практически реализовался лозунг древнего Рима «хлеба и зрелищ» с той только разницей, что пища духовная была доступна и зэкам, правда, в основном они ее и готовили, а гонца телесная предназначалась в данном случае только для вольнонаемных. Начиная с 1943 г., в Доме Культуры постепенно собирался коллектив актеров, музыкантов, художников, пишущей братии. Так начинался театр. Состав его был смешанный — и зэки, и бывшие зэки, и вольнонаемные. Коллектив, естественно, формировался случайно, сперва из тех, кому посчастливилось оказаться в центральном ОЛПе, кто сумел дать знать о себе с трассы, кого встречали при поездках выездные группы Дома Культуры.

В отличие от старшего брата — наиболее близкого — Воркутинского театра — в Абези большинство актеров не были профессионалами. Не было и звезд. Может быть, это было и к лучшему: молодежь чувствовала себя свободнее, расковано, уверенно.

Когда театр только становился на ноги, чуть не приключилась большая беда — то, чего мы все время ожидали и опасались.

Неосторожное движение одного из механиков, заливавших в машину топливо на ходу. Вспышка. Станция запылала мгновенно. Морозный темный беззвездный вечер. Между станцией и театром десятки бочек с горючим. Пронзительный ветер в сторону театра. Поток искр. Крыша начала тлеть во многих местах. Казалось, театр обречен. Здание — сплошное сухое дерево. На скользкой крутой крыше, едва не скатываясь от неосторожных движений вниз (а до -земли 20—25 м), сидели актеры, притаптывали искры, сбрасывали загоревшуюся дранку, покрывавшую крышу. Другие, до волдырей обжигая руки, скатывали под откос бочки с горючим.

Станция сгорела дотла. Театр отстояли. «Виновников», конечно, нашли быстро. Ими, естественно, были не те, кто заставлял работать в таких условиях, кто не удосужился вовремя построить настоящую станцию. Новые сроки получили зэки — мотористы, механики. Жертв было бы еще больше если бы не огласили подававшиеся нами чуть ли не каждый день докладные, предупреждавшие об угрозе пожара. Дальше со станцией было по классической поговорке «пока гром не грянет...», являющейся и сегодня одной из основных заповедей нашего общества. Через несколько месяцев настоящую станцию ввели в строй.

 

Театр начинался с коротких вечеров, танцевальных номеров, концертов, эстрадно-цирковых программ. Но Абезьский театр был не просто театром, а своеобразным явлением, отразившим в себе целую лагерную эпоху бытия нашей страны. Но об этом чуть ниже, а сейчас хоть и немного, о некоторых из тех, кто вместе создавал удивительную творческую атмосферу, которая царила в театре.

Как-то естественно возникал коллектив, единый ансамбль. Что здесь сыграло решающую роль — режиссерское мастерство и организаторский талант художественного руководителя Петра Николаевича Шаповалова, музыка Евгения Васильевича Попова, неустанные хлопоты неутомимого деятельного администратора, отвечавшего помимо прочего, за выезд агитбригад Марка Владимировича Иоффе? Может быть, многое зависело от общего стремления вырваться, хоть на сцене почувствовать себя людьми, играть, вживаться в образы свободных людей, сливаться с ними, или, вспрыгнув на ступеньку машины времени, уходить в другие эпохи, где, казалось, лучше и счастливее.

А за стенами черная полярная ночь. Утренний развод, колонны, медленно уходящие к мосту и на другие объекты строительства. Некая фантасмагорическая жизнь. Актеры, как герои Гофмана, жили одновременно в двух мирах. Играли в свободных людей.

Там, на той стороне дороги — ОЛП. Там и карцер, и шмоны, и все прочие атрибуты лагеря. Здесь, в театре ты свободен, ты можешь быть королем и ученым, повесой и отцом семейства. Разные характеры, способности, темпераменты. Некоторые сразу тяготели к определенным амплуа. Мощный, с крепким подбородком актер по фамилии Король, так и смотрелся на роли секретарей обкомов, полководцев. Другие были в поисках. Кое-кто поражал универсальностью. Один из самых молодых — Антон Антонов-Овсеенко, был солистом, участником хора и кордебалета, и ведущим, и конферансье, и актером разных жанров.

А наши девушки, которых нелегкая судьба занесла в лагерь?

Плавность, легкость, устремленность, самозабвенность в танце, темперамент — всем этим в избытке обладала Машенька Афанасьева, душа балетной труппы. Мощь, стремительный полет, точно на крыльях,— такой была ее подруга по танцам Носаева. А Валя Юдина? Кем бы она могла стать? Только просыпалось ее артистическое обаяние. Только-только освободилась и через несколько месяцев — пожар в полуземлянке, где она жила. Спасти ее не удалось.

Был и старший по конферансу — Н.Линде, уже освободившийся. Строгий, не улыбчатый, внешне, казалось бы, скованный. Тем больший эффект производили его репризы. Невольно вспоминался Бестер Китон,

 

который также ни разу не улыбался в своих многочисленных картинах. И это множило производимый им комический эффект.

Трудно и рискованно писать о музыке, если не профессионал. Но театр был пронизан звуками. Театр звучал. Репетиции танцевального ансамбля, хор, оркестр, солисты. Музыка классическая, современная, но какая-то своя. И во всем этом — Евгений Попов. Его музыка, его аранжировка, его интерпретация, его труд. Он умел открывать таившееся в наших актерах, может быть, и не подозревавших о своих способностях. Театр становился, естественно, в основном музыкальным. Сольные номера, концерты, отрывки из оперетт, полные оперетки и, наконец, опера.

Очень бедно было по части костюмов. Они кочевали из спектакля в спектакль, кое-как их перекраивали. Костюмерной, почитай, не было. Костюмы делались из того, что под рукой, неприхотливо, условно, но искусно.

Особенно нелегко приходилось художникам. Не хватало холста, материала для декораций, красок. Но лагерь не мог отнять вкус у одного из талантливых выпускников Московского архитектурного института — Левы Рыминского. Он, буквально, изголодался по творческой работе. Великолепное сочетание условности, иногда гротеска, несколько реалистических мазков,— и легко, изящно создается фон, на котором развертывается действие.

И, наконец, литературная часть. И почти невероятное — сочетание моего участия в деятельности литературной части с работой на электростанции, а потом полный переход в театр. Литературная часть в составе Владимира Автономова, Михаила Сточика, Антона Антонова-Овсеенко и автора этих строк дружно делала то, что полагается делать любой литературной части во всех театрах. Искались пьесы, материалы кроились, утюжились, подгонялись под рост, писались песни, которые тут же Евгений Попов перекладывал на музыку, создавались тексты для конферанса.

Вздумалось организовать серьезную учебу актеров. Старые ифлийские навыки. Театр подходил к Островскому. Готовилась постановка «Грозы». Был подготовлен специальный семинар по его творчеству на фоне развития русского и европейского театра. И были стихи. Сейчас предпринимаются благородные попытки собрать поэзию лагеря. Помимо того, что писали поэты, прошедшие через лагерь — Заболоцкий, Боков, Жигулин и многие другие. Как это нужно. Боль, сконцентрированная в поэтическом слове. Правда, при этом в первую очередь обращается внимание на поэзию, повторяющую и углубляющую прозу, поэзию,

 

свидетельствования, реального страдания, рисующую картины лагерного бытия. За этим иногда забывается, что поэт остается поэтом, что, кроме поэзии публицистической, существует лирика, что, кроме живописания мрачностей лагеря, существовала тоска по дому, что боль, порожденная лагерным бытием, может выступать в сублимированном виде, как обобщенное, именно поэтическое выражение трагической действительности, забывалось, что поэзия — раскрытие внутреннего состояния мыслей, чувств, настроений, что в поэзии высвечивалось то, что вырывалось из подсознания и что в прозе не укладывалось. А еще в лагере писалось о любви, об окружающей природе, а она, вопреки лагерю, оставалась сама собой и тем более прекрасной, потому что виделась через проволоку. И эта природа несла в исстрадавшиейся души успокоение, помогала отрешению от окружающего, помогала пережить. Да и сама поэзия, особенно для тех кто писал, была мощным оружием преодоления.

И потому весь лагерь прошел с томиком Тютчева. И когда надо было тащить непосильный рюкзак на этапах, лучше было расстаться с частью пайки, но Тютчева сохранить.

Не рассуждай, не хлопочи,

Безумье ищет, глупость судит.

Дневные раны сном лечи.

А завтра быть чему — то будет.

 

Живя — умей все пережить,

Печали, радость и тревогу.

Чего желать, о чем тужить:

День пережит, и слава богу.

И это повторялось множество раз, и с этими строками приходило спокойствие. И возвращаясь к поэзии общественной. Шла война. Под угрозой было существование страны. И тут не важно было, с какой стороны проволоки ты находился. Мы все хотели победы. Мы ловили каждую весть с фронта. Нам хотелось быть с нашими ровесниками, которые были там. И когда представлялось возможным сделать что-то для фронта — здесь были все равны.

Несколько раньше — финская война. Приходит сообщение, что в Мончегорск везут большую группу раненых. Еще не вполне достроенное здание больницы надо срочно подготовить под госпиталь. В первую очередь — операционную. Нужно дать электроэнергию, сделать разводку, чтобы обеспечить работу всего оборудования и аппаратуры, проверить аппаратуру в действии, чтобы не было сбоев. Ведь от нескольких минут может зависеть жизнь тяжело раненых.

 

И два дня мы не выходим из помещения будущей операционной. Наша вохра — снаружи. Все зависит только от нас. И услышав гул первых машин, подъезжающих к зданию, мы спокойны. Все готово.

И когда в операционную врывается с ходу, разрумянившаяся от мороза, почти девочка, но в шинели и по шпале в петлицах (значит, врач), смотрит немного ошарашено: «Ну, ребята, тут как у нас в Первой градской!»— и улыбается так, что эта улыбка помнится и сегодня,— нам становится легко и радостно.

И также стихи. Нам хотелось писать. Мы писали о войне и позже, и в сорок первом, и в сорок пятом, как писали о ней те, кто был по другую сторону колючей проволоки. И в этом было приобщение к тем, кто был на той стороне.

Литературная группа занималась и «издательской деятельностью». Первый «Самиздат». В четырех экземплярах был издан поэтический сборник «Земля оживает» В.Автономова, М.Сточика и В.Ясного.

Здесь были стихи о северной природе, о войне, о горе, о смерти, о радости освобождения Ленинграда, о победе, которая должна прийти. Многие из них потом были напечатаны в газете Печжелдорстроя, в областной газете республики Коми «За новый север». Стихи В.Автономова после вошли в его книги, изданные десятилетия спустя.

Сборник начинался строчками В.Автономова: «Старый лось осторожно идет к водопою...»

В.Автономов — донецкий поэт, отсидевший свои 10 лет, будущий секретарь Горьковского отделения Союза Писателей, оставивший, к сожалению, всего несколько поэтических сборников, ушедший очень рано — в 55 лет в 1972 г. (не перенес тяжелой неудачной операции), понимал проникновенно природу. Он оставил немало стихов о Заполярье и о неяркой красоте природы среднерусской полосы.

В сборнике не присутствовал лагерь, несмотря на его самоиздатский характер. Авторы не писали о нем. Мы стремились отключиться, забыл», хоть в стихах жить нормальной обычной жизнью, как те профессора у Четверухина.

А ведь кругом была действительно неизбывная, пронзительная красота. Неяркие краски Севера. Величайшее разнообразие тончайших оттенков и переходов, мягкие серые и голубые тона, полу-четверть тона неба. Экскурсоводы, показывая в Эрмитаже старинные французские гобелены, говорили, что ткачи использовали многие сотни оттенков. Природа Заполярья могла соревноваться с мастерством французских ткачей.

Удивительное явление всплеск жизни в тундре в начале июня. Много

 

цветов, многозвучье, многоголосье. И были ли наши стихи бегством в эту прельстительную башню из слоновой кости, возникшей рядом с угловыми вохровскими башнями, или бегством в тундру? Не нам, авторам, было это решать. Но было это естественно и необходимо для нас. А, кроме того, теперь об этом можно говорить: почему поэту не жить в башне из слоновой кости, если ему охота и если ему там уютно и пишется?

Михаил Сточик был навечно записан в пародисты. Приход его к всесоюзному читателю состоялся много позже, после его освобождения, когда его «открыл» в Горьком Лев Озеров и опубликовал о нем статью в «Литературной газете».

Много или мало за жизнь — шесть поэтических сборников — шесть книг пародий? Но стихи на килограммы не измерить. В отличие от многих современных поэтов Сточик не пародировал неудачные строчки, не писал скучноватых стихов на мотив, якобы пародируемой веши. Его пародии — поэзия по большому счету. И это уже с первых лагерных творческих шагов. Он пародировал именно стиль, творческую манеру автора, его образную структуру. Он продолжал высокую линию сатириконовцев, Архангельского. Его вещи были емки, сжаты. Удивительно легкая, виртуозная игра слов.

Наш премьер — Король (напоминаю!) — мощный, мужественный, крепкий. Ему бы в «Гамлете» играть Фортинбраса. А была еще у нас милая, нежная, хрупкая актриса, по фамилии Бао. И наш Король пленился Бао. И тут же возникают строчки Строчика: «Бао-бабился Король».

А вообще-то Абезь неведомо волею каких обстоятельств оказалась средоточием мощных талантов. Хоть говори об Абезьской литературной школе.

Вспомним старшее поколение — Владимир Яковлевич Канторович — один из выдающихся мастеров очерка 20-30-х и 50-70-х годов. А, кроме В.Автономова и М.Сточика — отработавший ранее свой лагерный срок на первом БАМе Н.Волович, потом долгие годы руководивший Воронежской писательской организацией.

А наш театральный мастер на все руки — Антон Антонов-Овсеенко — в 60—90-е годы один из наиболее выдающихся историков-публицистов, к столетию Сталина не побоявшийся тогда, в 1979 г., опубликовать первую книгу с правдой о нем, и долгие годы ждавший новой встречи с так хорошо знакомыми ему лагерями.

А.Антонов-Овсеенко — автор выходящих одна за другой книг, в

 

которых он продолжает сражение со сталинской системой, книг, которые переведены на ряд языков и хорошо известны во всем мире.

А один из наиболее молодых — поэт и переводчик Л.Шерешевский...

Список этот можно было бы продолжить.

Но вернемся к театру.

Коллектив находился в творческих поисках. Как перед каждым театром возникал вопрос о репертуаре. Естественно, не было особых открытий. Использовались известные вещи общесоюзного репертуара. Нельзя было обойтись без популярных тогда — комедии «Чужого ребенка Шкваркина, «Поединка» братьев Тур и Шейнина. Ставились пьесы и «своего железнодорожного» репертуара («Седой Урал» Н.Мерцальского — о железнодорожниках, помогавших в тылу фронту). Наконец,— первая оперетта «Мадемуазель Нитуш» Эрве. Была боязнь — не расползется ли спекталь. Сойдется ли все. Не получатся ли отдельные сольные номера. Но и музыка, и танцы, и игра актеров, и декорации — все собралось воедино.

Лева Рыминский остался верен себе, своей любви к раннему барокко. Буквально из ничего — из исстроганных досок, полусырых листов фанеры он — соорудил великолепное здание монастыря XVI века.

Весь театр трудился с подъемом. Еще бы: первый месяц без войны. Время ожидания, надежд. Не верилось, что все останется по-старому. Получился отчаянно веселый, легкий спектакль.

Так хочется не забыть сегодня, спустя столько лет ни одного из тех, с кем вместе были в абезьском театре. И нашей премьерши Латкиной, превратившейся из Маши в «Чужом ребенке» в задорную, со смешинкой Денизу в «Мадемуазель Нитуш». А газета строительства «За полярную магистраль» посвятила постановке целую статью, где были перечислены многие актеры: Вершковский, Старцева, Аксенов, Евграфов, Каменев. Для каждого, вне зависимости от того, был ли это вольнонаемный или зэк, в газете нашлись добрые и теплые слова.

Это была серьезная проба сил. Начинался новый этап. Лето 1945 г. — отрывки из «Гейши» Джонса.

И как итог трех лет: «Коварство и любовь» Шиллера и, наконец, опера «Запорожец за Дунаем» Гулак-Артемовского.

Театр становился профессиональным в лучшем смысле этого слова. Если на первых порах недоставало исполнителей отдельных ролей, на хватало женских голосов, то к «Запорожцу за Дунаем» сложился уже законченный ансамбль.

Но Абезьский театр был больше, чем просто добротный актерский коллектив.

 

Лагерные театры Воркуты, Ухты, Магадана были в городах, где существовали и другие учреждения культуры: клубы, кино, дворцы культуры. Абезьский — был единственным культурным центром не только поселка, но всего строительства, растянувшегося почти на 500 км. Вспомним, что это была эпоха без телевизора, а для многих еще и без радио. Тем весомее была роль театра. Причем, и в этом парадокс, не только и не столько для зэков, сколько для вольнонаемных.

Актеры опекали школьников, руководили их драматическим кружком. Режиссер Евграфов подготовил с ними спектакль «Голубое и розовое». В концертах, танцевальных группах также принимали участие школьники. Машенька Афанасьева помогала организовывать самодеятельность в пионерском лагере для детей начальства (тут два типа лагерей вполне мирно сосуществовали).

Жители железнодорожной столицы любили свой театр. На спектакли шли с охотой. У входа, как правило, толпились люди, как и у московских, с традиционным:

— Нет ли лишнего билетика? Дело дошло до фельетонов в газете.

«Попасть в театр на Печоре»⁺ не так-то легко. Билеты достала жена. Способ, которым она их приобрела был очень прост. Она попросила тетю Лушу, а у той дочь замужем за инспектором торгчасти, а у того есть приятель, теща которого имеет знакомого, сын, которого работает в клубе...»

Зритель был очень разным. И бдительно следившие, чтобы все было в порядке, лагерные офицеры в погонах, и бывшие зэки, и начальнические жены, и улыбчатые туповатые вохровцы, и трудовой абезьский вольнонаемный народ.

Очень доброжелательно относилась к театру газета. Несмотря на небольшой объем (четыре малых полосы, перенасыщенность производственным и политическим материалом) чуть ли не в каждом номере находилось место для театра. «Виноват» в этом был редактор — Николай Беляев, сам в прошлом по несчастному стечению обстоятельств попавший на некоторое время в лагерь, к счастью по бытовой статье, талантливейший журналист, до лагеря редактор комсомольской газеты в Мурманске, в будущем — один из ведущих организаторов и редакторов газеты Коми республики «За новый север».

«Уверенно вели свои роли актеры Сучков..., Вильдер..., актриса Старцева. Запоминается игра актера Короля. Режиссер Гайворонский добросовестно поработал над подготовкой спектакля. Удачные декорации и

 

 

оригинальное музыкальное оформление усиливали общее впечатление» — сообщалось на страницах газеты.

Доброжелательно относились к театру и в политотделе, и начальники строительства Барабанов и сменивший его Боровицкий, руководившие стройкой в последние годы войны и в первый послевоенный период. Но они в общем-то не были лагерными начальниками в полном смысле этого слова. Они отвечали за строительство. А среди аппарата управления строительством было немало людей, которые сами чудом уцелели в 1937—1938 гг.

Но театр существовал не только благодаря доброжелательному отношению к нему отдельных лиц, лагерных меценатов. Его поддерживала сама Система.

В центре над сценой (как и в Мончегорске) висела эмблема — лира с надписью КВО — культурно-воспитательный отдел.

Культурно-воспитательный отдел, ниже — культурно-воспитательные части, обязаны были перевоспитывать нас — закоренелых преступников — и бывшего наркома (если он чудом доживал до лагеря), и мелкого домушника, члена партии с дореволюционным стажем и садиста-убийцу, и деревенскую девочку, которая за 100 граммов осыпавшегося и подобранного ею на поле зерна, получила 10 лет по закону «семь восьмых». Так звался закон от 7 августа 1932 г., по которому в лагерь попали сотни тысяч, если не миллионы крестьян. КВО обязан был перевоспитывать. Были планы, отчеты, призывы. «Организация соревнования на колоннах, массово-политическая работа, постановка стенной печати, наглядной агитации должна улучшаться с каждым днем»— писал в газете один из руководителей КВО. И это относилось не к какому-либо предприятию, а к зэкам, к лагерю, к этим врагам народа и прочим его обитателям. И театр был одним из важнейших элементов этой системы воспитания. И входил в круг деятельности КВО. Он был в плане. И за него тоже надо было отчитываться.

И опять великий пародокс. Как и везде. Система все ставила с ног на голову. Актеры-зэки, те, которые по 58-й, которые КР, КРТД, КРГ, СОЭ, ПШ⁺, вредители, шпионы, террористы,— воспитывали, учили в первую очередь не зэков, а вольнонаемных, тех, кто их пас — лагерное начальство, вохровцев, надзирателей, так как подавляющее большинство посетителей театра, естественно, были вольнонаемные. И те с

 

 

 

огромным удовольствием перевоспитывались. Но воспитательные функции зэков были еще шире.

У начальника строительства Боровицкого, сменившего Барабанова,— дети. Им нужно учиться. Готовиться к нормальной жизни. В школе, очевидно, не очень благополучно с педагогами. Надо подтянуть детей по грамматике и, особенно, по литературе. Выбор падает на меня. И опять, как с театром: только что вышедший из-за проволоки, бывший зэк воспитывает детей не просто вольнонаемных, но самого наиглавнейшего вольнонаемного. И не просто занимается по предметам, а по литературе, которая вся заидеологизирована. Но дети есть дети. И мы довольны друг другом и нам было интересно вместе.

Но воспитательные функции бывшего зэка неожиданно расширяются. Уже не вспомнится, что за дата, но поручают сделать доклад о Суворове. Вот тут в смущении. Риторике не учили ни в школе, ни (к сожалению) в ИФЛИ. Говорить трудно. Материала хоть отбавляй. Библиотека, как писал, отличная. Есть даже десятитомная история военного искусства. И сама фигура Суворова настолько колоритна — отчаянная храбрость молодого офицера в русско-прусскую войну, и спанье в детстве для закалки не на мягкой постели, а на соломе, и, естественно, переход через Альпы, и отношения с императрицей. Но беда в том, что написать статью — плевое дело, а вот говорить, да на такую тему, да в такой аудитории.

Сажусь за работу. Пишу доклад от доски до доски. И потом повторяю вслух, перед зеркалом. Один раз, пять раз, двенадцать раз, двадцать три. Да, именно двадцать три! Запомнилось на всю жизнь. И когда вышел на трибуну и увидел зал — в этот раз одни погоны от лейтенантских до полковничьих, вдруг почувствовал, что могу, что преодолел. И слушали, терпеливо, слушали все пятьдесят минут. И эти погоны дружно хлопали вчерашнему зэку.

Таковы парадоксы лагерной, возлелагерной и послелагерной жизни. Мы жили в едином неразделимом пространстве.

И вновь повторю. С обоих сторон проволоки были очень разные люди. Заместителем начальника политотдела Печжелдорлага был молодой человек — Любаев. Для него было безразлично кто ты: зэк, вольняшка, простой офицер, кегебист. Лишь бы ты был человеком. И Любаев вооружает меня специальным посланием на бланке МВД для того, чтобы я мог работать в Ленинской библиотеке в Москве. Нужно было собрать материалы к истории овладения европейским севером и железнодорожного строительства. Просидел недели полторы (с таким магическим документом получил доступ к интереснейшим материалам). И

 

за подписью «Боровицкий» в сборнике, посвященном 25-летию Коми республики, выйдет моя статья. Любаев напишет также письмо в Московский университет, опять-таки на бланке, и меня, как бывшего студента ИФЛИ, восстанавливают на четвертом курсе с зачетом всех предметов, сданных за три курса. Я не был в претензии на Боровицкого. Такова была система. Сколько за последующую жизнь было написано статей за подписями министров, их заместителей и других высоких начальников. Лагерные и безлагерные времена здесь не отличались друг от друга. Правда, бывали исключения. Как-то подготовили статью для журнала «Уголь» за подписью замминистра Шадова. И вдруг раздается из редакции звонок: «Придите прочтите гранки вашей статьи». Оказывается, Шадов прочел, согласился с положениями статьи и потом повелел печатать за подписью истинных авторов.

Но вернусь к театру.

Театр был достопримечательностью и гордостью «абезьян». А как он нужен был зэкам, когда выезжал на гастроли, когда бригады актеров выступали на колоннах и в ОЛПах.

И он действительно воспитывал. Но не в ту сторону, куда хотело начальство, куда указывала Система.

Театр веселил, развлекал, отвлекал от повседневности. Здесь он был еще нужнее, пожалуй, чем агитбригады на фронте. Повторюсь: там кругом были свои, в руках оружие, враг — реальный, враг впереди. Здесь в руках (символично) были тачки и лопата. И отверженность от своих. И отвергали свои.

Театр помогал выдержать и тем, кто смотрел, и в не меньшей степени тем, кто представлял.

А самим актерам жилось по-разному. Многие были расконвоированы. Выходили из зоны сами, были вместе с вольнонаемными. Это было и хорошо, и трудно. Некая иллюзия свободы, иллюзорность вольного бытия. И, пожалуй, психологически было и труднее, чем в зоне. Постоянно держать себя в руках. И далеко не все человеческое доступно. И строго карается самое человеческое — любовь. Особенно, если он или она вольнонаемные. И, не дай бог, из начальства или его окружения.

И тогда и лучший актер, и поэт, и певец — на общие работы, на штрафную. Этот путь прошли многие, и Владимир Автономов, и Антон Антонов-Овсеенко, и, наконец, Михаил Сточик. Ему досталось особенно, ведь он осмелился полюбить дочь самого начальника строительства. И та ответила ему взаимностью.

Впрочем, для России это не впервой. История повторялась. Все как в старом крепостном театре. Актер участник действия был ценен, пока

 

делал свое дело. Но «шаг влево, шаг вправо»... Этот принцип действовал безотказно. Система не давала сбоев.

Впрочем, и крепостной театр знавал различия. Был такой у Салтычихи. Был у Шереметьева. Абезьский театр проходил все-таки по разряду театра шереметьевского. Это был добрый крепостной театр.

Абезь. Первая половина сороковых.

Еще не наступило это 9 мая 1945 г.

И когда — в театре, и когда выходишь из него, еще не знаешь, что будет конец войны, что будет конец лагеря и лагерей, что будет любовь, семья, дети, внуки, правнуки, что состоится вновь жизнь.

Но театр, и те, кто рядом с тобой,— мы взаимно как-то не задумываясь над этим, помогали друг другу, поддерживали друг друга, побуждали волю к существованию.

Спасибо вам,— мои бесконечно далекие, так всегда близкие друзья, с которыми проходил самое трудное.

Поучительна и грустна судьба нашего театра. Во второй половине сороковых годов он пережил период невероятного расцвета и затем стремительного падения.

Расцвету способствовала смена лагерных поколений, и «забота» о пополнении лагерей новыми военными и послевоенными кадрами. Мы — поколение 1937-го года, передавали эстафету лагерной «молодежи». После короткой «передышки», непосредственно после войны, вновь начались массовые расправы с миллионами людей. Бывшие в плену, бывшие на территории, захваченной немцами, рискнувшие вернуться: по призыву Родины из эмиграции, недобитые служащие КВЖД и многие, многие другие.

В этом бесконечном одностороннем потоке было много людей творческих. Старые стационарные театры в основном были сформированы (например, театры Воркуты, Ухты) и пополнялись в ограниченном количестве. Кроме того, особенно много требовалось людей на железнодорожное строительство: и работы больше, и убыль «вторых», то бишь зэков, несравненно больше, чем в стационарных лагерях.

Определенную роль играло и положительное отношению к театру руководителей строительства. А в это время появился новый объект. Задумывалась гигантская стройка века: железная дорога по крайнему северу страны от района Воркуты к Енисею и, в далекой перспективе, к Чукотке. Пока на первом этапе реализовывалась дорога, ответвлявшаяся от линии Печора-Воркута к Оби и далее от Оби до Енисея.

Начальником стройки (она называлась 501-я) был назначен Барабанов. Поразительно, что эта дорога пошла по той трассе, где мечтал

 

проложить железную дорогу еще в первой половине XIX века, когда в России была только одна дорога от Петербурга до Царского села, молодой купец Латкин — коми, первым исследовавший эти края, первым пустивший пароходы по Печоре, исключительно много сделавший для развития своего родного края, к сожалению, сейчас позабытый.

Об этих годах существования, теперь уже не только абезьского, но, пожалуй, железнодорожно-заполярного театра, подробно рассказали в так и не вышедшей в свет монографии «Театры ГУЛАГА» будущий поэт и переводчик Лазарь Шерешевский и известный писатель Роберт Штильмарк, автор «Наследника из Калькутты», «Образов России», «Пассажира последнего рейса» и многих, многих других книг.

Оба они сменили нас в литературной части театра.

Руководство новой стройки выделяло большие деньги на театр. А уж КГБ и МВД обеспечили пополнение.

Театр начал укомплектовываться профессионалами самого высокого ранга. О них пишет Л.Шерешевский: «Режиссер Леонид Оболенский, сподвижник Кузнецова и Эйзенштейна, бывший главный режиссер Одесской оперы Чернятинский, ведущий солист Минской оперетты Аксенов, замечательная актриса и певица из Николаева Дора Петрова, бывший аккомпаниатор Давида Ойстраха Топилин, известный музыковед и пианист Острецов, художник Зеленков, родственник Бенуа и Лансере... Волна послевоенных репрессий привела в театр прибалтов, поляков, румын. На виолончели прекрасно играл венгерский сенатор Сенте Ласко».

Коллектив театра насчитывал уже около двухсот человек. Теперь можно было ставить вполне полноценные музыкальные спектакли, оперы, драматические спектакли, давать симфонические концерты, обслуживать трассу эстрадными выступлениями.

Прибывали актеры самого высокого класса и из театров Москвы, Ленинграда и других городов.

Как ни парадоксально, но ужесточение лагерного режима также способствовало расцвету театра. В тюремно-лагерных заведениях Московской области было запрещено содержание политзаключенных. И поэтому в театр доставили концертную бригаду, в которую входили композитор и дирижер Бинкин, молодой поэт Шерешевский и многие другие. Трудно перечислить сегодня все имена, как бы ни хотелось сделать это.

А дальше произошло разделение строек. Одна вела дорогу от Оби к Енисею, другая — от Енисея навстречу первой. Был разделен и театр. Оперетта и драма были отданы на Восток. Театр формально был еди-

 

ным. Основной коллектив обосновался в здании Игарского городского театра, а затем начался перевод в Ермакове (центр строительства) драматического коллектива. Эстрадная часть осталась в Салехарде и продержалась до начала новой эпохи — до 1953 года. Переезд театра в Ермакове означал его конец. Новое руководство строительством, не чета Барабанову, мало интересовалось театром. А ведь был высочайшей творческой квалификации коллектив, не уступавший по своим данным московским театрам, были благодарные слушатели и вольняги, и зэки.

В том же 1953 году, когда дорога от Оби до Енисея была практически готова, и рельсы были уложены по всей трассе, стройка была ликвидирована, «ввиду бесполезности... для народного хозяйства». Рельсовый путь постепенно засосала тундра.

...Но еще несколько слов о театре. Музкомедия в Игарке насчитывала 109 человек (из них — 102 зэки) и пользовалась огромным успехом. Еще бы: когда и где обитатели этого маленького городка, в большинстве своем ссыльные, бывшие зэки, не имевшие практически права выезда, которые лишь изредка вырывались в большие города, могли бы увидеть такой творческий коллектив. В этом смысле: «Спасибо товарищу Сталину!» Если бы не его «забота», не было бы такого расцвета культуры и искусства на заполярном Севере. Вот и сегодня мы говорим также «спасибо» товарищу Сталину, за то, что он определил нас своевременно в лагерь. Сколько льгот мы, благодаря этому, получаем сейчас. Без бесплатных лекарств нелегко было бы поддерживать здоровье. Вот только приходится завидовать тем, кто получил больше наших пяти лет. Насколько выше они получили компенсацию. Да, очень завидно, посидеть бы лет с десяток. Совсем бы «богачом» был.

Но вернемся к театру. Что и говорить, люди творческие нередко плохо выдерживают эмоциональные нагрузки, особенно в таких экстремальных условиях. И в театре произошла трагедия. О ней поведал в своих воспоминаниях Роберт Александрович Штильмарк.

«...И когда публика, потрясенная красотою декораций в пьесе «Раскинулось море широко», устроила талантливому художнику (это Зеленкову)... десятиминутную овацию, выкрикивая его имя, известное стране, а тупица из политотдела запретил ему выйти и поклониться со сцены, чаша долготерпения этого выдающегося сценического мастера переполнилась, нервы не выдержали и спустя короткое время он повесился в артистической уборной. Ему оставалось до освобождения три месяца».

И еще печальная символическая закономерность. Здания театров в Абези, в Ермакове и в Игарке были деревянными.

 

Я уже рассказывал, как в начале бытия нашего театра мы с трудом отстояли его от огня. Но вот, когда пришли последние дат работы театра в Абези, пожар все-таки настиг его. Постановлением специальной комиссии МВД закрывается театр в Игарке. Само постановление, точнее обоснование, закрытия театра, было поистине иезуитским: «Признать театр Музкомедии ансамбля КВО лучшим музыкальным театром в Красноярском крае...», а далее, как пишет Штильмарк, постановление заканчивалось пунктом о немедленном закрытии театра, ввиду «создания авторитета заключенным исполнителям».

А через неделю после того, как заключенные актеры покинули его, театр в Игарке тоже сгорел дотла. Пожар начался с чердака. Причину точно не установили, но подозревали, что здание подожгли детдомовцы, очень любившие детские утренники, и горевавшие, что театр закрыт. Артистов же отправили на колонны на общие работы.

Так закончилось короткое бытие, одного, быть может, из самых интересных театров ГУЛАГА.